— Шпи-ком? — так и дернулся Егорий. — Шпики же эти вчерашний день еще были, а нынче их уж и духу-звания не должно быть!
— Однако у вас как будто и занятия никакого нет больше, как по этой улице фланировать!
— Да ведь как сказать, барен, никакому человеку воспретить нельзя, где ему ходить… С тем прощевайте!
И пошел дальше, а Сыромолотов стоял около своей калитки, смотрел ему вслед, пока он скрылся в переулке.
Конечно, ничего еще не изменилось здесь, на тихой улице очень отдаленного от столицы южного города, потому только, что в Петрограде началась революция, но художнику уже представлялись какие-то невнятные пока еще отзвуки, отголоски, течения в воздухе.
Даже как будто тише, чем обычно, была тихая улица, по которой вихрем пронеслись мальчишки-газетчики с красными листами телеграмм.
Алексей Фомич представил этот красный вихрь по всем улицам города и неминуемую ошеломленность у всех людей, хотя и ожидавших, что революция должна непременно совершиться.
Небольшая, шедшая поспешной семенящей походкой старушка встретилась Алексею Фомичу на перекрестке улиц: это была его теща Дарья Семеновна.
— Ах, как я рада! Ах, как рада! Даже и сказать не могу, — заулыбалась она полубеззубым ртом.
— Вы тоже рады? Вот как! — несколько недоверчиво протянул Сыромолотов. — Революции рады, а?
— Ка-кой такой революции? — испугалась Дарья Семеновна, и улыбка ее сразу померкла. — Вам рада, что вы приехали, а об какой это революции вы сказали?
— В Петрограде!
— В Петро-гра-де? — И по ее округлившимся испуганным глазам Сыромолотов увидел, что красные телеграммы до нее не дошли.
— Несколько телеграмм на отдельных листах выпустила пока газета.
— И что же там, в телеграммах?
— Народ вышел на улицы… Главным образом женщины… и кричат: «Хлеба!..» Работницы фабрик и заводов… матери семейств… Детей-то кормить им надо, а хлеба нет: довоевались! Довоевались до того, что кормить людей нечем стало.
— Ну вот! Женщины! Их и расстреляют! — сказала Дарья Семеновна.
— А кто же будет их расстреливать, когда солдаты от этого отказались? Что же, солдаты звери такие, что в своих матерей и жен стрелять будут?
И Алексей Фомич сжал свой крепкий кулак и потряс им в воздухе по направлению на север.
4Как этот, так и несколько последующих дней Алексей Фомич жил всем своим существом не в своем городе, а там, в Петрограде, где вот именно теперь, как ему ясно представлялось, он мог выставить свою картину. А так как без дела проводить время он не мог, то делал наброски карандашом: толпы народа посредине чинных улиц столицы.
Он как бы делал зарисовки с натуры, до того отчетлива представлялись ему и опрокинутые народом вагоны трамвая, и пылающее здание суда на Литейном проспекте, и арестованные министры, и генералы, которых на грузовиках везли к Государственной думе.
Прочно обрадован был он, когда узнал об отречении Николая II на станции Дно, под Псковом.
— И название станции-то какое, а? — почти кричал он, обращаясь к жене: — Точно нарочно придумано для этой страницы истории! Дошел до дна! До дна, куда успешно тянул его в последние годы Распутин! Станция Дно! Ну, как хочешь, а исто-рия, она часто бывает неожиданно остроумна! Утонул в этой страшной войне и дошел до «Дна»! Ниже уж некуда, — конец! И теперь пока просто полковник Романов!
Сыромолотов теперь читал все газеты, какие мог достать в ближайшем газетном киоске.
Однажды, в начале марта, к нему подошел плохо одетый, но с тонкими чертами лица юноша. Глядя на художника проникновенно, он подал ему свернутую почти в комок газету и сказал:
— Вы вот нашу «Правду» почитайте, Алексей Фомич, а из буржуазных газет что же вы узнаете?
— «Нашу „Правду“»? — повторил недоуменно Сыромолотов. — Это что за газета?
— Газета нашей партии большевиков, — объяснил юноша.
— А-а! «Нашей партии большевиков», — снова повторил его слова Сыромолотов. — Значит, вы — партия большевиков? А почем вы знаете, как меня зовут?
— Ну, кто же у нас тут этого не знает? — даже как будто обиделся юноша. — Тем более я должен знать, так как мой покойный отец — доктор Худолей — вздумал как-то перед войной устроить пансион в доме сына вашего, Ивана Алексеича.
— А-а! Вот вы кто!.. То-то я смотрю на вас и думаю, что как будто где-то видал… — Алексей Фомич подал Коле Худолею руку, добавив при этом:
— Он тяжело ранен, мой сын… Но мне послышалось, что вы сказали «покойный отец»… Это что же значит? Умер или убит на фронте?
— Убит… И там где-то схоронен… А я приехал домой из ссылки только вчера… И я в доме Ивана Алексеича успел побывать, — там в нижнем этаже теперь опять как будто пансион для дураков.
— Да, на дураков моему Ване везет! — улыбнулся Сыромолотов. — Когда он уезжал, то нотариусу оставил доверенность на продажу дома, но тот решил дома не продавать: дескать — это «реальная ценность», а деньги теперь — одна видимость, и вот сдал кому-то весь нижний этаж с кухней. Я к сыну в дом, признаться, не заходил… Так дураки, вы говорите, там поселились?
— Полнейшие! — с живостью ответил Коля.
— Значит, такова уж судьба этого нижнего этажа, чтобы кто умный там и не поселился, — заметил Алексей Фомич и добавил: — Вот вы — партиец, и, значит, вам книги в руки. Скажите, — образовалась ли у нас в городе какая-нибудь власть?
— А как же! Известно со времен Ломоносова, что природа тел не терпит пустоты! — бойко сказал Коля.
— Из кого же она образовалась?
— Там теперь всякой твари по паре… Есть эсеры, есть меньшевики, есть кадеты… Только большевиков нет…
— Вот как! — удивился Алексей Фомич. — А почему же собственно нет?
— Мы пока под запретом! — и Коля Худолей приложил к губам указательный палец. — Но погодите, погодите, голубчики, — вдруг преобразился он. — Вот приедет наш Ленин, и тогда все будет по-другому.
— А-а! — протянул Сыромолотов. — Так что партия партией, а… как бы это сказать…
— Вождь вождем, — договорил за него Коля.
— Вождь вождем?
— Разумеется! Наша партия большевиков имеет гениального вождя, а где же подобные вожди в других партиях?
— Так, так… Так, так… гениальный вождь, вы сказали… А где гений, там и победа… Так всегда бывало в истории.
Говоря с Сыромолотовым, Коля Худолей понемногу отходил от киоска, и Алексею Фомичу приходилось двигаться тоже. Наконец, он заметил:
— Вы как будто боитесь, чтобы кто-нибудь вас не подслушал?
— Отчасти, конечно, в этом есть привычка подпольщика, а отчасти — ведь пока что все другие партии смотрят на нас, большевиков, косо и в Советы нас не пускают… По крайней мере, здесь в Симферополе… А как в других местах, я точно не знаю.
На перекрестке двух улиц, до которых дошли Алексей Фомич и Коля Худолей, сидела пожилая женщина в очках, а перед нею на скамеечке возвышалась корзина с пирожками, прикрытыми вышитым полотенцем. Остановившись, Коля так приковался глазами к пирожкам, что Алексей Фомич спросил его:
— Позвольте-ка, а вы не хотите ли есть? Случается это иногда с людьми.
— Очень! — признался Коля. — Мать меня кормить не может, а работы я пока никакой не нашел.
— Ну-ка, берите, сколько сможете скушать, — сказал Сыромолотов, доставая кошелек, и добавил: — Это я вам плачу за вашу газету «Правда».
5Прошло еще несколько дней, пока Алексей Фомич укрепился в мысли — сходить в бывшую городскую управу, где теперь был городской Совет рабочих депутатов: не помогут ли ему выставить картину.
— Ведь эта картина — не мое только личное, частное дело, — говорил он Наде, — а общественное. Картина совпадает с событиями и всем будет вполне понятна…
— А не спешишь ли ты, Алексей Фомич? — подумав, сказала Надя. — Что-то подозрительно тихо у нас: повесили везде красные флаги, заменили полицию милицией… Кое-кто взял власть, но…
— В неопытные руки, — вставил Алексей Фомич.
— А когда же они стояли у власти?
— Ну были бы головы на плечах… Мужик сер, да ум у него не волк съел. А мне почему-то кажется, что теперь самое подходящее время для выставки. Пока тихо, а вдруг начнется борьба политических партий за власть, — и тогда уж будет широкой публике не до картины. Вообще отчего не попытаться? Может быть, как раз попадется мне человек, что-нибудь понимающий в искусстве, отведет помещение и даже, может быть, закажет в типографии афиши…
— Попробуй, — согласилась, наконец, Надя, и он пошел в горсовет.
В знакомое ему здание бывшей городской управы, теперь украшенное длинными и широкими полотнищами кумача, Сыромолотов входил с сознанием своего достоинства, как большой художник, честно и во всю силу своего незаурядного дарования трудившийся в течение двух с половиной лет.
В коридор выходили двери нескольких кабинетов, причем на дверях, обитых черной клеенкой, были плотно приклеены, а где уже болтались, бумажки с надписями от руки, что это за кабинеты.
В коридоре было пусто, спросить было не у кого, и Сыромолотов, остановившись перед дверью с надписью «Зав. культ. просвет. отделом», отворил ее. За столом сидел и читал какую-то длинную бумагу небольшой, черноволосый, молодой еще человек, с весьма нахмуренным лбом и маленькими глазками, которые очень злобно уставились на вошедшего.
— По всей видимости, — начал Алексей Фомич, — к вам именно должна относиться моя просьба: отвести мне в центре города зал для выставки моей большой картины…
— Ка-а-ак? — выкрикнул фальцетом черноволосый человек, воззрившись на художника агатово-черными глазами и изобразив полнейшее недоумение на худощавом длинном лице.
— Я — художник, написал картину «Демонстрация перед Зимним дворцом» и хотел бы показать ее народу, ныне уже свободному, — объяснил Алексей Фомич и думал, что теперь все стало уже понятным для этого странного человечка.
Однако человечек заерзал на стуле, точно его кололи булавками снизу, и завопил еще более высоким фальцетом:
— Ка-а-а-ак? — Черноволосый и не закрыл после этого рта, как бы приготовясь выкрикивать еще и еще это начальственное «как».
И это «как» точно подбросило Алексея Фомича, и он выкрикнул в свою очередь:
— Ка-ак-ать иди в другое, более подходящее место, а здесь городской Совет, учреждение официальное! Понял?
И, круто повернувшись, ушел, хлопнув дверью. Теперь, когда он шел по коридору к лестнице, шаги его были тверды, четки и даже быстры. Совершенно взбешенный Сыромолотов столкнулся тут же у кабинета, из которого он только что вышел, с молодым еще, но каким-то сильно полинявшим, помятым человеком, который вдруг схватил обеими руками его правую руку, сияя радостно глазами, и проговорил с большим чувством:
— Спасибо вам!
— За что спасибо? — не понял Сыромолотов.
— За то, что накричали на этого!.. Очень зазнался!
— Да откуда он взялся? Кто он такой?
— Прислали!.. Из Одессы. Эсер. Дурак дураком — непроходимый. Но метит по меньшей мере в гении.
— Какое же нам дело до Одессы, — искренне удивился Сыромолотов. — И зачем же дурака в Совет пустили?
— Да он, небось, сам. Это хитрый дурак. Из породы ловкачей. У них тонкий нюх, чуют, где жареным пахнет, — успел сказать линялый человек и тотчас же отошел от него, так как дверь кабинета отворилась и в ней показался черноволосый и угрожающе крикнул подошедшему к нему линялому:
— Что-о?
— Я — здешний адвокат… Фамилия моя Кашнев, — расслышал, спускаясь по лестнице, Сыромолотов.
— Ка-ак?
— Каш-нев! Адвокат здешний.
Сыромолотов стал спускаться, переступая через две ступеньки и стараясь ничего уже больше не слышать.
Когда Алексей Фомич вернулся, он сказал Наде:
— Совершенно неожиданно для меня ты оказалась права. Я поспешил и только себя насмешил. Людей надо, чтобы завертелась машина, а разве их сразу найдешь? Вот и сажают черт знает кого, — лишь бы умел на стуле сидеть! А в черепушках у них сенная труха!
6Еще прошло дня четыре. Алексей Фомич начинал уже привыкать к мысли, что и картину «Демонстрация» так же трудно будет выставить, как и картину «Майский день».
Он говорил Наде:
— Уехав из столицы, уединившись здесь, я бил на то, чтобы быть совершенно независимым и в выборе сюжетов для картин своих и в технике письма. В то время, когда я так сделал, — имей это в виду, — появились такие объединения молодых художников, как «Ослиные хвосты», «Червонные валеты», «Кубисты», «Лучисты» и черт там их знает, как они там еще назывались. Я добровольно взял на себя миссию: настоящее, исторически сложившееся, большое искусство сохранить и, по мере сил и возможностей своих, продвинуть вперед. Я был достаточно силен и смел, чтобы жить здесь одиноко. Положим, что в этом направлении, каким я шел, кое-чего я все-таки добился. Но я не учел одного, всесильного в наше время, — рек-ла-мы! Репин от столицы не отрывался: от его Куоккалы до Петербурга рукой подать. Кроме того, он среды завел. Пусть угощал гостей каким-то анекдотическим супом из сена и вареным сельдереем, однако и это заставляло публику говорить о нем. А я что же? Затворник! Пещерножитель!
— Неправда! Тебя везде знают! — пылко перебила Надя.
— Ну, так уж и знают? — махнул рукой Алексей Фомич. — Я и сам полагал, что знают, а в городском Совете услышал самое пренебрежительное: «Ка-а-ак?..» Он мне говорит, нездешний этот: «Ка-а-ак?», откуда-то присланный развивать здесь у нас культуру. А культура — это что такое? Это — искусство и наука. Печной горшок, — да, он необходим, конечно, для жизни, и как же без него обойтись в деревенской избе? Но это не культура, это — первобытная цивилизация, то есть то, что отличало человека от животных. Волк баранину не варит, а жрет сырьем. А люди Европы ели вареное мясо руками до конца шестнадцатого века, когда при дворе испанского короля введены были в употребление вилки. А у нас по глухим деревням и до сего времени обходятся без вилок. И с вилками или без них — это жизнь брюха, а не духа. А вот «Илиада» и «Одиссея», а вот «Лаокоон», а вот «Сикстинская Мадонна», как апофеоз материнства, — это жизнь духа, а не брюха. И в моей картине не голая злободневность, нет! Ищите в ней вечные мотивы. Разве была злободневность в репинских «Запорожцах, пишущих ответ турецкому султану»? Когда жили те запорожцы, и когда написана и выставлена картина? Что же было в ней вечного, что привлекло к ней всеобщее внимание? Смех! Вот что там было и есть и останется навсегда… «Поцелуй ось куды нас», — пишут вольные запорожцы всесильному тогда турецкому султану, и все хохочут, так как представляют все одинаково, что это значит «ось куды»!.. А в другой картине Репина: «Смерть сына Ивана Грозного» что вечно? Там — ужас на лице Грозного, ужас перед тем, что им только что сделано: убийство собственного сына! А не будь этого ужаса, какое бы нам через четыреста лет было бы дело до Ивана Грозного с его сыном? Я вывел на своей картине толпу людей, толпу безоружных, людей разных возрастов, но объединенных одним порывом, и это же не «девятое января» и не «двадцать седьмое февраля», а бери глубже и без чисел, без месяцев, без годов! А если уж очень хочется тебе, чтобы непременно были и число и месяц, то поставь гоголевские из «Записок сумасшедшего»: «Мартобря две тысячи семьсот тридцать третьего»!
— Ты всегда что-нибудь такое скажешь, Алексей Фомич, — улыбнулась последним словам Надя, — что даже и наш Джон, хоть он на дворе, начинает лаять.
— Не Егорий ли опять гремит там щеколдой? — попробовал догадаться Алексей Фомич.
— Нет! Это какой-то солдат… Шинель без погонов… в левой руке чемодан — довольно объемистый… Джон, Джон! Назад! Сюда! — закричала в форточку Надя.
И тут ставший рядом с нею Сыромолотов вскрикнул:
— Да это же Ваня! Это Ваня из госпиталя, с фронта!
7Алексей Фомич все следил за тем, владеет ли правой рукой его Ваня, и когда увидел, что сын его, несший чемодан левой рукой, перенес его в правую и правой поставил в передней на пол, радостно сказал:
— Браво! Значит, писать кистью и подавно можешь! Брависсимо!
Заметив, как недоуменно глядит Ваня на молоденькую женщину с голубыми глазами, Сыромолотов поспешно представил Надю:
— Моя жена! Ведь я, кажется, писал тебе, что женился?
— Нет, ничего не писал, — отозвался на это Ваня, целуя руку Наде почтительно, как совсем еще незрелый пасынок у мачехи величественного отца. Алексей Фомич бормотал при этом:
— Странно! Неужели не писал? Но в конце-то концов, не все ли равно, писал или нет! Важно то, что если тебя и покалечили, то как будто по-божески, по-божески… Дай-ка пощупаю, где это! — очень оживленно протянул руку Алексей Фомич к предплечью сына, когда тот снял шинель и оказался в мундире тоже без погонов.
— Пощупай, пощупай! — улыбнулся Ваня, и отец охватил его бицепс, твердый почти как камень.
— Это и есть протез, о каком ты писал?
— Это он самый. Под ним трубчатая кость, которую сломать ничего не стоит любому борцу.
— Ну уж, только ли борцу! Стало быть, теперь ты ни в каком цирке выступать не будешь.
— Куда уж теперь выступать в цирке! — горестно согласился Ваня.
— А красками писать пробовал?
— Пробовал: могу.
Алексей Фомич ждал, что сын теперь спросит, в свою очередь, его, окончил ли он свою картину? Но Ваня сказал:
— На тебя вся надежда: дай мне какое-нибудь свое старенькое пальтишко вместо проклятой моей шинели! Твое на меня годится, а в магазине готового платья я не мог по себе подобрать. Из твоего дома в свой я должен буду перейти совершенно штатским во избежание… как бы это выразиться… неприятных инцидентов со стороны солдат, хотя погоны и с шинели и с мундира я снял.