Но шум за спиной предупредил, что ни часов, ни минут у неё, может, и не осталось. Огромный школьный джип догонял её, а справа – несколько метров пустоты и побитый асфальт внизу, слева – каменная стена. Что ж, можно только прижаться к ней спиной и зажмуриться. Помолиться, что ли? Ноутбук оттягивал плечо, а рюкзак она поставила у ног. Не стала закрывать глаза. Если ей осталось увидеть только туман и гору и чёрную машину – что ж, она досмотрит до конца. Повернулась, пытаясь разглядеть, какое лицо у её смерти, но, конечно, не смогла, фары слепили, да и стекло тонированное. Тем более, смерть не спешила, машина затормозила, приоткрылась пассажирская дверь. Ольга, волоча рюкзак, неторопливо обошла джип и села рядом с водителем.
– Хочешь, сумки назад кинь.
– Спасибо, тут достаточно места.
– Едешь?
«Реплика ради реплики, вялый диалог», – вспомнила Ольга, но всё же ответила:
– Еду.
А что тут сказать.
– Поговори со мной.
Промолчала.
– Поговори со мной. Мне плохо.
– Тебя ещё и утешать?
– Прости.
– Ой, вот только не надо. Разве ты могла поступить иначе?
– Нет.
– А хотела?
– Нет.
Машина, поначалу осторожно кравшаяся, прибавила скорость.
– Нет! Я хотела, чтобы ты была с нами! Чтобы твой дар – а ведь он у тебя есть, я читала, – чтобы он раскрылся, как цветок, лотосом с тысячью лепестков, а не полевым лютиком. Без Ордена ты всю жизнь будешь изобретать велосипед, а у нас технологии. Нет, у нас сила, мудрость тысячелетий!
Ольга повернулась к ней всем корпусом:
– Рудиной наслушалась?
– Вот ещё. Старая кукла уже отыграла.
– Это было очевидно. И вообще, кому управлять писателями, как не редактору…
– Не упрощай. – Катя смотрела на дорогу, но изредка бросала на Ольгу странные взгляды, то ли проверяя реакцию, то ли искренне переживая. – Душа болит за твой талант.
– А ещё за что?
– А ещё ты мне нравишься.
– Ты тоже мне нравишься. Но это не повод ввязываться в торговлю гербалайфом, хотя бы и от литературы.
– Ты не веришь? Ты нам не веришь?! – Катя казалась искренне удивлённой.
– Девочка-девочка.
Катя вздрогнула. Ольга знала, что ей сейчас точно так же тоскливо. Химия или жизнь такая, бог его знает, но они по-прежнему чувствовали друг друга, как и шесть часов назад.
– Девочка-птичка. Девочка-воин. Ты храбрая, такая храбрая, что сердце сжимается. Вышла на войну против всего человеческого в себе, даже свитер забыла. Скажи мне, девочка, ты ехала меня убивать?
– Нет!
– Что они тебе приказали?
– Ничего, мне никто ничего не приказывал, я сама.
– Сама села и поехала. А зачем? Ты ведь провалила своё первое задание, детка. Рассчитывала исправить ошибку?
– Нет.
– Только не говори, что сбежала без спроса, лишь бы меня подвезти.
– Хотела тебя увидеть. Ещё раз. И поговорить.
– Что ж, я слушаю.
– Оля, скажи, а чего тебе-то нужно? Если Орден тебя не прельщает, чего ты хочешь?
– Я? – Она прикрыла глаза, откинулась на подголовник, и от этого тембр её голоса понизился ещё на несколько тонов, будто в груди запела виола. – Ты не сможешь поверить, но всё-таки скажу. Я, знаешь ли, хочу, чтобы случилось со мною то, чего не случалось прежде. Со мною много всякого происходило, но ни разу в жизни не было взаимной любви.
Катя взглянула на неё с изумлением:
– Оль, ну ты чего? Что за сказки для девочек? И что можно поставить рядом с властью – над текстом, над материалом? Ты умеешь делать со словами такое… и научилась бы ещё большему, и вдруг это… это бабство.
– Катя-Катя, ты просто послушай, даже если сейчас не поймёшь, просто послушай: это бывает. Бывает, что любовь – не погоня, не череда обманов и маленьких, но непростительных преступлений друг перед другом. Говорят, – и я, знаешь, верю, – что счастье бывает каждый день, его не выдают изредка, вместе с выпивкой, травкой и адюльтером, оно всегда в воздухе, разлито как медленное молоко. Как в нас с тобой сейчас живёт ежедневная горечь, так, говорят, бывает – счастье. Утром просыпаешься, поворачиваешь голову – и вот оно, дышит. А ты смотришь на него и не плачешь, как случается, когда тебя не любят. И не злишься, как случается, когда не любишь ты. Просто ждёшь, что откроет глаза и улыбнётся. И покой у вас один на двоих, и солнце, и дыхание, и страсть, и старость. И солнце такое – каждый день. У меня этого никогда не было, но мне, Катя, хотелось бы.Помолчала. Они давно спустились с горы, уже виднелись пригороды. – Я всё думала, это невозможно. Урод я или просто не везёт. Но вчера, помнишь, ночью пережила – с тобой. Ты не бойся, я же поняла – химическая близость, но если мне всё-таки удалось почувствовать, однажды, как сердце в руке дрожит, как ты улыбаешься моими губами, как тебе горячо и нежно, и как холодно – от меня, – выходит, так бывает. Не думай, я не в обиде, наоборот, спасибо тебе, девочка, что дала мне узнать. Что обманула – пустое, жизнь не жалко отдать за это знание. Я теперь пойду и буду искать – того, кто меня полюбит и кого я смогу полюбить, вот так же – но без обмана.
Ты, наверное, права во всём: что не надо чувствовать, а нужно превращать жизнь в текст, а людей – в персонажи. Что сердце – лишь промежуточное звено в механизме этой великой переработки. Правда же, «с начала было Слово»? Нигде ведь не сказано, что сначала кто-то проснулся от любви, оттого, что она, как свет, трогала его сомкнутые веки.
Катя неожиданно ударила по тормозам, джип остановился так резко, что Ольгу тряхнуло. Но она не испугалась. Катя продолжала сидеть, вцепившись в руль и глядя вперёд.
Ольга повернулась к ней, мягко и уверенно дотронулась, погладила побелевшие пальчики, запястья. Судорожная хватка разжалась, и Ольга взяла Катины руки, поднесла к губам, перецеловала ладони и пальцы – никуда не торопясь, ничего не ожидая, – прощаясь. Потом обняла её всю и прижала к себе. Её тоска, которой было – реки, – перетекала в Катино сердце, наполняя его, переполняя. Она не спешила, но почувствовала, когда нужно разомкнуть объятия, разжать руки, открыть дверь и выйти, прихватив рюкзак и ноут. Взглянула напоследок в Катино ослепшее лицо и захлопнула дверцу.
Почти сразу же за её спиной машина взревела и сорвалась с места, но Ольга не оглянулась. Она и так знала, что джип чуть сдал назад, круто развернулся и умчался в гору. И она не то чтобы знала, но подозревала, что Катя встретилась лицом к лицу с давним страхом: собственные остро заточенные инструменты обратились против неё и вспороли прохладную алмазную броню. Вся сила чувств и чувственности, которую она использовала только для манипуляций людьми, льётся сейчас в образовавшиеся раны, растравляя то живое, что тщательно оберегалось тремя «не» – не привязываться, не вовлекаться, не расслабляться. И предыдущий ежедневный подвиг, вечный Mein Kampf с собой, обесценивается, оказывается не просто глупостью, но напрасной тратой бесценной жизни в стремлении к ложной цели.
Может быть. А может, и нет, Ольга не могла поручиться, что её послание услышано именно так. Уж как повезёт.
До вокзала осталось недалеко, через десять минут Ольга тряслась в автобусе, через полчаса стояла в крошечной очереди за билетами. Чувствуя себя опустошенной, вяло размышляла о подлинности всего происшедшего. Правда «вообще» – понятие условное, тут Елена не ошиблась. Но искренность, искренность бесценна, она и есть истина именно в эту секунду бытия. Прежде Ольге казалось, что она жива, пока любит. В мгновения влюблённости мир наконец-то становился математически верным, всякая душа оказывалась на своём месте и Ольгина – тоже, она чувствовала гармонию кожей, с каждым вздохом. Самым ярким воспоминанием, оставшимся от юной любви, был не первый поцелуй, не прикосновение, но один лишь взгляд вверх, когда она, торопясь на свидание, после беспощадного июльского жара вошла в тень липы и подняла глаза. Пожизненно близорукая, вдруг увидела каждый лист огромной кроны, каждый просвет и луч, ветку, черенок, зазубринку – всё, что было на этом дереве, она увидела разом, поняла бесконечную точность замысла, который стоит за тенями, светом, зелёными прожилками, золотой пылью в воздухе и в котором есть и её точка безупречности.
И всякий раз потом она узнавала любовь по этой точке – совершенства и покоя, правильности всего. Позже она нашла это состояние в работе, когда слова складывались в мысль, детали – в образ, события – в сюжет. Если и существует какой-то дар любви человеку от Бога, думала Ольга, то он в возможности иногда подглядеть замысел, тронуть глупыми детскими пальцами систему мироустройства и ощутить тепло большой руки, которая только что была здесь.
В моментах искренности она тоже узнавала это присутствие. Когда называла какое-то переживание, выбирая единственно верные слова – без стыда и муки, легко, выдыхая вместе с воздухом душу, смешивая её с ветром, светом, запахом моря, асфальтовой дороги, оксидами углерода и азота и бог ещё знает с чем. И другая душа, которая слушала (или читала), – откликалась. Неважно, сколько правды было в её словах, имели значение лишь мгновения сатори.
Можно было бы сказать, что она, как бабочка, перелетала от озарения к озарению и тем жила. Но как же выматывали сцены, подобные сегодняшней, – от бабочки осталась бы лишь серебристая пыльца. И разве можно говорить, что Ольга лгала, если она транслировала переживание, которое действительно существовало в ней? Какая разница, что отдавать – кровь, яд или эмоцию, если дар исходит из сердца, бывает ли он фальшивым?
Он, правда, может оказаться опасным. Но тут уж Катина воля была, принять его или нет. На свете гораздо меньше насилия, чем кажется. Человек почти всегда несёт в себе ростки собственной смерти, и не только в виде истончающихся сосудов и разрастающихся клеток, но и на уровне судьбы. Жертва манит убийцу, и самые простые поступки превращаются в долгий ритуал, привлекающий пулю, нож, бампер автомобиля, – или слово, которое однажды лишит воли.Часа через три Ольга уже ехала в поезде, ей досталось только боковое место в грязном плацкарте, но всё-таки. Потянулись первые коробейники: сначала прошла старуха-мороженщица, потом крупная официантка из вагона-ресторана с кружевной наколкой в лакированных кудрях, выкликающая «кальмары, фисташки, пиво». Откуда-то выпрыгнула крошечная девочка, заскакала по проходу, вопя «камаыы, свисташки, пиииво», родители принялись её ловить, поднялся визг, залаяла чья-то невидимая, но шумная собачка, и поверх всего этого в динамиках запульсировала свирепая попса – «танцы, танцы, танцы, я отрываюсь от земли, лечу…». В общем, поехали.
Поезд как раз вынырнул из очередного туннеля, когда телефон, которым Ольга уже привыкла пользоваться исключительно в качестве будильника, ожил. На экране высветился «неизвестный абонент». Нажала «ответить» и, не дожидаясь голоса в трубке, спросила:
– Решили попрощаться, Елена?
– Только что узнала: с Катей беда. Не справилась с управлением на серпантине.
– Это ужасно.
– Оля?
– Да, я слушаю.
– Зачем?
– Что именно?
– Не придуривайтесь, мне сейчас и так тяжело. Неужели вы это – из-за мужчины?
– Н-ну… по сумме заслуг.
– Оля-Оля. «Два врага есть у женщины…»
– Лена-Лена. Лучше не начинайте обряд, если не уверены, что сможете его завершить, – знаете такое правило? Вы бы построже следили насчёт наркотиков в школе – девочки от них такие впечатлительные становятся, что до беды недалеко. Не перекладывайте на меня ваши недоработки. Как вы тогда прелестно выразились – я даже не извиняюсь.
– Какая вы стали смелая. Что ж, Оля, прощайте.
– До свидания.
Ольга завершила разговор. Лишь на секунду стало нехорошо – Катя.
«Всегда ли я была такой, или из-за этих женщин, их тайн, их напитков и зеркал изменилась настолько, что человек погублен – а мне не страшно?» Потом отмахнулась – пустое.Открыла еженедельник и стала обдумывать планы на ближайшие недели. Сразу же – навестить маму. Закончить книгу – она теперь будет другая, Ольга уже видела всю схему, осталось только записать. Потом косметолог, парикмахер. Позвонить Марине. Заехать в издательство. И… Алёша? Ну, может быть, в конце октября…
Дама А в раздражении отбросила телефон.
«Дрянь такая! Она у меня ещё получит своё, когда вернётся… А куда ей ещё деваться – побегает и вернётся. Лисица».Знаки любви и её окончания
Полный провал
Так уж я устроена, что не прощаю себе не только некоторых поступков, но и чувств. Я не должна этого желать, я не должна об этом думать – потому что неблагородно или мелко. А мне, чтобы хорошо к себе относиться, необходимо быть красивой не только в зеркале, но и на рентгене. То есть принцессы не просто не какают, но и не хотят.
Всё время возвращаюсь к давней истории, из древнейших. Я тогда влюбилась как-то очень трезво и здраво: не то что вибрации и «ах, что со мной», а просто видишь, что человек – твой, и надо брать, без него ни счастья, ни, по большому счёту, жизни не будет. Так бывает, редко, но бывает. И точно так же знаешь, что если упустишь – всё, второй возможности не положено. Оказываешься вдруг перед лицом своей единственной на все времена любви, уж какой она будет, счастливой или нет, бог весть, но в главном всё ясно.
Я тогда существовала разрываемая страхами – либо меня бросит огонь моего сердца, либо мне придётся принимать, как говорят политики, непопулярное решение. И при этом я очень сильно его любила. Очень. Можно разные слова подобрать, я умею, но вот о нём – горло сводит и получается только вымученно – очень. Очень.
Очень.Боль от несостоявшейся жизни, конечно, была сильной, но ушла и она, оставив на песочке обрывки, обломки, гондоны какие-то, битые бутылки. И гаже из всего оставшегося было знание, что я не справилась. Иисус, конечно, уж какой герой, а тоже молил – пронеси, но его не послушали. А мне повезло, и вышло по слову моему – чашу, в которой кипело моё счастье, пронесли мимо, любовь мою великую пронесли чуть выше моей головы, будущее пронесли, ребёнка передали с рук на руки, наши ссоры, болезни – всё меня миновало, грех заменили на мелкую подлость, казнь – на порку, а смерть – на долгое-долгое умирание, и даже не без приятности.
Она его безумно любила
Я как раз подметала пол, когда мне пришло в голову, что вот умри сейчас ты, умри сейчас я, и всё, что о нас скажут через поколение, – «она его безумно любила». И то при условии, что связь наша станет кому-нибудь известна. Но, скорее всего, моя или твоя внучка ничего об этом не узнает. Из всей долгой прекрасной несчастливой жизни бабушек и дедушек мы сохраняем в памяти только одну любовь – ту, что привела к появлению наших родителей. В этом есть дань уважения, не к морали, конечно, а к цельности личностей: ведь так достойно иметь главную любовь на всю жизнь. Мы сводим их мелкие страстишки в одну чистую реку, и вроде они жили не зря. А все внебрачные бесплодные отношения не заслуживают посмертия, как ни сгорай от них сейчас – вот прямо сейчас.
Это, конечно, нелепый повод родить от тебя ребёнка – чтобы лет через сорок какая-то глупая девочка не солгала обо мне, говоря «она его безумно любила»
«…потому что я бел, как мел, и печален, как госпиталь» [9] Я у твоих ног, моя радость, у твоих ног и рук. Семь желтых лимонов разложу на столе, чтобы написать первую букву твоего имени, целых семь лимонов на одну лишь букву. Нужно бы черешней, и цветами, и серебристыми бликами на воде, и огнями морских лайнеров, которые заплывают в узкие реки, чтобы развлечь тебя. Но у меня только семь желтых лимонов, кислых, как бедность, ярких, как вспышки под веками во время любви.
Я затеваю танцы, которые оживят мёртвого, поднимаю большую волну, которая всё растёт, доходя до небес, чтобы она вознесла тебя ко мне и ты смог взглянуть на прекрасную зелёную землю. Но каждый раз она гаснет и ложится у твоих ног, моя радость, у твоих ног и рук. Потому что многое в человеческих силах, а в моих – почти всё на свете, кроме одного. Я не могу сделать счастливым того, кто меня не любит.Она говорит – яяяяяяяяяяя
«Как дети, бывает, хохочут, прицепившись к слову, которое вдруг кажется смешным, повторяют его, закатываясь, задыхаясь, кашляя, и в конце концов ударяются в слёзы (однажды твердила в истерике сахар-сахар-сахар-сахар-сахар), так и я сегодня – развеселилась, подумав: „Я негодная!“, а потом покрутила эту мысль – всякому и расстроилась.
Я негодная – тебе, я тебя не заслуживаю. Я негодная – ему, я ему не подхожу. Я негодная – себе, я слаба. Я хорошая в принципе, как идея, которая нравится многим, но вот возьми её в дом, попробуй сделать смыслом своей жизни, и окажется – нежизнеспособная, непродуманная, негодная. Я негодна для той цели, что стоит передо мной, хотя, казалось бы, её-то можно сменить? но это иллюзия, потому что цель связана со стрелой ещё с той поры, когда наконечник был живой костью. И пока душа моя летит навстречу белой стене, серому камню, тёмной воде, я даже не могу закрыть глаза».
И вот так, сначала смеясь, потом задыхаясь и плача, она раскачивалась и повторяла: «я негодна я негодна я негодна я негодна я негодна я»
Песенка для пальчиков
Все, все девочки любят Песнь песней, особенно 8:6 – «положи меня, как печать, на сердце твое, как перстень на руку твою: ибо крепка, как смерть, любовь; люта, как преисподняя, ревность; стрелы ее – стрелы огненные; она пламень весьма сильный».
Во-первых, это красиво.
Во-вторых, оправдательно.
В-третьих, напрочь снимает ответственность с любящего существа.
Падаешь, как камень на печень, а в ответ на робкие претензии всегда можно в священную книгу потыкать: вот же написано – любовь; написано – крепка; написано, положи – пусть лежит.