Он посмотрел на глушитель, упиравшийся прямо в кадык.
— За дурака меня держишь? — Он вынул из кармана трубочку. — Просто хочу мозги немного прочистить. — Я сделал шаг назад, и он достал из другого кармана плотно скатанный шарик гашиша и положил его в трубку. Он раскурил ее и, закрыв глаза, глубоко затянулся. Каким-то квакающим голосом он спросил: — Ты принес, что я просил? — Он поднял веки; белки метались в глазницах, как строки в испорченном телевизоре.
Энджи подошла к нам, и мы пристально смотрели на него.
Сосия с шумом выдохнул дым, улыбнулся и передал трубку Юджину.
— А-а-а! Вот вы куда смотрите! Задроченные воспитателями белые детишки испугались черного демона? — Он хохотнул.
— Не льсти себе, Сосия, — сказала Энджи. — Ты не демон. Ты гадюка. Ты даже не черный.
— Детка моя, тогда кто же я такой?
— Обман зрения, — сказала она и стряхнула пепел ему на грудь.
Он пожал плечами и смахнул пепел с пиджака.
Юджин сосал трубку, как древний воин, прячущийся в воде и дышащий через тростинку. Накурившись, он вернул ее Сосии и откинул голову.
Сосия хлопнул меня по плечу:
— Ладно, кончаем базар. Давай сюда то, за чем я пришел. Спасем свои жизни от этой бешеной собаки.
— Бешеной собаки? Сосия, да ты сам сделал его таким! Ты раздел его догола, содрал с него все. К десяти годам у него, кроме ненависти, ничего уже не оставалось.
Юджин, все так же топтался на месте, поглядывая на Сосию.
Сосия запыхтел трубочкой, затянулся и медленно выпустил дым.
— Да что ты понимаешь в жизни, милый белый мальчик? Что ты вообще понимаешь? А? Семь лет назад эта сука отобрала у меня сына и принялась рассказывать ему про Иисуса Христа и вдалбливать, что если будешь вести себя как белый, то и заживешь как белый. Да он с рождения был обречен! Кто он? Маленький негр — шпана из гетто. Она расстаралась на славу — судья запретил мне встречаться с сыном. Мне, его родному отцу! Меня не подпускали к моему мальчику, чтобы никто не мешал ей забивать ему голову всякой мурой типа Американской Мечты. А для негра Американская Мечта — это койка у окна в тюремной камере. В этом мире черный, если он не поет и не танцует, не гоняет мяч вам на потеху, — ничто. — Он опять затянулся. — Лишь когда вы сидите в концертном зале или на стадионе, вы смотрите на негра без отвращения. А Дженна, сука, вдалбливала моему сыну всю эту ахинею в духе дяди Тома, все нашептывала, что надо молиться, не грешить и Бог тебе воздаст по заслугам. Хрена с два он тебе воздаст. В этом мире человек делает то, на что способен, и не хрена выдрючиваться. Что бы ни пели попы, там наверху нет никаких бухгалтеров и балансов не подбивают. — Он выколотил трубку о бедро, вытряхнул пепел и обгоревшие комочки табака. От прилива крови лицо его совсем потемнело. — Ладно, Кензи. Давай сюда, что принес, и Роланд оставит тебя в покое. Да и меня тоже.
В этом я очень сомневался. На время Сосия и на самом деле оставит меня в покое. Но как только оправится от потерь, вновь почувствует себя в безопасности — если, конечно, ему крупно повезет, — он вспомнит обо всех тех, кто может настучать на него, и обо всех тех, кто видел, как он унижался, спасая свою шкуру. И ему не захочется терять лицо. И всем нам будут кранты.
Я смотрел на него и прикидывал, есть ли у меня выбор или придется соглашаться на его условия. Он оглянулся. Юджин сделал шаг назад — маленький такой шажок — и принялся правой рукой чесать себе спину.
— Ну, давай, валяй, — сказал Сосия. — Гони карточки.
Выходило так, что выбора не оставалось. Если я этого не сделаю, Роланд однозначно доберется до меня. Я полез в карман и вытащил конверт.
Сосия слегка нагнулся. Правой рукой Юджин продолжал чесать спину, а левой ногой стал постукивать по бетону. Я передал конверт Сосии.
Левая нога Юджина теперь отбивала совсем уж бешеный ритм.
Сосия открыл конверт и вышел на свет фонарей, чтобы получше рассмотреть творение рук своих.
— Копии, — констатировал он.
— Вот и хорошо, что копии. Оригиналы пусть побудут у меня.
Он посмотрел на меня и, поняв, что торговаться бессмысленно, пожал плечами. Он рассматривал их одну за другой, внимательно, не спеша, как старые фотографии из семейного альбома. Пару раз он хихикнул.
— Сосия, у меня кое-чего нет, — сказал я.
Он чуть заметно улыбнулся:
— У тебя много чего нет, мой белый друг.
— Я имею в виду — в данный момент нет.
— Чего у тебя нет?
— Оригиналы ты делал с видеокассеты?
Он покачал головой:
— Восьмимиллиметровая пленка. Снимал любительской кинокамерой.
— Значит, у тебя есть оригинал? Так какого же черта вокруг так много трупов?
Он улыбнулся:
— А вот оригинала-то у меня больше нет. — Он сокрушенно развел руками. — Первую атаку ребята Роланда повели на мой дом, тот, что на Уоррене. Кинули в окно зажигательную гранату. По их расчетам, я должен был находиться там. А меня там не было.
— А пленка была?
Он кивнул головой, продолжая разглядывать ксерокопии фотографий.
Юджин высунулся из-за спины Сосии, вытянул шею и, глядя через плечо командира, попытался разглядеть, что же там заснято. Его правая рука так и замерла где-то в районе лопаток, зато в движение пришла левая, — по-видимому, зуд перекинулся на бедро, и он яростно скреб его ногтями. По коже бегали мурашки, и даже «взрослый» прикид не мог этого скрыть. Из уст его исходило утробное гудение — равномерный гул, которого сам он, скорее всего, и не слышал. Он на что-то решился, а на что — непонятно. Действия его становились непредсказуемыми. В любой момент события могли принять неожиданный оборот.
Я сделал шаг вперед. В горле пересохло, и я судорожно напрягал связки, ловя воздух.
— Ну, как тебе все это нравится? Мальчик запросто мог бы стать кинозвездой. Что скажешь, Юджин? — сказал Сосия.
И тут Юджин сделал свой ход. Он выпрыгнул из-за плеча Сосии и чуть не упал. Теперь стало ясно, почему он все время почесывался — за спиной он прятал еще один ствол. Юджин резко вскинул пистолет, но Сосия, выставив локоть, отбил выпад и стал поворачиваться лицом к мальчишке. Одним броском я преодолел разделяющее нас расстояние и, прежде чем Сосия успел развернуться, оказался между ними. Я крепко схватил Юджина за руку, оказавшись к нему спиной. Сосия подвернул ногу и упал на землю. В неподвижном влажном воздухе прогремели два выстрела. Я, не оборачиваясь, ударил Юджина локтем в лицо и услышал, как что-то хрустнуло.
Сосия рывком оторвался от мостовой и нырнул в кучу соли. Конверт раскрылся, и фотографии разлетелись по ветру. Юджин бросил пистолет. Я выпустил его скользкую, потную руку, и он тут же рухнул как подкошенный, со стуком ударившись головой о бетонное покрытие.
Я подобрал его пистолет и посмотрел на Энджи. Она стояла в позиции стрелка по неподвижной мишени и твердой рукой переводила пистолет с Юджина на Сосию и обратно. Оба они были у нее на мушке.
Юджин сел на землю, обхватил руками колени. Из разбитого носа густой струей текла кровь.
Сосия лежал в тени виадука, распластавшись на соляной куче. Я держал его под прицелом, но он был неподвижен.
К нему подошла Энджи, посмотрела и потянула за руку. Он перевернулся на спину. Он смотрел на нас и громко хохотал — отрывистым, каким-то утробным смехом. Было видно, что он старается прекратить истерику, но ничего у него не выходило. Он попытался сесть, опершись спиной на кучу, но сделал это неловко — куча пришла в движение, и соль посыпалась ему за шиворот. Это еще больше развеселило его, и он захохотал совсем уж громовым смехом. Он съехал с кучи, как пьяный с ледяной горки, похлопывая вокруг себя руками и бешено смеясь. Хохот гулко отдавался в железной утробе моста, заглушая грохот мчавшихся наверху машин.
Наконец он сел, держась руками за живот.
— Такие вот дела, мой милый мальчик. Неужели в этом мире не осталось не единого человека, которому можно верить? — Он хихикнул и посмотрел на мальчонку. — Эй, Юджин! Сколько заплатил тебе Роланд за предательство?
Но Юджин, казалось, не слышал его. Он весь посерел и с трудом сдерживал рвоту. Он глубоко дышал и держался рукой за сердце. На перебитый нос он не обращал внимания, его в данный момент мучило совсем другое. Глаза его вылезали из орбит — в них не умещалась громадность того, что он пытался было сделать, и того, к чему эти попытки привели. В них застыл неимоверный ужас, и было видно, что мозг его готов взорваться, не в силах осознать, в каком безвыходном тупике он оказался, а в душе царит полное смятение, и не может он найти мужества, чтобы смириться с неизбежным.
Сосия встал и привел в порядок свой костюм. Он помотал головой, стряхивая с волос крупинки соли, затем нагнулся и стал собирать разлетевшиеся фотографии.
— Теперь ты числишься за мной, и никуда тебе не деться. Нет на свете необъятных просторов и бездонных нор. Куда бы ты ни забрался, дитя мое, везде будешь отсвечивать своей задницей. Роланд там или не Роланд, но в живых тебе не бывать.
— Теперь ты числишься за мной, и никуда тебе не деться. Нет на свете необъятных просторов и бездонных нор. Куда бы ты ни забрался, дитя мое, везде будешь отсвечивать своей задницей. Роланд там или не Роланд, но в живых тебе не бывать.
Юджин посмотрел на свои разбитые очки, валявшиеся у него под ногами, и упал на колени.
Сосия сказал:
— Можешь мне хоть ботинки лизать. Тебя уже ничто не спасет.
Меня бросило в жар. Я чувствовал, как горит шея, пылают уши, краснеет лицо, как бешено стучит пульс, как прямо под кожей бурлит горячая кровь. Над нами раздался страшный грохот, — должно быть, по мосту проследовала колонна грузовиков.
Я посмотрел на мальчонку и понял, что я устал, смертельно устал от всех этих смертей, от ненависти и неведения, полной беспечности и преступного легкомыслия — от всего того, что навалилось на меня за последнюю неделю и закрутило в бешеном водовороте. Я устал от этой бессмысленной борьбы — белых с черными, богатых с бедными, невинных агнцев с отпетыми мерзавцами. Я устал от злобы и бездушия, устал от Мариона Сосии и его жестокости. Я слишком устал от бесконечных размышлений о нравственных и политических последствиях моих поступков. Я уже ни о чем не мог думать, кроме как о валявшихся на земле разбитых очках этого мальчонки, который от ужаса не может даже плакать. В этом мире мне не дают покоя Полсон, Роланд, Малкерн, а с того света ветер доносит тихие голоса их жертв, молящих, чтобы нашлись виновники их гибели и ответили за свои преступления. Чтобы такого больше не было.
Сосия ползал в темноте среди куч.
— Кензи, сколько было этих треклятых снимков?
На мост въехала колонна грузовиков и загремела по металлическим плитам. Грохот стоял такой, что его одинаково хорошо было слышно и в соседнем доме, и за милю отсюда. Я оттянул ствол пистолета.
Посмотрев на мальчика, я понял, что нос у него все-таки сломан. Но слез в его глазах не было. Когда он разучился плакать?
— Кензи, так сколько ты дал мне фоток?
Энджи смотрела на меня, и я понимал, что и у нее в ушах стоят доносящиеся из небытия стенания и в крови кипят гнев и ярость.
Сосия нашел еще одну фотографию:
— Мать твою, старик! Эта лучшая из всех.
Последний грузовик из колонны проехал по мосту. Но рев и грохот не смолкали, оглушительно отдаваясь в ушах.
Юджин потрогал нос и застонал.
Энджи молча наблюдала, как Сосия на карачках ползает по земле, собирая фотографии. Она взглянула на меня, и я кивнул.
Сосия поднялся и, сжимая в руке фотографии, вышел на свет фонаря.
— Сколько тебе надо, Сосия? — спросил я.
— Сколько чего? — не понял он и принялся выравнивать края фотографий, чтобы получилась аккуратная стопочка.
— Сколько тебе надо сожрать людей, пока не лопнет твоя ненасытная утроба?
— Давай, Патрик. Кончай с ним, — сказала Энджи.
Сосия взглянул на нее, затем перевел взгляд на меня. Глаза его были пусты. Не думаю, чтобы он понял, о чем я его спрашиваю. Он пристально смотрел на меня, дожидаясь развития темы. Так продолжалось с минуту, а то и дольше. Наконец Сосия извлек из кармана пачку фотографий и вынул из нее самую первую. Большой палец пришелся прямо на голую попку Роланда.
— Кензи, весь базар из-за этого или как?
— Да, Сосия, из-за этого. — Я поднял пистолет и выстрелил ему в грудь. Он выронил фотографии, схватился рукой за рану, покачнулся, но устоял на ногах. Он посмотрел на дыру в пиджаке, на испачканную в крови руку. На лице его было написано удивление, сменившееся на миг страхом, жутким страхом.
— Зачем тебе это надо?
Он пристально посмотрел на меня, и в глазах его уже не было страха. В них чувствовалось полное безразличие к своей судьбе; казалось, он давно уже знал, где и в каком месте его настигнет пуля. Он улыбнулся.
Я выстрелил ему в голову, и почти одновременно грохнул выстрел Энджи. Его отбросило на кучу соли, он перевернулся на спину и сполз на бетон.
Энджи слегка дрожала, но голос ее был ровным.
— Думаю, что Дэвин был прав, — сказала она.
— Ты это о чем? — спросил я.
— Есть люди, которых даже могила не исправит. Убивай их, не убивай — все без толку.
Я нагнулся и принялся собирать фотографии.
Энджи склонилась над Юджином и утирала платком кровь с его лица и разбитого носа. Казалось, все только что случившееся не произвело на него никакого впечатления: на его лице нельзя было прочесть ни удивления, ни радости, ни тревоги. Глаза его блестели и слегка косили в разные стороны.
— Ходить можешь? — спросила Энджи.
— Могу. — Он поднялся. На ногах держался нетвердо. На несколько секунд он закрыл глаза, набрал в легкие воздуха и затем с шумом выдохнул.
Я нашел фотографию, которую искал, стряхнул с нее щебеночную пыль и положил Сосии во внутренний карман пиджака. Юджина уже не шатало. Я посмотрел на него.
— Вали домой! — сказал я.
Он кивнул и, не проронив ни слова, ушел. Он вскарабкался по откосу и исчез по ту сторону кустарника.
Мы с Энджи немного подождали, а затем проследовали тем же маршрутом. Мы шли ко мне домой, я обнимал Энджи за талию и старался ни о чем не думать.
Глава 30
За неделю до смерти отец мой, чей рост, согласно проведенным в больнице измерениям, достигал шести футов двенадцати дюймов, весил сто двенадцать фунтов.
До трех ночи я сидел в палате у его койки, прислушиваясь к биению его сердца. Оно не билось, а дребезжало, как осколки стекла в лопнувшей кофеварке. Дыхание было тяжелое, как будто горло его было заткнуто марлевым тампоном. В уголках губ запеклась слюна.
Он открыл глаза. Казалось, зеленоватые радужки уплывают под веки, точно сорвавшиеся с якорей корабли. Он повернул голову и посмотрел на меня:
— Патрик!
Я склонился над койкой. Во мне еще жил ребенок, и я боялся, что он сожмет пальцы в огромный кулак и начнет лупить меня куда ни попадя.
— А ведь мать твоя меня любит, — сказал он, и рот его расплылся в улыбке.
Я кивнул.
— Наверное, есть за что. Мы… — Тут он зашелся в кашле, выгнув грудь, и, обессилев, уронил голову на подушку.
— Ты пошел в меня… — сказал он и закатил глаза, как будто вглядываясь в мир, в который он вот-вот отойдет.
— Ну и отлично, Эдгар, — сказал я.
Слабеющей рукой он шлепнул меня по плечу:
— Ты все еще меня ненавидишь?
Я посмотрел в его застывшие глаза и кивнул.
— А как же вся та чепуха, которую вдалбливали тебе монашки? Прощение и всякое такое? — Он чуть приподнял бровь, словно эта мысль его позабавила.
— Ты выбил из меня все это. Выбил давным-давно.
Собрав последние силы, он погладил меня по животу:
— Никак не можешь забыть? Так ведь и шрама небось не осталось?
Я не отводил глаз, не вымолвил ни слова и не даровал ему утешения, давая понять, что взять ему с меня нечего, даже если бы и сил у него было побольше.
Он понял и слабо махнул рукой:
— Ну и черт с тобой. — И опять закрыл глаза. — Зачем пришел?
Я выпрямился в стуле и посмотрел на иссохшее тело, пытаясь воздержаться от ответа, — смерзшаяся глыба любви и ненависти растаяла и бурным потоком, в котором смешалось и то и другое, хлынула на равнину, закружив меня в водовороте.
— Увидеть, как ты умрешь.
Не открывая глаз, он улыбнулся:
— Ах ты, стервятник. Весь в отца.
Он задремал. Я сидел рядом и слушал, как дребезжат осколки его разбитого сердца. И понял, что никаких объяснений, которых я ждал от него до последней минуты, я не дождусь, что тайна так и останется в этом иссохшем теле, в этом уже не мыслящем мозге. Никогда она мне не откроется. Она уйдет вместе с ним, когда он тронется в свой скорбный путь, в тот мир, который он видел, когда лежал на койке и смотрел в потолок. Он знал то, чего не знают другие, и это знание он заберет с собой, и будет ему чему посмеяться по дороге в мир иной.
В половине шестого утра отец открыл глаза и посмотрел на меня.
— Что-то горит, — промолвил он. — Что-то горит. — Он широко открыл глаза и разинул рот, как будто собираясь подать сигнал тревоги.
И он умер.
А я все смотрел на него и как будто все еще чего-то ждал.
Глава 31
Встречу со Стерлингом Малкерном и Джимом Вернаном мы назначили в половине второго ночи пятого июля в баре «Хайатт-Редженси», что находится в Кембридже. Бар был устроен на вращающейся платформе, и мы, сидя за столиками в кабинете, медленно плыли по кругу; внизу сиял огнями город, открывался великолепный вид на реку Чарльз с ее пешеходными мостиками, сложенными из красного кирпича, от которых веяло чем-то старым и добрым, и даже увитые плющом стены Гарварда не вызывали у меня обычной досады.
Малкерн явился без галстука, в сером костюме и белой рубашке. На Джиме был мохеровый свитер с глухим воротом и брюки рыжевато-коричневого цвета. Ни тот ни другой не выказывал особенной радости по поводу нашей встречи.