Снова все зашумели, снова кто-то пробовал привлечь внимание щедрого начальства:
– А я воду искать умею! А я лошадиные заговоры знаю!
Но начальство больше никого не выбрало. Колонна пошла в тюрьму, а двое счастливцев – в дом из пяти комнат на другом конце площади.
Обедал Лыков в одиночестве. Потом вызвал Фельдмана и имел с ним продолжительную беседу. Тот чем-то напомнил сыщику его варшавского помощника Егорку Иванова [39]. Но был постарше и дела вел посерьезнее. Степан Алексеевич оказался коренной сахалинец. Его отец, известный на острове человек, долго служил смотрителем в разных тюрьмах. Сын не озлился, бесправных людей унижать не любил. В округе поэтому считался белой вороной. Надворный советник сказал коллежскому регистратору:
– Давайте служить вместе. Шелькинг, Ялозо, Акула-Кулак – это все дрянь. Но их много, они сила. Мне-то что! Я приехал и уеду. И потом, я им начальник. А вы? Согласны ли вы помогать мне гуманизировать каторгу? Ссорясь при этом с ялозами… Я нуждаюсь в советчике, знающем здешние порядки и особенности. Но чтобы был приличный человек. Вот как вы.
Фельдман задумался. Затем ответил:
– Я готов! Жил раньше, извините, без вас, и ничего, не съели. Авось и после вашего отъезда не сожрут. А послужить с таким руководителем когда еще выйдет?!
На том и договорились.
Вечером Алексей вызвал своего денщика и сказал ему:
– Иван, мы с тобой тут люди новые, а мне надо входить в дела. Начальнику округа правду узнать трудно. Понимаешь меня?
– А то! В оба уха станут дуть, как у них здесь все хорошо!
– Именно. Учти, я полицейский чиновник, жалеть уголовный люд не собираюсь. Сопли им подтирать… Но и несправедливости не люблю. Помоги разобраться.
– Как? – Ванька Пан смотрел с собачьей преданностью, но ничего не понимал.
– Ты свой для каторги.
– Ну?
– Разговори людей. Тебе скажут, а мне нет.
– А о чем говорить-то?
– О здешних порядках.
– Алексей Николаич! Скажите заради Христа так, чтобы я вас понял! А я уж в лепеху расшибусь, но исполню. О чем вызнать-то?
– Что в тюрьме творится. Честен ли смотритель. Что говорят про Ялозо. Много ли в округе лихоимства, или можно терпеть. О каких улучшениях мечтает каторга – из числа законных, конечно.
– Ага. Теперь понял.
– Ты походи по чайным, да и просто по улицам. В тюрьму загляни. Знакомых там имеешь?
– А как же! С одного сплаву – все промеж себя знакомы. А в Корсаковске и товарищей даже двоих имею, еще по Москве.
– Вот с них и начни. Ты рядом с ними привилегированный, с пустыми руками в гости не приходи. Вот тебе «красненькая».
– Благодарствуйте. Товарищи обрадуются, с куревом да мандрой [40]у всех плохо…
– Иван, мы с тобой договаривались, что ты мне денщик, а не доносчик, так?
– Ну, – сразу напрягся Ванька Пан.
– Такое дело… Мне надо узнать про японцев. Они как-то переправляют людей к себе на острова.
– Каких людей? Беглых?
– Да.
Збайков выпрямился, как гвардейский унтер, и сказал сиплым от волнения голосом:
– Извините, Алексей Николаич, но об этом я вызнавать не буду!
Лыкову стало неловко. Они же договорились! Все сыщицкий зуд, будь он неладен…
– Хорошо, это ты меня извини. Иди.
Лыков потихоньку обживался в квартире. Но явилась новая трудность – Буффаленок! Теперь он с Алексеем под одной крышей, и это оказалось испытанием. Всякий раз, видя парня, сыщик начинал непроизвольно улыбаться! А уж как чесались руки похлопать по плечу, сгрести в охапку… Федор, Федор Ратманов-младший! Вот он, за стенкой, в лакейской. Но нельзя. Всюду глаза и уши. Никто не должен догадаться об их отношениях. И Алексей напускал безразличие и даже бранил слугу за медлительность. Раз они остались в комнате одни. Сыщик хотел сказать шепотом что-то теплое, ободряющее. Или хоть обнять на секунду. Федор понял это и предостерегающе покачал головой: не надо. Стоял и молча смотрел добрыми умными глазами, пока кто-то не вошел. Так теперь и будет…
Утром следующего дня Лыков ощутил и трудности собственного нового положения. Каторга просыпается рано. В семь часов утра, напившись чаю, начальник округа открыл прием. Собралось девять страждущих. Первое же ходатайство поставило Лыкова в тупик. Каторжный разряда исправляющихся просил дозволения обвенчаться с поселкой. Как быть? Он обратился за разъяснением к Фельдману. Тот объяснил, что это незаконно. Ссыльный может обвенчаться с поселкой, а каторжный – нет. Мужик принялся униженно умолять:
– Явите милость, ваше высокоблагородие! По-людски хотим с ею жить, по-божески, как полагается! Что ж в том плохого? Третий год вместях на Соколине энтом проклятом. Друг дружке надёжа и опора. Я без нее, надо полагать, давно бы уж руки на себя наложил. Свет она мне в окошке… А все не муж и жена! Способьте Христа ради, дайте соизволение!
– Не могу, – вынужден был ответить Лыков. – Устав о ссыльных не разрешает.
– Как же нам с Авдотьей? Долго ли еще терпеть? Мы ж хотим, как люди, по-божески! А ну кто из нас помрет? а мы не венчанные…
– Тебе сколько каторги осталось?
– Три года и восемь месяцев. Ой, грехи, грехи…
– Ты в войне с Турцией не участвовал? Скоро манифест выйдет по случаю десятилетия.
– Нет, не доводилось. А других каких манифестов не ожидается, ваше высокоблагородие?
– Разве через год. Я в Петербурге слышал, что наследник цесаревич отправится в кругосветное плавание. Закончится оно во Владивостоке. По такому случаю обязательно захотят каторжным участь облегчить! Скинут все срока на треть. Потерпи.
Мужик ушел ободренный. Следующий ходатай был из деревни Поповские Юрты. Он просил отселить куда-нибудь соседа.
– Чем же тебе сосед не угодил? – спросил Лыков.
– А к бабе моей лезет! Я в поле уйду, а оне там… мать иху так!
– Поддается баба?
– Поддается, ваше высокоблагородие!
– Так, может, тебе ее заменить, а не соседа?
Поселенец даже рассмеялся:
– Где ж я на Сахалине другую-то сыщу? Их така нехватка! Нет уж, дайте милость соседа сменить, а бабу я не отдам.
Лыков написал на прошении: «Переселить взамен из дальней деревни, выбрав кого постарше». Ходатай ушел очень довольный.
Следующий, каторжный общего отделения, явился с жалобой на самого письмоводителя из полицейского управления, храбрый человек! Сработал ему стол и шкап. Договаривались на записку, а тот давать ее не хочет!
Опять пришлось спрашивать Фельдмана. Оказалось, что записка имеет установленную форму: «Продать подателю сего бутылку водки». И подпись. Водку на острове можно купить только свободному человеку и только в лавке колониального фонда. А пить хочется всем. Собственно бутылка стоит рубль двадцать пять копеек, но еще нужна записка. Поэтому цидульки стали своего рода сахалинскими ценными бумагами. Они обращаются в среде каторжных и поселенцев и имеют свои котировки. В Корсаковске цена «водочного векселя» доходит до трех рублей, а в Александровске, где чиновников больше, – всего полтинник.
Уяснив, в чем дело, Алексей немедленно вызвал письмоводителя. Пришел поляк с бегающими глазами и странной фамилией Мордухай-Плавский. Он все отрицал и вел себя по отношению к каторжному высокомерно. В надворном советнике пробудился сыщик. Он поместил поляка под надзор, а сам велел привести его денщика. Тот явился и все подтвердил. Да, стол и шкап заказывали вот этому человеку. Да, договаривались при этом об записке. Не деньги же ему платить! Лыков рассердился. Пороть горячку было нельзя. Грамотные люди в городе наперечет. Но так врать в лицо начальнику округа… Фельдман и тут выручил. Мордухай-Плавский действительно служит в полицейском управлении. Подшивает бумажки… Ленив и неаккуратен. Берет взятки. Держится потому лишь, что не запивает, как русские. Ну и образование какое-никакое: варшавская гимназия. Сюда попал за мошенничество, отбыл наказание и поступил служить по вольному найму. Заменить стервеца? Запросто. Давно ищет места вышедший в крестьяне из ссыльных Пахом Ведров. В прошлом волостной писарь, хорошо грамотный. Отбыл каторгу за кражу с поранением. Хлебнул лиха и теперь честный человек.
Так они и порешили. Лыков вызвал Мордухая и велел ему идти на все четыре стороны. За обман начальства и лихоимство. Поляк сначала не поверил своим ушам. Уволить за то, что не дал каторжной роже бутылку водки? Экий пустяк, здесь такое и за происшествие не считается! Но окружной начальник его слушать не стал и выгнал вон. Приказав немедля очистить казенную комнату для сменщика. А пострадавшему столяру Лыков лично накатал записку сразу на две бутылки: одну за стол и вторую за шкап.
Надворный советник провозился с челобитчиками до завтрака. Он узнал много нового о сахалинских порядках, чего не видно из высоких канцелярий. Голова с непривычки шла кругом. Перекусив в обществе секретаря, он недолго передохнул. На сегодня еще оставалось два важных дела. Лыков собирался осмотреть тюрьму. Если барон Витька прав и отсюда тоже кого-то нацелили в Японию, то кого? Ясно, что высший сорт. Видных «иванов», а не базарных воров-халамидников. Кроме того, пора было встретиться с японским консулом. Начать сыщик решил с тюрьмы. Ванька Пан с запиской полетел к смотрителю. Обождав полчаса, Алексей вышел на плац. Словно бы там появился государь! Все поснимали шапки, дети прыснули в подворотни. Спешенные казаки встали по бокам, Фельдман пристроился сзади, а подоспевший Ялозо – спереди. Таким синклитом и отправились в тюрьму.
Корсаковская тюрьма стоит на срезанной вершине горы. Большой двор со всех сторон обрамлен служебными постройками. Поражал наружный вид узилища. Справа его фланкировала круглая башня, украшенная наверху кокетливыми зубцами. Ее будто перенесли из средневекового замка, только сработали из лиственницы… На плацу приткнулась небольшая часовня. А с покатого к морю двора открывался удивительный вид на залив Анива, на два его мыса, на горизонт вдали. Каково арестантам, особенно кандальным, ежедневно смотреть на это? Поверх тюремного забора… Злая издевка строителей должна была очень угнетать бесправных людей.
Другим отличием здешней тюрьмы оказался ее строгий режим. Такого понятия, как вольная команда, тут не было. Все каторжные, даже исправляющиеся, обязаны были ночевать под караулом. Случаи проживания на квартирах носили исключительный характер и распространялись лишь на прислугу начальства. Возможно, поэтому вид у корсаковцев был какой-то пришибленный. Шапки сдергивали с головы не за двадцать шагов, а чуть не за пятьдесят. Народ жался к заборам и норовил не попадаться на глаза.
Смотритель Шелькинг уже поджидал начальство в воротах тюрьмы. Его свиту составляли красномордый Акула-Кулак и щуплый Пагануцци. Последний был с докторским саквояжем, будто собрался на обход.
Первое, что неприятно удивило Лыкова внутри, – это антисанитария. В бараках стояло зловоние от отхожего места. Во всех тюрьмах дурной воздух, но здесь было особенно удушливо.
Еще надворный советник обратил внимание на то, что в отделении очень уж людно. Рабочий день, а казарма полна!
– Почему арестанты не на работах? – спросил Лыков у смотрителя. Тот сразу же перевел стрелку на доктора.
– Это пусть Пагануцци объясняет! Он у нас добренький, вот и развел дармоедов…
– Владимир Сальваторович, это правда? Все наличные здесь люди больны? И не могут работать?
Пагануцци захлопал красивыми длинными ресницами:
– Да, господин начальник округа. Питание однообразное, уроки большие… Но если считаете необходимым ужесточить меры, то с моей стороны не будет препятствий!
Лыков даже остановился.
– Вы предлагаете мне самому ставить диагнозы?
– Нет, но… когда требуется подтянуть… сочту своим долгом, так сказать… содействовать, так сказать…
Поймав неприязненный взгляд надворного советника, доктор окончательно запутался в словах и замолчал.
– Я считаю вашим долгом, доктор, надлежащее исполнение своих обязанностей. Своих! А не моих.
Эскулап решил было приободриться, но не успел. Лыков спросил:
– А почему тут так грязно?
– Так ведь тюрьма! – искренне поразился Пагануцци. – Не санатория! Чтобы было чисто, надо казарму сделать из мрамора, а нары – из цинка. И ежедневно мыть полы и стены раствором сулемы. Только так возможно истребить грязь и нечистоты.
– А почему у Ливина в Рыковской тюрьме много чище? А там тоже нет ни мрамора, ни цинка! Ну? Этот вопрос и к вам относится, Виктор Васильевич!
Лицо «майора» быстро налилось кровью.
– Не могу ответить, господин начальник округа. Однако смею заметить, что ранее я никогда не получал подобных упреков!
– Теперь получили, – жестко осадил смотрителя Алексей. – Вы мне на то, что было ранее, не ссылайтесь. Я пикирован тем, что увидел. Приказываю вам с доктором Пагануцци на следующей неделе отправиться в Рыковское. За опытом по наведению чистоты.
– Слушаюсь! – хором ответили оба чиновника.
– Та тюрьма севернее, значит, холоднее. А отхожие места вынесены на улицу. И сделаны по системе Эрисмана, с искусственно создаваемой вытяжкой. Полы чистые. Посыпаны хвоей. Вам что помешало ввести у себя то же самое? Дышать в казарме нельзя! Люди травятся аммиаком и угольной кислотой. Срочно взять меры к исправлению!
Смотритель и доктор вытянулись еще подобострастнее.
– Ладно, – смилостивился Лыков. – Пойдемте теперь в кандальное.
Кандальный корпус, как и полагалось, охранялся вооруженным караулом. Зайдя внутрь, сыщик поразился: и здесь аншлаг!
– Эти тоже поголовно не работают? – обратился он к «майору».
– Мм…
– Вот это каторга! Лежи на печи да ешь калачи. В картишки еще можно перекинуться. Виктор Васильевич, чем объясните такой непорядок?
– Алексей Николаевич, подходящей работы для них нет. Лес поблизости весь сведен. А далеко кандальных гонять не могу.
– Это отчего же?
– Начальник воинской команды отказывает в карауле.
Тут Лыков вспомнил рассказ Бисиркина о том, что каторжники разряда испытуемых часто не работают, а за них вкалывают исправляющиеся. Поскольку их легче охранять… Значит, и у него в Корсаковске такая же картина? Несправедливо ведь!
– И как вы собираетесь исправлять положение?
Шелькинг молча пожал плечами, всем видом показывая: ты начальник, ты и исправляй!
– Фома Каликстович, – обратился Лыков к помощнику. – Подготовьте с Виктором Васильевичем свои соображения, и устроим совещание. Срок – три дня.
– Слушаюсь, – отозвался Ялозо и бросил на смотрителя многозначительный взгляд.
Между тем кандальные арестанты выстроились посреди казармы в шеренгу и ожидали начальство. Лыков пошел, вглядываясь в их лица. Да, совсем другой материал, чем, к примеру, утренние просители. Рожи такие, что родимчик хватит… Вот ему попался детина огромного роста и богатырского сложения, с шишкастой головой и низким лбом. Характерной чертой детины были глаза навыкате, делающие его наружность еще более устрашающей. Раскормленный вид гиганта сильно контрастировал с худобой и болезненностью обычного каторжанина.
– Уж не Глазенап ли это? – догадался надворный советник.
– Он и есть, – пробормотал Шелькинг. Рослый, осанистый, он смотрел на великана снизу вверх. Лыкову так вообще пришлось задирать голову – того и гляди фуражка свалится…
Елистрат Мурзин по кличке Глазенап славился на весь Киев огромной, прямо-таки медвежьей силой. А еще жестокостью. Жертвам он обычно ломал шейные позвонки. Кличку получил за выпученные глаза. Арестовывали убийцу четверо городовых и едва справились… А сейчас он обнаружился в округе у Лыкова. Вот первый кандидат на побег! Почему до сих пор не смылся? Такому порвать цепи или удавить часового – пара пустяков.
– А чего он у вас в шапке стоит? Боится голову застудить?
– Позвольте доложить, Алексей Николаевич… – начал говорить Шелькинг и запнулся.
– Ну, докладывайте.
– Их трое таких. Постановили, значит, картузы перед начальством не снимать.
Только теперь Лыков заметил, что двое ближайших каторжников тоже стоят в шапках. Причем не в арестантских бескозырках, а именно в добротных картузах. С лаковыми козырьками, околышами из черного бархата… А еще в вытяжных сапогах [41]и с красными поясами, по уголовной моде. Один из них был просто «иван», с наглым взглядом и заурядной поганой физиономией. Смотритель доложил, что это Василий Шельменкин по прозвищу Вася Башкобой, забироха [42]из Питера. Фигура другого привлекала внимание. Худощавый, хорошо сложенный мужчина лет сорока, росту выше среднего, он тоже стоял подбоченясь. Но это была осанка вождя, человека, привыкшего повелевать. Причем естественная, неподдельная. Узкое лицо, хищное, как у стервятника. Властные, с холодным отливом, глаза. На редкость неприятная личность! Чувство исходящей от каторжного опасности буквально разливалось вокруг. Кто таков? В жизни Алексей единственный раз встретил подобного человека. Это был «король» Санкт-Петербурга Лобов, которому подчинялись все. Если бы не погиб, а угодил на каторгу, то, наверное, держался бы там столь же внушительно…
– Этого как зовут? – кивнул на арестанта сыщик.
– Неужто не узнали? – удивился смотритель. – Знаменитость! Артамон Козначеев по кличке Царь. Самый страшный на Сахалине человек.