– Евгений Павлович! – умоляюще воскликнул Костецкий и сжал на груди короткие руки.
Джин упал на сиденье и дал газ.
Тео Костецкий некоторое время стоял на месте, вытирая пот и остекленело глядя вслед мерцающим, как огоньки сигарет, стоп-сигналам. Потом из-за угла выехал и приблизился к нему темно-вишневый приплюснутый «альфа-ромео». Костецкий сел рядом с водителем, даже не взглянув на него. «Альфа-ромео» медленно покатил вдоль Третьей авеню.
– Что-то вы очень возбуждены, сеньор Тео, – сказал водитель с сильным испанским акцентом. В голосе его слышалась насмешка.
– Не ваше дело! – рявкнул Костецкий, если только можно назвать рявканьем тот максимальный звук, который он мог извлечь при помощи своих слабых голосовых связок.
– Боже мой, как грубо! – сказал водитель, поморщив длинный кастильский нос.
Некоторое время они ехали молча.
– Краузе не пришел, – раздраженно сказал Костецкий.
– Досадно, – равнодушно пробормотал водитель.
– А вам, я вижу, на все наплевать, – взвился Костецкий.
Водитель пожал плечами.
– О'кей! – после нового молчания сказал Костецкий неожиданно спокойным и ровным голосом. – Так даже лучше.
– Сложный вы человек, Тео, – усмехнулся водитель.
– Вы бы лучше помолчали, Хуан-Луис, – почти мягко сказал Костецкий. – Дайте подумать.
Глава пятая «Гориллы» и «помидорчики»
(Перевод О. Г.)
Несмотря на ранний час, у баров, кабаре, ресторанов и ночных клубов на Вест 47-й улице, сплошь застроенной старыми невысокими «браунстоновскими» домами, доживающими свой век перед сносом, стояли запаркованные автомашины чуть ли не всех марок и годов выпуска. Однако людей видно не было. Улица, расположенная недалеко от самой яркой части Бродвея, от его театров и кинотеатров, от автовокзала «Серая гончая» и церкви святого Малахия, была пуста. Ее нелюдимость подчеркивали опущенные жалюзи и задернутые шторы в окнах и витринах. Улица словно вымерла так, как вымирает по утрам воскресный Манхэттен, когда только ветер носит по серому асфальту обрывки субботних газет.
Чтобы запарковать свой «де-сото», Джину пришлось потеснить какой-то полуразвалившийся «шевроле-1956» и новехонький «альфа-ромео». При этом он не жалел ни своих, ни чужих хромированных бамперов.
Звуки его шагов по замусоренному тротуару гулко отдавались в узком каньоне улицы. В запыленных окнах белели таблички с надписью «Ту лет» – «Сдается». Прямо на тротуаре стояли помойные бидоны.
На противоположной улице он заметил над нижним этажом четырехэтажного дома нужную ему вывеску, обрамленную зазывно помаргивающей неоновой трубкой. Обыкновенный ночной клуб, каких в Нью-Йорке около тысячи. Правда, прежде наш повеса предпочитал самые шикарные «найтклабз», такие, как «Монсиньор», «Эль-Чико», «Шато Генриха Четвертого», «Чардаш», «Венский фонарь», «Латинский квартал», «Копакабана»…
МАНКИ-КЛАБ
БАР ЭНД ГРИЛЛ
АНДЖЕЛО ПИРЕЛЛИ
ЭЛЬДОРАДО БИЛЬЯРД ПАРЛОР
Такая же надпись красовалась на брезентовом навесе над входом.
Джина не смутила наглухо закрытая дверь: в узкой щели меж тяжелых бордовых штор проглядывал электрический свет.
Ухватившись за тяжелую медную ручку, Джин потянул на себя массивную на вид, сколоченную из полированного дуба полукруглую желто-охряную дверь. Она оказалось запертой. Джин нажал большим пальцем на кнопку электрического звонка. Не слишком робко и не слишком властно. Приоткрылось вырезанное в двери, забранное железной решеткой окно. Совсем как в фильмах о «ревущих двадцатых годах», о развеселых временах «сухого закона», когда наверняка в барах на этой улице торговали не молочным коктейлем.
– Ие-е-е? – вопросительно протянула, блеснув белками глаз, какая-то темная личность.
Джин понимал, что многое, если не все, зависело от его находчивости. Мысль лихорадочно работала.
– Мне сказали, что я могу сыграть здесь в покер на стоящие ставки, – сымпровизировал он, блеснув белозубой улыбкой, совсем такой, как на знаменитой бродвейской рекламе сигарет «Кэмел», на которой улыбающийся красавец пускает огромные кольца дыма.
– Кто сказал? – спросил бдительный страж Анджело Пирелли.
– Да один парень у нас в Фили, – небрежно бросил Джин, подражая невнятному, слэнговому говору киногангстеров.
Страж окинул Джина придирчивым взглядом: явно англизированный филадельфийский «саккер» – простак, маменькин сынок, ищущий острых ощущений в притонах Манхэттена. У такого денег куры не клюют. Что за беда, если Красавчик выпотрошит этого пижона!
– Как зовут того парня из Фили?
– Пайнеппл Ди-Пиза, он часто играл с Пирелли, – на ходу сочинил Джин, наобум приставив кличку «Пайнэппл», что на жаргоне гангстеров означает «граната», к известной сицилийской фамилии.
– Ди-Пиза? – переспросил цербер Анджело Пирелли. – Слыхал, как же!.. О'кей, парень! Только без шалостей, тут респектабельный частный клуб.
Джин не спеша спустился по ступенькам неширокой лестницы в старомодный небольшой холл с раздевалкой, в которой висело не меньше двадцати мужских шляп. Повесив свою шляпу, он направился в полуподвальный бар.
– Сядь и сиди, пока не позовут! – вдогонку сказал Джину привратник.
В нос ударил запах пива, алкоголя и дешевых духов. В мягко освещенном красноватым светом зале – около двадцати столиков на площади примерно в сорок квадратных футов – сидело дюжины полторы мужчин и почти столько же девиц. В силу своей неопытности Джин окинул оценивающим взглядом не первых, а последних. Это были фривольно одетые и сильно накрашенные красотки-блондинки с натуральными или крашеными волосами и «скульптурными» формами. Своих подружек гангстеры неизменно называют по имени Молли. И все же Джин удивился, когда к нему подошла, играя бедрами, одна из «скульптурных» блондинок и весело сказала:
– Хай! Я Молли. Ты мне купишь выпить? Сядем за стойку или за столик? Как тебя зовут?
– Джеральд…
– Поздравляю! Чудесное имя. – Она взяла его за руку. – Мне мартини, а тебе что?
– То же самое, Молли.
Она повела было его к одному из двухместных столиков в полуоткрытых кабинах вдоль стены, однако он вежливо, но твердо взял курс к стойке с рядом обитых красной кожей высоких круглых табуреток. Там можно было говорить с барменом и, кроме того, рассмотреть в зеркальной стене лица мужчин в баре.
Если девицы в этом заведении явно не принадлежали к организации «Герл-скауты США», то и мужчины не были членами общества трезвенников.
– Пару мартини, Рокки! – сказала Молли одному из двух барменов в белых форменных пиджаках с блестящими металлическими пуговицами и черными «бабочками». – Мне побольше вермута и льда и поменьше сахара, а тебе, Джерри?
– Покрепче – и двойной! – он со шлепком положил на отделанную хромом и пластиком стойку десятидолларовый банкнот. – Джин «Бифитер». Вермут только экстрасухой «Мартини и Росси». С долькой лимона.
Отвечая на несложные вопросы Молли, Джин осмотрел бар. Перед барменами стояла целая батарея разномастных бутылок с блестящими никелированными дозаторами. За их спинами играл огоньками, красками и бликами, отражавшимися в зеркалах, необозримый парадный строй бутылей, бутылок и бутылочек, как отечественных, так и иностранных. На специальной полке стоял включенный телевизор. Передавали какой-то старый «вестерн». Долговязый Гарри Купер мчался куда-то на своем голенастом коне…
Панно на стенах изображали обезьян, гоняющихся на манер сатиров за голыми нимфами. Судя по потрескавшейся и потемневшей краске, обезьяны и нимфы были написаны безвестным живописцем лет сорок тому назад. Возбужденные морды распаленных орангутангов резко контрастировали с бесстрастными лицами молча пивших в баре «горилл».[11]
Почти все они были на одно темно-оливкового цвета лицо, лицо явно латинского типа. Смуглые, черноволосые, с низкими бровастыми лбами и отливающими синевой челюстями. Тесные темные костюмы из лоснящейся легкой ткани «тропикл» с электрической искрой облегали мускулистые плечи и спины. Почти все сидели с тяжеловесной сосредоточенностью над своими стаканами, словно стремясь проникнуть в сокровенный смысл бытия. Странно и жутковато выглядели эти молчаливые «гориллы» в красноватой полутьме бара, рядом со скалящими рты обезьянами. Джин определенно предпочитал обезьян.
Бармен поставил перед Джином и его «помидорчиком»[12] два фужера с мартини, один – с долькой лимона, другой – с оливкой. Мартини получился излишне водянистым: слишком много вермута и сахара.
Бармен тут же со звоном выбил чек за два мартини, положил перед Джином сдачу с десяти долларов. Так делается только в дешевых барах. В «Рэйнджерс» всегда ждут, пока клиент кончит заказывать, прежде чем назвать ему сумму счета.
Бармен тут же со звоном выбил чек за два мартини, положил перед Джином сдачу с десяти долларов. Так делается только в дешевых барах. В «Рэйнджерс» всегда ждут, пока клиент кончит заказывать, прежде чем назвать ему сумму счета.
Да, в «Манки-баре» было все как в третьеразрядном «дайве» – кабаке.
Вплоть до кетчупа на столиках, календаря с голыми красотками за барменом, джук-бокса – платного автоматического проигрывателя – и сигаретного автомата в углу.
– Принеси-ка мне, Молли, пачку «Кул», – попросил Джин, пальцами пододвигая «помидорчику» четвертак.
Молли с улыбкой сползла с высокой вращающейся круглой табуретки, обнажив при этом не лишенную изящества ногу до черных кружевных трусиков.
– Ничего ножка, – тоном знатока заметил Джин.
– Другая точно такая же, – ответила Молли.
– Покажи!
– Потом увидишь!
Вихляя крутыми бедрами и ягодицами, она зашагала на тонких, как стилеты, каблучках к сигаретной машине.
– Скажи-ка, Мак, – обратился Джин к бармену, – Красавчик здесь?
Бармен хранил такой гордый и надменный вид, словно постоянно помнил, что, по крайней мере, один мэр великой атлантической метрополии – Бил О'Двайер – являлся в начале своей карьеры барменом.
– А кому это интересно? – загадочно спросил бармен, окинув Джина быстрым взглядом черных итальянских глаз.
Джин пододвинул дюйма на три в сторону бармена пятерку из сдачи.
– Да слышал я в Фили от верных ребят, что он большой любитель покера.
– Что-то я, парень, не видел тебя тут раньше, – колеблясь, проговорил бармен, вытирая полотенцем блестящий черный пластик.
– Как не видел! – усмехнулся Джин, пододвигая пятерку еще на дюйм. – Да уж целых десять минут, как я тут сижу. Я Джерри Кинг из Фили. Ди-Пиза посоветовал мне сыграть тут в покер.
– Вот твои сигареты, – сказала, подходя, Молли с пачкой ментоловых. – Возьми мне еще один мартини. Этот слишком сладкий и выдохся.
– Слышал, Мак, что сказала леди? – бросил Джин бармену. – А мне сообрази двойной скотч «Четыре розы».
– Я не леди, Джерри, – сказала Молли. Она повернулась на крутящейся табуретке так, что ее обтянутые нейлоном коленки коснулись его бедра. – А вот ты похож на джентльмена. Вдвоем мы составили бы дивный дуэт.
Кто-то сунул дайм – десятицентовую монету – в джук-бокс и нажал клавишу с названием одного из последних международных шлягеров. Из мощного динамика полились задорные, разухабистые звуки твиста в исполнении Чабби Чеккера.
– Обожаю Чабби, – со вздохом сказала Молли, – хоть он и негр. Ему, говорят, всего двадцать лет, и он поет сейчас почти рядом с нами – в «Пепермент-лаундж». Вот бы послушать, да туда фиг пролезешь!
Джин дотягивал свое двойное виски. В баре вспыхнуло вдруг два или три юпитера. Бармен выключил телевизор. Гарри Купер, онемев, ушел в темный экран, исчез. Из задней комнаты выбежала пухлая молодящаяся блондинка в громадных солнечных очках с оправой в форме крыльев экзотической бабочки, не менее экзотическом «гавайском» пляжном костюме и немыслимо широкой шляпе.
– Леди и джентльмены! – объявил хлыщеватый конферансье. – Бимба Брод из Голливуда. Самый большой бюст от Нью-Йорка до Лос-Анджелеса! Сорок три дюйма! Талия – двадцать два дюйма!..
Стриптиз в такой ранний час? Впрочем, когда же еще смотреть стриптиз этим «гориллам»? Ведь все они, наверное, работают в «кладбищенскую» смену.[13]
Семейство человекообразных сразу же оживилось. Черные маслины глаз следовали неотступно за «стрипершей». Залоснились потом смуглые невыбриваемые лица. Джин и тот, вращаясь, описал полкруга на табурете с новым стаканом в руке.
– Тебе нравится эта корова? – ревнивым шепотом спросила Молли, дохнув на клиента запахом сен-сена.
– Видали мы «помидорчиков» и поаппетитнее, – ответил Джин, вспоминая стриптизы лондонского Сохо, парижского Пляс-Пигаля, Копакабаны, и Лангегассэ, и других столиц ночного мира.
«Стриперша» явно уповала не столько на свои перезревшие прелести и искусство танца, сколько на голую психологию. Впрочем, именно это и требовалось ее зрителям. Джин не удостоил бы ее и взгляда, если бы не привычное чудо, совершавшееся где-то в глубине его естества: охлажденное кубиками льда виски приятно скользнуло вниз, и вот словно расцветали внутри «Четыре розы», излучая блаженное тепло, и радость, и благолепие, лаская душу и сердце. Все сказочно менялось перед глазами: громилы-мафиози превращались в добродушных симпатичных парней, бар становился волшебным гротом, а вульгарная «стриперша» – прекрасной наядой, чье тело светилось розовым жемчугом.
Эти первые симптомы эйфории заставили Джина вспомнить о деле и о том, что спешить с выпивкой не следует.
– Слушай, Молли! – сказал он, чувствуя руку «помидорчика» у себя на бедре. – Мне обещали, что я сыграю с Красавчиком. Он еще не пришел?
– Красавчик заканчивает свой ленч, – ответила Молли, не спуская глаз со «стриперши», медленно раздевавшейся под твист, и поглаживая Джину бедро. – Утром играл в пул, а после ленча начнет в покер. А ты не купишь мне шампанского, Джерри?
Пластинка Чабби Чеккера кончилась. Кончился и первый акт двухактного номера. «Стриперша» осталась в одном красном в белую крапинку бикини. Словно переводя дух, джук-бокс вдарил шейк. Динамически вращая тазом, животом и бедрами в такт бешеной музыке, вспотевшая блондинка неутомимо трясла всеми своими загорелыми прелестями
«Стриперша» дразняще медленно расстегивала на спине пуговицу верхней половины бикини. «Гориллы» жадно подались вперед. Кое-кто, в ком сильнее заговорила горячая кровь неаполитанских или палермских предков, привстал. Один «горилла» судорожно глотнул. У другого слюна, пузырясь, потекла по вороненому подбородку. А джук-бокс наяривал:
Молли взяла ладонь Джина, поднесла ее к губам.
– Ты меня обманываешь, Джерри! – щебетала она. – Ты часом не из этих, не «маргаритка»?
Какой-то мафиози бросил к напедикюренным ногам женщины, бившейся в пароксизмах симулированной страсти, свернутую трубочкой пятидолларовую бумажку. Пример оказался заразительным. Со всех сторон посыпались зеленые трубочки Чтобы не отстать от других, Джин свернул в трубочку и швырнул «стриперше» десятку. Прибегая к этому убедительному аргументу, публика требовала, чтобы стрип-артистка не останавливалась на достигнутом, а перешагнула за границу установленных в штате Нью-Йорк законов благоприличия.
– Стрип! Стрип! СТРИП! – кричали темпераментные мафиози.
И зеленый дождь сделал свое дело. Закон был посрамлен. Глаза «горилл» лезли из орбит.
– Браво! Брависсимо! – взорвался зал. – Бис!
Но тут же, взвыв, замер шейк, потухли юпитеры, и «стриперша» уже в темноте собирала щедрую дань благодарной публики.
– Еще того же! – проведя пальцем за взмокшим воротником, кинул Джин бармену. – И не жалей, приятель, виски!
Огромные деревянные лопасти вентилятора на потолке месили душный воздух, насыщенный густым запахом мужского пота и алкоголя.
Все это было отвратительно, решил Джин. Впрочем, он, разумеется, не ожидал увидеть в этом гангстерском притоне что-либо иное…
Тут только он заметил, что Молли куда-то исчезла.
Не успел Джин удивиться этому и приняться за новый стакан с «Четырьмя розами», как снова зазвучала музыка, на этот раз тихая, сентиментальная. Конни Френсис пела «Вернись в Сорренто», и не одна пара глаз с поволокой, черных, как лава Везувия, подернулась дымкой ностальгии, хотя вряд ли кто из присутствовавших граждан Нью-Йорка бывал в этом городе.
И вышла в полупрозрачном сиреневом пеньюаре из нейлона еще одна блондинка, молодая и стройная. Джин даже вздрогнул от неожиданности. Подумать только: это была Молли!
Она выплыла в перекрестке лучей юпитеров, не слишком умело вальсируя. Повернувшись к Джину, она подняла руку и пошевелила в знак приветствия пальцами. По всему было видно, что Молли не училась в знаменитом колледже розовых кошечек в Лос-Анджелесе, где будущих «стриперш» учат изящному раздеванию и элегантному обольщению. Но Джин отметил в ней много природной грации. Он пожалел, однако, что Молли приходится заниматься более чем сомнительным искусством, сочетая его с древнейшей на свете профессией, а в следующую секунду неожиданно для себя – какая нелепость! – он ощутил в груди укол ревности. Какое свинство, что Молли принуждена раздеваться перед этим стадом «горилл»! Нет, любовь и секс – это касается только двоих, а не толпы…
В этот момент кто-то постучал по его плечу.
– Вас ждут на третьем этаже! – тихо сказал бармен доверительным тоном и красноречиво потер пальцами невидимую бумажку.