Ольга объяснила. Коля хмыкнул, спросил:
– Ты, значит, тоже пьешь это вино?
– Иногда пью.
– И нравится?
– Нравится.
– Чудно, – покрутил головой Коля.
Встали из-за стола. Ольга решила помочь Верочке» и попросила ее найти что-нибудь переодеться.
– Зачем это? – спросил Коля.
– Посуду вымою, уберусь.
– Ой, что вы! – с испугом сказала Верочка и покраснела. – Ничего не надо, я сама все сделаю.
И видно было, как не хочется ей, чтобы Ольга помогала. Коля решительно поддержал ее:
– Это ни к чему. Мы с Веркой быстро со всем управляемся, давно насобачились.
Так и не дал ей ничего делать. Верочка принялась мыть посуду, убирать в избе, Коля ушел во двор. Ольга стояла у окна, курила. В кухне варилась болтушка для свиней – неприятный запах проникал и сюда. Верочка сказала:
– Вы лучше в свою комнату пройдите и дверь закройте, а то воняет. Дождь кончится, я на улицу вынесу.
Ольга внимательно посмотрела на нее, вспомнила двухведерный котел, в котором варилась болтушка.
– Ты сама носишь этот котел?
– Когда Коля дома, он носит, а нет – сама.
– Тяжело ведь.
– Ничего, я привыкла, – тихо ответила Верочка.
Заглянул в избу Коля.
– Ты не скучай, – как-то виновато попросил он. – Я быстро управлюсь. А вот дня через три отсеемся – тогда как следует погуляем. Съездим на озера, порыбачим, уху сварганим. А пока почитай что-нибудь, у Верки там какие-то книжки есть.
– Да я не скучаю, – принужденно улыбнулась Ольга. – И читать мне не хочется.
– Ну, смотри...
И Коля ушел, а Ольга отвернулась к окну и невесело усмехнулась: «Вот как заботятся о твоих развлечениях, гость дорогой...» И она с облегчением вздохнула, когда наконец-то наступил вечер и они разошлись спать.
Ольга села на кровать, обвела взглядом комнату, задержалась на большой рамке с фотографиями. Вспомнила: «Я постелю вам в прежней комнате...» А разве Верочка могла помнить, где ты спала прежде? Значит, ей говорили об этом... А что еще говорили о тебе в этом доме? Что было после того, как ты ушла и мать крикнула тебе в спину: «Будь ты проклята!»
Ольга опять закурила и почему-то не погасила спичку, смотрела на бледное желтое пламя, пока оно не добралось до пальцев – она дернулась и выронила спичку. Ну, давай по порядку, милая, хватит откладывать... Все-таки, что было после твоего отъезда? Вряд ли кто-нибудь сейчас расскажет тебе об этом, но и самой не трудно вообразить. Мать почти не вставала с постели, она едва могла дойти до уборной. Сколько это продолжалось – месяц, два, три? Ты даже этого не знаешь... Ты боялась написать из Челябинска: а вдруг там дела настолько плохи, что тебе все-таки пришлось бы вернуться? И ты предпочитала мучиться неведением. Впрочем, зачем преувеличивать, ты не так уж и мучилась. Ты довольно быстро пришла к «мудрому» решению – все равно с этим покончено и ничего нельзя изменить, так стоит ли и думать об этом? К тому же у тебя и своих забот хватало тогда, и ты очень уставала. А мир не без добрых людей, ты это знала – кто-нибудь поможет матери... Мир не без добрых людей... Что же получается – неужели ты тогда решила, что ты – не из этого мира добрых людей? Коле было в то время десять лет, Верочке – четыре. Кто готовил обед? Кто мыл полы и стирал? Кто доил корову, готовил корм – кстати, сколько сена оставалось тогда? Не помнишь... Кто убирал огород, засаливал капусту? Кто доставал лекарства для матери и были ли эти лекарства? Ведь кто-то делал все это, кто-то должен был делать... Наверно, помогали соседи – ведь мир не без добрых людей. Блестящий выход из положения – соседи. Ну, а ты? Ты в это время была далеко. Ты стремилась к своей цели – своей великой цели. Ты, кажется, даже вспомнила Ломоносова. Ты старалась не думать о том, что оставляла здесь... А если и думала, то сразу вспоминала, что за лето заработала сто тридцать четыре трудодня – вот это ты почему-то отлично помнишь! – и все это осталось матери... А сколько же всего трудодней получилось за год? Что они получили за эти трудодни? Ведь мать почти не работала в то лето... Может быть, пора настоящими словами назвать то, что ты сделала тогда? Что это было? Жестокость? Эгоизм? Подлость? Может быть – преступление?
Ольга замотала головой, встала и открыла окно. В темноте ночи тихо шелестел дождь, несколько капель упали на ее лицо. Прежнее желание – забыться, не думать – настойчиво подсказывало ей: надо уезжать, и как можно быстрее. Вернуться в Москву, к работе, к Юрию. К своей привычной, размеренной жизни. Что толку мучить себя воспоминаниями, ведь изменить-то действительно ничего нельзя... А с чем же ты приедешь к Юрию? С «биолухом» и «любовью для себя»? Что, об этом тоже не надо думать? Может быть, и вообще ни о чем не стоит думать? Живи, как живется, раз уж все так сложилось у тебя, против обстоятельств все равно не пойдешь... Каких обстоятельств? Девонька, что ты мелешь? Юрий – обстоятельство? Все-таки – что тебя связывает с ним и насколько прочна эта связь? Юра, Юрочка...
Ольга тихо сказала эти слова вслух, но звучали они равнодушно, холодно. Что ты за человек? Всегда внимателен, всегда вежлив, очень уверен в себе, в своем будущем, человек, которого любят все – или почти все, – и которому нравится все – или почти все, – что он делает... А разве можно быть всем довольным? Разве можно любить всех? Неужели тебе не приходилось кого-то ненавидеть? Кому-то лгать? Плакать от собственной жестокости? Было ли в твоей жизни что-то такое, о чем ты вспоминаешь с раскаянием и отвращением? Ты очень много рассказывал о себе, о своей жизни, о своей семье, и я хорошо знакома с твоими родителями – это очень приятные, хорошо воспитанные люди, они неизменно внимательны и ласковы со мной, и я знаю – в этой семье меня ждет приятная жизнь... Но боже мой, неужели у тебя все так благополучно, как это получается из твоих рассказов? Ты очень много рассказывал мне о себе, – гораздо больше, чем я, – но ведь я ничего не могу вспомнить, кроме этого добротного, великолепного, ничем непоколебимого благополучия... Может быть, все это только кажется мне, и в действительности у тебя все намного сложнее и труднее, но тогда почему я не вижу, не чувствую этого? А вижу в первую очередь опять-таки это твое благополучие, бьющее в глаза... Смешно было бы упрекать тебя в этом, но мне почему-то хочется спросить тебя: почему все так благополучно в твоей судьбе? Вот уж действительно смешно... Разве Юрий виноват в том, что родился в «благополучной» семье? Разве можно упрекать в этом?
Ольга и сама понимала, что подобные упреки в адрес Юрия по меньшей мере бессмысленны... Неужели все дело в том, что сама она была лишена многого из того, что для Юрия было само собой разумеющимся? Но он-то здесь при чем? Какая-то бабья, кликушечья истеричность... Все это Ольга отлично понимала и все же с какой-то почти болезненной настойчивостью продолжала мысленно допрашивать Юрия: «Почему ты считаешь естественным, что каждое утро тебя ожидает завтрак на столе, приготовленный чьими-то руками, и ты ни о чем не задумываешься (так ли?), надевая сорочку, выглаженную кем-то, и тебе не приходится ежедневно пересчитывать деньги и не надо прикидывать, хватит ли этого до зарплаты, – ведь ты немало зарабатываешь, и еще больше зарабатывает твоя мать – очень умная и необыкновенно приятная женщина, еще совсем не старая, доцент, кандидат исторических наук, а твой отец – ведущий инженер-конструктор на одном из крупнейших в стране заводов. Каждый год ты отправляешься в отпуск на Черное море или в Прибалтику, или еще куда-нибудь, а ведь ты абсолютно ничем не болен, тебе не нужно лечиться, и ты едешь только потому, что тебе так хочется и у тебя есть деньги. Просто у тебя есть деньги, и ты едешь – почему бы нет? А вот моя мать не смогла поехать в Кисловодск, хотя это было просто необходимо ей... Дело даже не в том, что долго не могли достать путевку. В конце концов путевку все-таки дали... В тот день мать пришла домой очень оживленная. Она радовалась, когда думала о том, что наконец-то сможет поехать на юг. Ведь она никогда не бывала дальше Селиванова... Для нее эта поездка могла стать самым большим событием в ее жизни. Могла, но не стала... Мать целый день хлопотала по дому, готовясь к отъезду. А утром встала, как обычно, в пять часов и ушла на работу, а вечером сказала, что ей стало лучше и она никуда не поедет – и так обойдется... Я не знаю точно, о чем думала мать в ту ночь и в то утро, но очень хорошо могу представить себе это. Она подсчитала, во что это обойдется ей. Стоимость путевки, дорога в оба конца, и потом – пальто, которое надо было купить Коле, учебники и туфли для меня, и во что обойдется корм для коровы и овец, и еще многое другое, что нужно было запасти на зиму, и потом она, наверное, стала считать, сколько получит на трудодни, и, должно быть, выходило намного меньше, чем обычно, ведь путевка была на июль, и ей пришлось бы не работать целый месяц, в самую горячую пору... Да еще неизвестно, какой будет урожай и что она получит на эти трудодни... Вот почему она убедила себя, что ей стало лучше и можно подождать и пока никуда не ехать. Может быть, в следующий раз... Но следующего раза так и не случилось... А за что ты любишь меня? Я уже как-то спрашивала тебя об этом. Ты засмеялся и сказал, что на такой вопрос невозможно ответить. Люблю, и все. Так ли? А вообрази, что я сейчас была бы... ну, скажем, как Настя Звонарева. Тебе смешно? – Ольга очень ясно увидела его снисходительную ласковую улыбку. – Да, пожалуй, если бы я рассказала тебе о Насте и сравнила себя с ней, ты бы наверняка рассмеялся и сказал, что это невозможно. А ведь это не так уж невероятно... Я рассказывала тебе всю эту историю. Ты внимательно слушал и очень сочувствовал мне. Но ты так ничего и не понял. Ты отдал дань моему мужеству, моей настойчивости и целеустремленности, наверно, я даже выросла в твоих глазах – ведь ты неглупый человек, ты не можешь не оцепить таких вещей, и ты считаешь, что такое поведение делает мне честь и очень хорошо, что именно так все и получилось. Но знаешь ли ты, как трудно мне было уехать, чего это стоило мне? Все-таки – почему ты любишь меня? А представь на минутку, что мне так же не удалось бы уехать из деревни... как Насте, например. А ведь мы с ней были очень похожи... Читали одни и те же книги, мечтали об одном и том же, и она была ничуть не глупее меня, и так же хорошо училась, и мальчишки бегали за ней точно так же, как и за мной, – она была очень недурна собой, когда ей было шестнадцать... Еще немного воображения, Юра... Ведь могло все быть наоборот – могла уехать она, а я остаться в деревне, и, может быть, Настя вот так же пришла бы ко мне, а я встречала бы ее в полутемной комнате, и на мне были бы рваные шерстяные носки и грязные галоши...»
Дождь кончился, но в небе угадывались тяжелые черные облака, налитые влагой. Ольга вышла на крыльцо. Давно спала невидимая в темноте деревня. Далеко на горизонте чиркнула по небу беззвучная молния. И вдруг вспомнила Ольга: гроза застала ее с матерью в поле, ей было тогда лет пять или шесть, и она очень испугалась, мать подхватила ее на руки и побежала к только что поставленному стогу. Над головой разрывалось на части небо, били по земле тяжелые струи воды, беспрерывно сверкало синее пламя молний, и от яркого света их не защищали плотно закрытые веки, и Ольга крепко обхватила руками шею матери и спрятала лицо у нее на груди, а мать успокаивала ее, говорила прямо в ухо что-то ласковое. И свершилось чудо – тихий голос матери заглушил жуткое грохотание неба, и хотя еще долго бесновалась гроза, Ольге уже не было страшно под надежной защитой теплого материнского тела, сладко пахнущего потом и сеном... Гроза с широким глухим гулом укатилась за Ишим, выглянуло солнце, но дождь продолжал идти, и крупные быстрые капли его были похожи на маленькие серебряные молнии, веселые и нестрашные. Мать смеялась, целовала Ольгу, ласково приговаривала:
– Ах ты моя глупышечка, кровиночка, лапочка... Да чего же ты испугалась? Я же рядом с тобой, чего бояться?
И мать качала ее на руках, и Ольга вспомнила сейчас ее лицо – молодое, красивое, смеющееся, и услышала ее голос, полный любви и ласки, и вспомнила, как пела мать, склонившись над ней:
Ольга засмеялась и захлопала в ладоши – она решила, что мать специально для нее сочинила эту песенку, и требовала:
– Мамка, еще спой... Ну, еще...
Но мать опустила ее на землю и сказала:
– А дальше я не знаю, доченька. Пойдем, дождь кончился. Смотри, какая радуга!
И она показала Ольге на широкий изогнутый столб красного и желтого света. Ольге показалось, что этот столб совсем близко, и она потянула мать за руку:
– Мама, подойдем поближе, посмотрим.
Но мать не захотела идти, и Ольга расплакалась и не верила ей, что до радуги нельзя дойти – ведь она была недалеко, рядом с холмами, а на холмы Ольга уже ходила с ребятами...
(Много лет спустя в темном зале кинотеатра Ольга снова услышала этот напев, только слова были другими:
Но память только механически отметила, что она уже слышала этот напев – все...)
А сейчас, вспомнив наконец-то лицо матери и ее голос, Ольга торопливо вернулась в комнату и подошла к фотографиям на стене. Взявшись за рамку руками, она жадно вглядывалась в пожелтевшие кусочки картона, но из-под тусклого стекла на нее глядело другое лицо – неподвижное, мертвое, лицо старой женщины с ничего не выражающими глазами... Она перевернула рамку, чтобы не видеть этих мертвых глаз, и села на кровать, растерянно спросила кого-то: «Как же так? Зачем?» В этом коротеньком слове – «зачем» – не было ничего конкретного, но это-то и было страшно. Можно было объяснить, зачем она уехала отсюда, почему не приезжала, когда была жива мать, почему ей не хотелось ехать сюда, когда она уже знала, что мать умирает, почему она чувствует себя здесь лишней, ненужной, и почему она так думает о Юрии, – но почему именно с ней все это случилось? Почему?
Она встала, пошла к окну и, мельком увидев себя в зеркале, резко повернулась и стала глядеть на свое отражение. Увидела она свои сухие блестящие глаза, растрепанную прическу, дымящуюся сигарету в уголках крепко сжатых губ, и, запустив руку в волосы, она подумала: «Девочка Оля, почему ты стала такая? Когда же это началось у тебя? И как же ты дальше-то будешь жить?»
Вспыхнула молния, от тяжелого грохота покачнулся воздух, и Ольга бросилась закрывать окно. Придерживая створки руками, она несколько минут смотрела в темноту, очень густую и черную после мгновенных огненных вспышек, и когда зашумел веселый весенний ливень – закрыла окно и легла спать.
Засыпая, она решила: «Надо пожить здесь недели две...»
Утром ее разбудило солнце. Ольга вышла во двор и зажмурилась, солнце буйствовало не только в небе, оно щедро разбрасывало свои лучи, отражая их от кадки с водой, от лезвия топора, от оконных стекол. Коля, голый по пояс, уже сильно загоревший, обтесывал кол, и Ольга залюбовалась его сильным телом. «А ведь он красивый парень... Интересно, что за девушка эта Маша?» Коля положил топор и улыбнулся ей.
– Ну, как спалось?
– Хорошо.
– А что так долго не засыпала?
– Да так, с непривычки.
– Видишь, и погода для тебя как по заказу, – Коля кивнул на небо.
– Да...
Ольга оглядела деревню. Вчера еще унылая и пустая, сейчас она приятно голубела ставнями и оконными наличниками, звенела от ребячьего гомона, остро пахла кизячьим дымком, была уютной, спокойной и чуть-чуть ленивой.
– Ты что, не работаешь сегодня? – спросила она Колю, снова взявшегося за топор.
– С обеда.
– А где же Верочка?
– Да здесь где-то.
Верочка возилась в огороде. Заслышав голос Ольги, она разогнулась, постояла немного и пошла к ней.
– Доброе утро, – поздоровалась с ней Ольга. Верочка покраснела и не знала, что ответить, и Ольга подосадовала на себя – забыла, что здесь в семьях не принято здороваться.
– Я сейчас чистое полотенце принесу, – заторопилась Верочка и почти побежала в дом.
Ольга умылась и подставила лицо солнцу. Оглядывая двор, отметила, что все здесь прочно, добротно, – Коля хозяйствовал на совесть. Удивила ее пустая проволока для собаки, и она спросила Колю:
– Собаки не держите, что ли?
– Была собака, – Коля с силой вогнал топор в чурбан и полез за папиросами. – Дней за пять до смерти матери выть начала. Я уж и бил ее, и к дядьке Матвею на другой конец деревни отводил – ничего не помогало. Всю деревню извела. Пришлось пристрелить. Теперь надо другую искать.
Коля рассказал это спокойно, как о деле самом обычном, не стоящем внимания, а Верочка вдруг всхлипнула и ушла в дом. Коля проводил ее взглядом и вздохнул:
– Хорошая была собака. Все понимала, как человек, только говорить не умела.
Докурил папиросу и сказал:
– Ну, идем завтракать.
После завтрака Ольга опять попыталась помочь Верочке, но та даже руками замахала:
– Ой нет, что вы, я сама сделаю, мне не трудно.
– Да ведь и мне не трудно, – с досадой сказала Ольга, – а тебе, наверно, еще и уроки надо делать.
– Я почти все уже сделала, немножко осталось.
Ольга стала расспрашивать ее о школе и невольно обрадовалась, узнав, что из прежних ее учителей никого не осталось: встречаться с ними не хотелось. Подумала, что надо бы поговорить с классным руководителем Верочки, спросила, кто это. Верочка сказала, что зовут ее Валентина Михайловна, преподает она географию и зоологию и двоек почти не ставит.
– Молодая? – спросила Ольга.
– Молодая, – ответила Верочка и добавила: – Как вы, наверное.
– Давно здесь работает?
– Давно. Почти два года уже.
Это «уже» заставило Ольгу спросить:
– Часто учителя меняются?
– Часто.
Разговаривая с Ольгой, Верочка не глядела на нее, и на лице у нее было то прежнее покорное выражение ученицы, отвечающей у доски, неприятно удивившее Ольгу в первый день. «Что же сделать, чтобы она перестала дичиться меня?»
– Ну, занимайся, не буду тебе мешать.
– А вы не мешаете мне.
Верочка с отчаянием и мольбой посмотрела на нее – видимо, она и сама понимала, что надо как-то по-другому разговаривать с сестрой, но как – этого она не знала. Ольге хотелось обнять ее, приласкать, сказать какие-то хорошие слова, но, вспомнив вчерашний разговор с ней, не решилась подойти. Да и слов особенных у нее не находилось.
– Я схожу на почту.
Улица в деревне широкая, от дома до дома через дорогу – кричать надо. Ольга шла посредине, ребятишки с любопытством оглядывали ее, но близко не подходили. Мужчин на улице не было видно – вероятно, все на работе. Женщины смотрели на нее из своих дворов и огородов, но узнавали или нет – неизвестно. Лухмановка – деревня не старая, ей едва ли полсотни лет, не было в ней обширных чалдонских родов и путаных-перепутаных родственных связей. Издавна оседал здесь всякий пришлый народ, которому не жилось в России. Кто сам приезжал, спасаясь от голода, а кого и привозили. Село получилось разноязыкое, жили здесь русские, казахи, немцы, чеченцы, татары. Каждый старался держаться поближе к своим, строились рядом, потому и получилась Лухмановка диковинно разбросанной.
Длинный был этот день. Вернувшись с почты, Ольга бесцельно бродила по двору, много курила, думала. Тишина дома угнетала ее, опять возникло настойчивое желание уехать. Потом стукнула калитка, быстрой тенью промелькнула во дворе Верочка. Ольга вышла на крыльцо, подождала, пока Верочка выглянет из сарая.
– Что, уже кончились занятия?