– Но у нас так всегда было.
– Ну, не скажите... Цитируя ваши книги, скажу, что в язычестве каждый мог говорить со своим богом и без волхвов. Это уже потом, когда Владимир опрометчиво выбрал христианство... да еще православную ветвь!.. Мы только-только избавились от порочной системы выборщиков, начали выбирать президента страны напрямую, как губернаторов, мэров и прочих чиновников, это придает какое-то чувство гордости... мол, впервые не слепое стадо, но в религии... вернее, в церковной иерархии все тот же опостылевший посредник. Только и того, что раньше твою исповедь сообщал приставу, потом в райком, а теперь хрен каким структурам, но сообщает, это в самой структуре церкви, в ее подчиненности светской власти!
Я помолчал, сказал нерешительно:
– Уверены, что настоящая интеллигенция поддержит ислам в России?
– Настоящая – да. Если, конечно, ей объяснить, что такое ислам. Беда в том, что настоящая интеллигенция никогда не играла роли в России. А сейчас, в наше рыночное время горлохватов, они и вовсе забились в уголки, жалкие и растерянные. Одни тихо мрут от голода, кто-то кончает жизнь самоубийством, кто-то с головой уходит в мистику, буддизм...
– Так на кого же опираться? Не на танки же?
Тот ответил медленно:
– На молодежь. Любую революцию всегда делали молодые.
* * *Он умолк, глаза смотрели в одну точку, но их фокус сходился далеко за стеной. Я молчал, не решаясь прервать тяжкие раздумья не столько президента, как в самом деле могучего гиганта, что взвалил на плечи тяжесть такого решения. Я что, я только высказал и обосновал интересную идею. А за осуществление не отвечаю. Как Карл Маркс не отвечает за строительство коммунизма в России.
На экранах включенных телевизоров мелькали кадры, красовались попзвезды, на одном двое сдержанных англичан на могилах своих матерей торжественно и строго клялись, что никогда в жизни, никогда-никогда, не будут пользоваться телевизионными трюками. После паузы, когда они постояли со скорбно склоненными головами над могилами матерей, в их руках возникли роскошные букеты, которые они так же торжественно положили на могилки.
Я ощутил, как сами собой стискиваются кулаки. При этом всеобщем осмеивании, нарушении клятв, неизбежно появится жажда верности слову, клятвам, а при сегодняшней распущенности маятник обязательно качнется в другую сторону. Уже качнулся. Кречет пришел к власти на подъеме тех сил, которых в разные века называли пуританами, аскетами, коммунистами, фашистами, религиозными фанатиками... И все клички неверны, потому что в основе каждого лежало стремление души возвыситься над чрезмерно обнаглевшей плотью. Бунт души. Пусть даже такой кровавый, как путь Савонаролы, который есть не что иное, как Христос, которого не распяли... Да, если бы Христа тогда не распяли, он жил бы так, как Савонарола и кончил бы так же страшно...
Я тихохонько встал, бесшумно придвинул стул и вышел, направляясь обратно в малый зал, где трудилась вся команда. Похоже, общество созрело для перемен более глубоких, чем политика или экономика. Внезапно хлынувшей порнухой, чернухой, сексуальной и бисексуальной свободой в самом деле объелись до тошноты. Но все еще не видят связи между тремя мушкетерами или Айвенго, которыми восхищаемся и которых любим, и между, скажем, всякими там чернозадыми, вроде чеченцев, узбеков, таджиков и прочих чушек. А ведь эти чернозадые исповедуют в быту те же законы, на которые мы поплевываем презрительно как на дикие пережитки прошлых веков, и которыми восхищаемся в мушкетерах! Честь, верность слову, достоинство, один за всех, все за одного...
Народ, будь это грузчики или академики, еще не понимают, что уже созрели. Надо только провести так, чтобы эти законы пришли к нам не от всяких там чушек, что торгуют на базарах апельсинами, а от благородных арабов, наследников Синбада-морехода, Гарун-аль-Рашина, Али-бабы, Шахерезады.
Вообще-то Кречет в той же ситуации, в какой оказался князь Владимир. Принять христианство от Византии, врага, это словно бы признать поражение, но если взять у Болгарии...
Марина быстро стучала по клавиатуре. Экран я не видел, только на ее милое лицо падал трепещущий свет базы данных. Она улыбнулась мне как старому другу, поинтересовалась:
– Ну как, скоро мне надевать паранджу?
Я поинтересовался, колеблясь:
– Наш президент держит вас в курсе?
– Если не меня, то кого тогда? – спросила она весело. – Мы с ним еще с военного городка вместе. Я тогда пришла по вольному найму. С тех пор...
Я удивился:
– Вы знаете так много... Значит ли, что и вы поддерживаете эту безумную идею частичной исламизации России?
Она засмеялась:
– Почему нет?
– Но тогда, – сказал я осторожно, тщательно выбирая слова, – как же насчет ущемления женских прав... Все-таки законы ислама к женщинам строговаты...
Она покачала головой, в глазах прыгали искорки:
– Зато мужчины станут мужчинами, а не мужиками. Я знаю, Платон Тарасович рассказывал, как вы его мордой о стол... Ну, когда он вас обозвал мужиком! А нам всем так хочется, чтобы мужчина был силен и горд... Многим женщинам эта эмансипация уже поперек горла. Впятеро больше работы, больше грязи, тревог, ответственности, а прав что-то не заметно! К тому же, самое главное, вы преувеличиваете это закрепощение. Вон в Турции женщины не ходят в чадре, а глава правительства – женщина! Да еще какая красивая и женственная!
– Ну, это верно...
Она улыбнулась дружески:
– У нас равноправие, но что-то я не видела, женщин в нашем правительстве. Честное слово, я всерьез за ислам. Свободы для женщин будет не меньше, чем сейчас. В исламе течений тоже хватает! Прибавится еще одно: русский ислам. Со своими особенностями. К тому же речь шла не о тотальной, а только о частичной исламизации... Верно?
Я пробормотал ошарашенно:
– Ну, в общем-то...
Она засмеялась:
– Не надо делать такие большие глаза! Я знаю, что я ничего, но почему я обязательно должна быть дурочкой?
Глава 27
Кречет вошел в зал через пару часов, подтянутый и бодрый, словно собирался принимать парад. Яузов дернулся встать, но чертыхнулся в полэтажа и лишь выпрямился как на параде. Остальные умолкли и ждали в почтительно государственных позах.
Марина поставила перед президентом графин с оранжевой жидкостью. Коган сморозил что-то о горилке с перцем, а Яузов, будучи знатоком по горилке всех видов, посмотрел выразительно и постучал по лбу, на что Коган тут же сказал: «Войдите», а потом: «Ладно, сиди, я сам открою». Стенки графина сразу запотели, там на глазах начали вздуваться мелкие блистающие шарики.
Кречет бросил на середину стола листок. Ноготь со стуком, словно в самом деле коготь кречета, припечатал бумажку с полированной поверхности.
– Этот листок... Кто бы мог подумать, что движение коммунистов, так исковерканное и униженное, имеет какое-то будущее...
– Что за бумажка? – спросил Краснохарев носорожисто.
– Отчет. Ну тех самых отделов, которые не спускают глаз. Количество коммунистов все время сокращалось, разумеется, за счет вымирания стариков. Но вот наметилось замедление процесса... Еще с прошлого года. А в этом в их ряды вступило молодежи больше, чем ожидали сами коммунисты. Из тех, кто не помнит тех страшных лет, а лишь по идиллическим рассказам деда, да по самим лозунгам, прекраснее возвышеннее которых не найти на всем свете. Слышали от старых коммунистов: свобода, справедливость, от всякого по труду, каждому по потребностям... Романтическим душам это близко. Их я тоже числю в своих сторонниках, хотя они об этом не подозревают...
Коган сказал злорадно:
– Сторонники? Да они с вас первого шкуру спустят!
– Сторонники, – подтвердил он со вкусом. – Жаждут сделать Россию сильной и гордой!.. Надо их перехватить у коммунистов.
– Как?
– Не знаю. Сказать правду о наших планах – разорвут в клочья. Они ж еще не понимают, что коммунизм пока еще невозможен. А вот...
Наступила пауза, глаза многих повернулись в мою сторону. Мол, раз уж президент оказывает вам, дорогой, непонятное предпочтение, то объясните что надо делать нам, простым и неглупым министрам:
– Тогда, – предложил я, – сперва надо громко и уверенно выложить все козыри. Не всем, а пока этим, молодым и горячим. Мол, Россия станет сильной и богатой, снова встанет во главе... по крайней мере – половины мира, даст достойный ответ НАТО... а потом таким это тихоньким голоском прошептать, каким образом это может получиться. Конечно, взрыв будет, но все же часть уже будет подготовлена идти на жертвы. К тому же это молодежь! Еще часть сочтет это великолепной дерзкой выходкой, вызовом старому обществу, своим родителям, школе, институту, проклятым преподавателям, что ходят в церкви и целуют руки попам.
Пока они переглядывались, привыкли обсуждать все неспешно, чтобы не наломать дров, не колхозом все-таки руководят, а страной, Кречет сказал с кривой усмешкой:
Пока они переглядывались, привыкли обсуждать все неспешно, чтобы не наломать дров, не колхозом все-таки руководят, а страной, Кречет сказал с кривой усмешкой:
– Я уже пять лет как не пью. Нет, я не трезвенник, но я непьющий. Это две большие разницы, как говорят на телевидении. Когда я впервые встретился с руководителями страны, я ужаснулся их тупости, пустоте, их беспробудному пьянству... И тогда впервые подумал в страхе: почему эти тупые люди управляют такой огромной страной? Почему они вообще управляют? Не потому ли, что умные и совестливые люди шарахаются от политики, брезгают ее, как грязным делом?.. Вот и добрезговались!..
Коган хихикнул, я понял его намек, что фразу Кречета можно понять двояко.
Яузов прорычал с задумчивым видом, ни к кому не обращаясь:
– С другой стороны, мы настолько изголодались по героике, что начинаем героизировать бандитов, гангстеров, наемных убийц! Что ни фильм про японскую мафию...
– Якудзу, – подсказал всезнающий Коган.
Яузов покосился на него недобрым глазом:
– Знали бы вы, Сруль Израилевич, так финансы, как американские боевики! Эти якудзы уже сплошь рыцари без страха и упрека. На самом деле, обыкновенные бандиты, но всем так опостылела серая жизнь, где «Не будь героем» норма, что уже и бандиты – нечто светлое и романтичное...
– Да, – согласился Коган очень серьезно, – самое время посмотреть в сторону ислама...
Кто-то хихикнул, а Кречет заговорил медленно и горько, все снова притихли, слушали.
– Мне каждый день на стол кладут разные сводки... Из двадцати миллионов мусульман, проживающих в России, процент пьющих ничтожен. А в странах ислама это вообще сведено к нулю. В странах ислама фактически отсутствует преступность. Нет проституции... Да что там перечислять! Древний Арабский Восток переживает вторую молодость. А Россия стремительно дряхлеет, догоняя Запад. Но нам повезло, что мы голодные и в драных штанах. Сытая страна не способна ни на подвиги, ни на великие свершения. Она просто живет... и стремится сохранить свое безмятежное существование. Ей не нужны перемены. А мы сейчас в таком унижении, в таком позоре... что готовы на все, только бы снова вернуть себе гордость, смыть позор с имени русских!
Коган сказал осторожно:
– Ох, Платон Тарасович... страшно мне.
– От перемен?
– От вашего голоса.
– Еще не привыкли?
– Не успеваю. С каждым днем звучит все страшнее.
По лицам собравшихся я видел, что министр финансов лишь выразил общее мнение. Кречет громыхнул:
– Радоваться надо!.. Нам повезло жить в такое время, когда страну можно повернуть в любую сторону. Сытую корову с места не сдвинешь, а вот Россию... Спасибо западным странам, со своим НАТО у наших границ сделали то, чего не смогла бы никакая наша пропаганда. Люди, что все годы Советской власти смотрели на Америку с надеждой, теперь звереют на глазах. И готовы на все, только бы обломать ей рога.
Коломиец сказал задумчиво:
– Здесь примешивается и извечная неприязнь бедных к богатым... но вы правы: отношение к Западу резко меняется. Но что вы задумали? Я чувствую, что-то очень опасное.
– Очень, – признался Кречет. – Но сперва я хочу напомнить первые годы перестройки. Помните так называемую гласность?.. Наконец-то разрешили опубликовать запрещенные романы Солженицына, опубликовали всего Гумилева, Северянина, даже мемуары белых генералов... И что же? Все были поражены тем, что ничего не произошло. Небо не рухнуло, гром с ясного неба не прогремел, солнце как светило, так и светит. Ну, опубликовали и опубликовали. Раскупили, прочли, поставили на полки. А на работу по-прежнему ходить надо, кормить семьи надо, одеваться и обуваться, ходить в кино, сидеть перед телевизором!
Яузов подвигался в кресле, словно зацепил задницей гвоздь, зажал покрепче и теперь мучительно вытаскивает, стараясь не показать, чем занимается, одновременно отвечая президенту:
– Не юли, Платон Тарасович. Чувствуем, что на этот раз небо может рухнуть.
– Не рухнет, – возразил Кречет. – Вся незыблемая твердыня Советской власти – вот уж была твердыня! – рассыпалась без следа, а мир не перевернулся. Сейчас мы просим чуточку подвинуться... православную церковь, и мир тоже не перевернется. Хотя, признаю, церковь сидит в нас крепче, чем сидела Советская власть. Но опять же, сидит лишь потому, что другой человек не знает!.. Коммунисты запрещали все другие партии, а наша церковь запрещала все другие церкви, костелы, мечети, храмы, пагоды... хрен его знает, что там есть еще.
Коломиец проговорил осторожно и предостерегающе:
– Вы очень правы, Платон Тарасович... Вы очень правы! Церковь сидит крепче Советской власти.
– Это только кажется, – возразил Кречет. – Была бы церковь жива, разве бы терпела засилье в нашей жизни колдунов, астрологов, ясновидящих, магов, прорицателей?.. Ведь это ее прямые враги! Когда вижу порнуху и всякую дрянь на экранах, спрашиваю себя: почему церковь, имея такие огромные богатства, не профинансирует ни одного фильма? Где действовали бы не маги-чернокнижники, а святые угодники... или как их там, пусть даже рыцари, что искали Грааль, или о попах, что исцеляют прикосновением или молитвой?.. Да потому, что церковь только существует. Но не живет!.. А на хрена нам такое образование, что только числится, а не возвышает души, не трудится над человеком?..
Я осторожно вставил:
– Наша церковь приносит нам колоссальнейший вред не тем, что не работает над человеком, а что не позволяет работать другим. Это вы хотели сказать?
Кречет кивнул:
– Спасибо. Да, это собака на сене. Сам не гам и другому не дам. А именно церковь отвечает за состояние души, как вон Коган отвечает за их кошельки. Но с Коганом ясно: пашет. А не будет пахать – заменим. А еще лучше – повесим.
– А что скажет... народ? – спросил я, на миг самому стало неловко от такого вопроса, но Кречет уже кивнул понимающе.
– Народ?.. А что сказало это стадо, когда рушили их святыни, а их самих загоняли в Днепр, заставляли отрекаться даже от своих имен, а взамен насильно давали непонятные на иудейском, греческом?.. Сейчас этот народ уверен, что имя Иван – русское, Христа считает своим богом, в молитвах просит бога Израиля помочь, спасти... Будет так же точно кланяться Аллаху. Может быть, даже лучше.
– Гм, я не точно выразился... Не народ, а те, кто стоит за православным народом. Церковники.
Кречет выдержал многозначительную паузу:
– Есть кое-какие идеи. Даже не идеи – разработки.
– Но...
– Православию придется потесниться, – сказал Кречет жестко.
Странно, мы уже много раз слышали эти слова, но сейчас всех обдало холодом. Похоже, президент в слово «потесниться» вложил более жестокий смысл.
В гробовом молчании Коган вскрикнул, посмотрев на часы:
– Ого! Опять за полночь! Жена меня убьет.
– Скажи, что это я виноват, – предложил Кречет великодушно.
– Я всегда так говорю, – сообщил Коган и отбыл с хитрой жидовской мордой.
* * *Когда я открывал дверь, Хрюка ломилась с той стороны. Едва открыл, она выпрыгнула, вильнула хвостом и тут же помчалась по коридору, оглянулась уже у лифта.
– Виноват, виноват, – закричал я, – с меня штраф!
Бедная собака едва дождалась пока медлительный лифт сползет с четырнадцатого, а тут еще на девятом подсел какой-то тип, вроде бы не из нашего дома, местных знаю хотя бы в лицо. Он жалко улыбался, некоторые даже очень сильные люди панически боятся собак, а когда лифт открылся, Хрюка выскочила пулей, я выбежал следом, и больше незнакомца не видели.
Несчастная зверюка раскорячился недалеко от крыльца, на ближайшем же газоне, из-под нее вытекала такая огромная и горячая лужа, что даже я со стыдом и жалостью удивился, как столько помешалось в одной собаке.
Погуляв, вернулись, и только тогда обнаружил, что код набирать в полутьме вовсе нет необходимости, кодовый замок сломан, а пружина со двери сорвана.
Когда-то консьержка сидела круглые сутки, но теперь старушка показывается только утром, когда народ выбегает на работу, да на час-другой в то время, когда возвращается. И сейчас, глядя на пустой подъезд с настежь распахнутой дверью, я впервые ощутил, что как-то неуютно и даже тревожно.
В квартире, Хрюка попробовала взобраться на колени. Я отстранил, но с неловкостью, ребенок не понимает, почему вчера можно было, а сейчас нельзя.
– Охраняй, – сказал я вполголоса. – Помнишь, тебя обучали охранять?
Она помахала хвостом, уверяя, что загрызет даже соседей, если они попробуют спереть пакет, на котором нарисована собака.
За компьютер я сел, невольно прислушиваясь к голосам в коридоре. Наконец разозлился на собственную трусость, каждый из нас когда-то да умрет, включил телевизор, все-таки музыка, углубился в работу.
Когда далеко за полночь вырубил пентюль, Хрюка уже лежала на моем месте и отчаянно притворялась, что крепко спит, что будить ее бессовестно, что она такая маленькая и жалобная, что если ее тронуть, то это будет преступление больше, чем оставить в России православие...