На созванном вече эти рассуждения в гневе и скорби прервал всеми чтимый Степан Твердиславич. Недаром он много лет бессменно оставался посадником Новгорода. Горячо и не боясь своих резких слов, он стал упрекать уклончивых и хитроумных спорщиков:
— О чем вы спорите без стыда и совести? Ведь с огнем шутите! Опять тяжелая доля после татарской угрозы может выпасть Русской земле. Вы хотите сберечь ваше накопленное добро, вотчины ваши, думая, что они далеко запрятаны и враги до них не доберутся? А если к нам все же ворвется жадный немец с крестом на груди и мечом в руке, то ведь вас он не помилует, а вытрясет вас из ваших насиженных мест. Без жалости и милости начнет он всех теснить. А больше всего будет насиловать черный люд, требуя, чтобы наши смерды работали на них до кровавого пота, как это они уже сделали с леттами, ливами, чудью, емью, заставляя строить им крепкие замки — бурги. Беженцы из лесных леттских братьев это нам поведали и уже показали свои кровавые раны.
Но не всех ему удавалось убедить.
— Зачем пугаешь, Твердиславич! — раздавались голоса. — Никогда такого бесстыдства у нас не будет! Господь Бог и силы небесные до сих пор оберегали землю Новгородскую, выручили и от прихода татарской орды, и от разгрома свеями, и теперь сохранит Господь всех усердных молельщиков православных!
Посадник горячо продолжал призывать новгородских вечников:
— Ежели мы все встанем одной стеной, то такого позора и беды от злых недругов не будет. Но если мы не отзовемся немешкотно на призыв смелого князя нашего Ярославича, то горе горемычное навалится на нас и всех разметает, как буря.
Посадник Степан Твердиславич продолжал упорно настаивать на необходимости всеми возможными силами помочь Ярославичу. Он наконец убедил вече и Совет лучших выполнить требование князя Александра.
Гонцы понеслись вскачь по всей земле Новгородской, будоража народ и требуя, чтобы все, кто может держать в руках топор-колун, копье и рогатину, спешили на берега Чудского озера, где их встретит славный невский победитель, князь Александр Ярославич. Там он уже их ждет и готовит великий отпор нашествию хищных иноплеменников.
А князь Александр, сознавая грозную опасность, даром времени не тратил. Он послал вестника с письмом во Владимир к своему отцу князю Ярославу Всеволодовичу, прося немедленной поддержки ратными силами и воинского совета, как ему одолеть напирающую немецкую силу.
Князь Ярослав ответил сыну всего двумя словами:
«Дерзай. Одолеешь!»
В то же время Ярослав приказал своему младшему сыну, Андрею, поспешить на помощь брату и привести туда конную дружину переяславльцев.
Золотое дно«Какая задумчивая, величавая тишина!» — скажет путник, прибывший зимою на берег Чудского озера. Но это тишина только кажущаяся. Под ледяной броней таится, кипит и движется своя особая жизнь. Богатейшее озеро — кормилец множества людей с его побережья; из-за богатств озера спорят и летты, и ливы, и чудь, и емь, и русские старожилы-поселенцы. Всех этих выносливых и смелых рыбаков кормит озеро, и огромные скрипучие обозы с мороженой рыбой и мешками серебристых крошечных снетков (величиной с мизинец) всю зиму тянутся во все стороны от Чудь-озера, разнося славу о его обильных рыбных богатствах.
Зимой рыбаки выходят на промысел, пробираясь по льду озера до его середины, в десяти-пятнадцати верстах от берега, и высекают длинный ряд прорубей. Вокруг них ставят шалаши, собранные и сшитые из лубья (древесной коры). В них до весны рыбаки укрываются от непогоды и отдыхают в долгие зимние ночи.
В шалашах живут бок о бок и дружно работают и русские рыбаки, и чудские полуверцы, одновременно почитающие и православного Бога, и своих деревянных идолов. Всех щедро подкармливает большая и малая рыбка с Чудь-озера.
А рыба здесь всякая: судак, лосось, налим, огромные лещи, плотва и окуни и даже миноги и угри, проскальзывающие в озеро через пороги стремительной Наровы. Глубокого Чудского озера никогда не покидает юркая ряпушка, в то время как всякая крупная рыба любит «забегать» через Теплый пролив в очень мелкое Псковское (Талабское) озеро только для метания икры, в определенное время года. Снеток, наоборот, ужился в Псковском озере, где дно илистое, густо покрытое жирными водорослями, и от их цветения летом вода этого озера всегда мутная. Северное же, Чудское, озеро очень глубокое: в середине его — до ста и более сажен, дно каменистое и песчаное, а вода чистая и прозрачная.
Ветры и вьюги часто гуляют по озеру, поднимают большую волну, особенно когда начинает свирепствовать южный ветер «мокрик». Тогда большие темные валы, длинные и однообразные, катятся один за другим, поднимая тяжелые лодки — насады, ставя их то на нос, но на корму, грозя вывернуть вместе с грузом смелых, выносливых чудских рыбаков. Зимой Чудь-озеро, засыпанное снегом, становится белой гладкой равниной. Лишь кое-где чернеет корявое дерево, принесенное с реки Великой из-под Пскова и застывшее посреди ледяной равнины.
К такой коряге тянутся ровные, словно проведенные по ниточке, следы «звериного бродяги», как здесь называют волков. Идя гуськом, след в след, стая волков, пересекая озеро, не пропустит ни одного вмерзшего дерева и, обнюхав, старается узнать по запаху, какие другие волчьи стаи здесь проходили.
Только у самого небосклона протянулась узкая темно-синяя полоса дальних лесов: суболицкого на западе и наровского на севере. На восточном же, гдовском, берегу тянутся заросшие густым необозримым тростником болотистые безлесные равнины, по которым медленно протекают топкие речонки.
Снежный дед БуранВ конце марта 1242 года свирепый дед Буран и злющая ведьма Пурга разбушевались на Чудь-озере. Бешеные вихри проносились над серебристо-белой равниной, взбивали пушистый снег, подбрасывали его и крутились в яростной свистопляске, опрокидывая все вокруг.
Лубяные шалаши, выстроившиеся в два ряда на середине озера, были занесены и утонули в сугробах снега. Рыбаки, лежавшие в этих шалашах вповалку, прижавшись друг к другу, накрывались чем попало, боясь, что легкая постройка развалится и они окажутся под открытым небом, во власти разъяренной бури.
Ветер, завывая и свистя в щелях, вдувал в шалаши снежную пыль. Стая волков, во время перебежки захваченная ураганом, укрылась невдалеке, между наваленными льдинами и перевернутыми лодками. Свернувшись калачом, звери уткнулись носами в свои пушистые хвосты, поводя ушами на каждый непонятный шорох, прислушиваясь к злобному вою разбушевавшейся Пурги.
А разгневанный Буран с необычайной быстротой проносился по вольному простору озера, стараясь догнать лукавую бешеную ведьму Пургу. Она то взмывалась, как птица, к серому небу и летела дальше, вслед за мчавшимися хмурыми тучами, то обрушивалась вниз, разметав широкий кружевной подол, стараясь выскользнуть из цепких, хватких лап свирепого Бурана, то, взметнув складками серебристого сарафана, с ликующим хохотом взметалась снова вверх, к дымчатым облакам, где в просвете изредка показывалось равнодушное око луны, стыдливо прикрытое прозрачной фатой.
Вдруг волки встрепенулись и насторожили уши. Послышался совсем близко полный отчаяния крик:
— Есть ли жив челове-ек? Погиба-аю!
Какая-то туша грузно свалилась с болезненным стоном. Волки вскочили и, перепуганные, сразу бросились вперед, в снежную вьюгу, толпясь и прыгая друг через друга, и скрылись в ночной мгле.
Два рыбака выползли из лубяного шалаша, разгребая руками снег и прислушиваясь, не раздастся ли снова крик. Вблизи послышался стон, и оба рыбака двинулись, перекликаясь и не выпуская из рук концов веревки, чтобы не потерять друг друга.
— Васька, а Васька!
— Здесь, Кузя!
— Ищи душу христианскую!
— Нашел! Иди сюда! Ей-ей, рыделя поймал! Чудаковатый, брыкается.
Вскоре оба рыбака с помощью веревки нашли друг друга и поволокли в шалаш откопанного в снегу человека. Он и в самом деле был чудаковатый, не такой, как все, — наряженный не по-русскому, а в каком-то укороченном полушубке, опушенном собачьим мехом. Голова была закутана бабьим платком. От лица оставался наружу только большой нос и необычайной длины заиндевевшие усы с обвисшими ледяными сосульками. Через силу, падая от слабости, он пробовал подняться. Рыбаки, втащив его в шалаш, посадили между собой, подпирая плечами.
— Ты откудова взялся, таракан усатый?
— От немецких разбойников убежал.
— Значит, от рыделей? Слышь, он от рыделей прибег! — заговорили просыпающиеся рыбаки.
— Чего же ты от них ушел? Не сладко стало?
— Тысяча чертей и две ведьмы! Кричат, что святое слово Иезуса Христа защищают, а сами грызут людей, как голодные собаки! Женщин угоняют, а затем убивают, детей бросают в огонь.
— И ты был крыжаком?
— И ты был крыжаком?
— И я был крыжаком и на моей груди носил крыж.
— Крест, значит! — объяснил один из рыбаков.
— А по-нашему ты где научился?
— Я долго жил в Юрьеве, был конюхом у русских купцов, а крыжаки меня увели в Ригу в свое войско. Тяжко мне стало там у них. Крыжаки нам недруги. Их нельзя пускать туда, где живут добрые, честные люди. Они обманщики, разбойники. И я сказал себе: «Янек, если ты хочешь быть честным, иди к тем, кого рубят и жгут крыжаки». И я ушел от них.
— А конь у тебя был?
— Был добрый конь!
— Куда же он делся?
— Крыжаки учуяли, что я не зря ругаюсь с ними. «Видим, что ты не наш, — говорили они. — Но живым ты от нас не уйдешь». И они заперли меня в сарае для дров. А коня моего увели. Утром хотели мне суд учинить и повесить на березе. А я проломал крышу в сарае, да и убежал в лес, когда все крыжаки еще спали.
— Где же это было?
— На берегу озера, близ реки Омовжи. Тут началась эта буря, и я обрадовался, что крыжаки не найдут моего следа. Я шел через снег и льдины, пока не свалился. Здесь ваши люди меня подняли, а то бы я замерз и пропал…
— А далеко ли рыдели? Где они теперь? Поди, в Юрьеве?
— Они там давно собирались, говорили, что надо готовиться к большому походу: «Пока новгородцы еще не пришли в Юрьев, надо самим напасть на новгородцев». Магистр приказал идти скорей на озеро и там поймать русского князя Александра. «Он еще молод, петушок, и мы ему голову свернем». Пся крев!
Янек еще долго охал и ворчал:
— Тысяча чертей и две ведьмы!
Путник с озераВозле устья обледенелого ручья на западном берегу озера утонул в сугробах исад — рыболовецкий выселок. Приземистые старые избенки крыты камышом и еловой корой. Над трубой, сделанной из пробитого глиняного горшка, приветливо вьется сизый дымок, как бы говоря путнику, что в этом домишке бьется жизнь и греются у пузатой печки люди, хлебая горячую уху из чудских снетков.
Пронеслась галочья стая и рассыпалась по берегу, среди сетей, растянутых на кривых кольях. Галки с гомоном сновали повсюду в поисках остатков рыбы, привезенной с последнего улова.
Несколько выдолбленных челноков и утлых семерок, сбитых из семи досок, лежало кверху дном на берегу. Тут же стояли рядком перевернутые длинные, тяжелые, залитые смолой насады, каждая из которых может поднять по двадцати и больше рыбаков.
Из-под одной такой лодки раздался пронзительный лай, и оттуда выскочила мохнатая белая собачонка и понеслась в сторону озерной равнины. Раскрылась покосившаяся дверь ближайшей избенки. Мальчик лет десяти в меховом треухе, запахивая на ходу старый зипунишко, кинулся за собакой. Он остановился и стал всматриваться в белую даль озера.
Одинокий, высокого роста, плечистый путник быстро приближался, легко скользя на коротких охотницких лыжах, подбитых шкурками, снятыми с жеребячьих ног. Мальчик с восхищением смотрел, как уверенно передвигается на лыжах красивый, стройный юноша с румяным от мороза лицом и заиндевевшими бровями. Все на нем казалось складным и хорошо прилаженным для дороги и для охоты.
«Не иначе как зверолов! — решил мальчик. — И нож медвежий за поясом, и полушубок выше колен, и ноги перевиты ремнями».
Путник изредка упирался в снег коротким копьем с длинным отточенным лезвием и гарпунным крюком под ним.
Вся галочья стая, шумно хлопая крыльями, улетела.
— Эй, здравствуй, удалец! — крикнул охотник. — Отстань, шелавая! — замахнулся он на шавку, с яростным лаем бросавшуюся ему под ноги.
— Колобок, назад! Это свой! — крикнул мальчик, стараясь отогнать собаку.
Шавка отбежала и уселась на снегу, продолжая ворчать.
— Верно, что свой! — сказал охотник, поднявшись на берег. — Узнала своего брата… Тебя, малец, как звать?
— А Савоськой! — ответил мальчик, смущенно подтягивая домотканые заплатанные порточки.
— Будем дружить, Савоська! Как ваша деревня прозывается? Ну и деревня: четыре двора и двадцать два кола!
— Это еще не деревня, это наш выселок рыбачий, а деревня подале будет — вон на лесной опушке, и зовется Богомолово.
— Понимаю. А в лесу, вестимо, стоит молельня под старыми березами, а близ нее живет старичок с ноготок, что зовется Миколой.
— Ты, дяденька, видно, бывал у нас?
— Бывать не бывал, а чутьем охотницким почуял. Тут наши новгородские ратники намедни не проходили?
— Нет, не видал что-то.
— Ну, значит, скоро будут.
Дверь избенки заскрипела, и оттуда выглянула женщина, накинув зипун прямо на голову.
— Ты с кем это, Савоська, тараторишь?
— Здравствуй, хозяюшка! Дай путнику обогреться.
— А ты из каких будешь? Тут по берегу много всякого люда бродит. Иного боязно и впустить.
— Я пришел прямиком из Пскова.
— Дальняя дорога! Заходи, пожалуй, обогреться, а угостить тебя, прости, нечем. Хозяин промышляет на озере. А вот как приедет, тогда и пироги с рыбой, и блинки со снетками изготовим для-ради дорогого гостя.
Хозяйственным взглядом женщина оценила путника: одет он просто, но добротно, а на поясе медвежий нож серебром изукрашен и рукоять из ценного рыбьего зуба. Видно, парень не простецкий. Она стала приветливо кланяться, приглашая в избу:
— Не обессудь нас за тесноту и бедность нашу.
Дедушка МиколаКогда гость, протиснувшись в узкую дверь, скрылся в избе, женщина наклонилась к Савоське:
— Беги со всех ног к дедушке Миколе и скажи: «Подь-ка, дедушка, скорехонько к нам. Мужиков на деревне никого нет, а тут человек неведомый пришодцы, с виду-то хороший, а кто его знает, вдруг недобрый, лихой человек. А при тебе, дедушка, поди поостережется».
— Бегом, мамонька! — сказал мальчик и во весь дух помчался по тропинке.
За ним пушистым колобком покатилась шавка.
Хозяйка вернулась в избу. Гость уже сидел на лавке и низко склонился на руки, запустив пальцы в светлые кудри. Она заметила, что копье-рогатина стоит в углу, шапка и рукавицы уже висят на деревянном гвозде, а заплечная кожаная сумка лежит с ним рядом.
«Заснул. Умаялся, чай, с дороги», — подумала хозяйка. Она еще долго возилась с горшками у печки. Когда же гость пошевелился и выпрямился, потягиваясь, она заверещала:
— Время-то какое смутное пришло! Не знаешь, чего и ждать, за что браться: то ли тащиться к сродственникам на родной русский берег, в Гдовский край, да неохота — поди самим трудно, — то ли здесь оставаться, а боязно. Немец лютует по деревням совсем поблизости. Даже за Наровой-рекой побывал не раз. А вместе с немцами, тоже на конях, ездят ихние попы: кто в немецкую веру не переходит, того режут без жалости и домовье жгут вместе с малыми детьми. Уже сколько мимо нас пробежало и чуди, и летьголы со скотом прямо через озеро! Боязно, а надобно дождаться своих. Если мужики привезут домой рыбки, тогда и мы двинемся на ту сторону и там останемся пока что.
— А ты как чаешь: скоро ли станет тише? — спросил путник.
— Ежели сюда придут с большой силой новгородцы, они отгонят немца… — Хозяйка прервала речь, услыхав шаги на крыльце. — А вот и дедушка Микола с Савоськой.
В избу бесшумно вошел невысокий старичок в белом шерстяном домотканом шабуре [70]с большим откидным воротником. Старичок был весь белый: и остроконечный колпак из зимнего зайца, и белые онучи, и даже новые, еще светлые, лапоточки. К поясу на сыромятном ремешке был привязан горшок для подаяний. Когда старик снял заячий колпак, над его головой снежным пухом поднялись серебристые седые волосы.
— Мир дому сему и богомольной хозяйке его! — проговорил старик, крестясь.
Он низко поклонился отдельно хозяйке и отдельно гостю. Тот поднялся, коснувшись головой закопченного потолка.
— И тебе благодать! Жить и здравствовать еще сто лет, — звучным, сильным голосом сказал гость и, в свою очередь, низко поклонился старику.
Тот подошел ближе и, приставив ладонь к бровям, стал всматриваться в лицо путника.
— Ты, видать, не из нашенских, псковских? Не суздальский ли? Откуда пришел?
— Пришел, да и весь сказ. Из берлоги вылез.
— Ты мне на дудочке не подыгрывай. В берлоге злобные звери живут, а у тебя лик светлый. А на сердце, кажись, тревога.
— Али, может, кручина сердце томит? — из своего угла спросила хозяйка. — Ты, дедушка, садись поближе да погомони с гостем. Пускай расскажет, какая у него тревога.
Старик опустился на скамью, опираясь на суковатую палку. Прибывший гость глухо заговорил, сдвинув брови:
— Как же не горевать, как же не кручиниться? Я дружинник у князя Александра Ярославича. На Русскую землю идут в волчьей злобе и жадности и немецкие рыдели, и литовские лесовики, и свейский король со своими кораблями да натравливают на нас всех, кого могут.
— Истинно, как волки лютые подбираются, — вздохнув, сказал старик.