– Только сухое вино, – сказала Таня. – Завтра вставать рано. Аббас Семенович новый номер задумал. С таблицей логарифмов.
Выпили. Грубин почти не закусывал, старался не глядеть на Таню, очень стеснялся Сидорова. Бутылка коньяка опустела наполовину, и он почувствовал, как хмель завладевает головой, превращает мир в добрый и яркий спектакль, в цирковое представление, которое невозможно и нельзя прерывать и в котором ему, Грубину, тоже найдется роль. Может быть, он станет жонглером, может быть, дрессировщиком. И уйдет вслед за Таней далеко-далеко, за пределы области… Причем в этом далеком и сладком походе находилось место и для Сидорова. Он оказался совсем не таким неприятным человеком, как поначалу. Бывают люди, которые не милы с первого взгляда, а потом у них обнаруживается много хороших качеств. Сидоров был добродушен, образован и ничем не показывал перед Грубиным своего превосходства. А когда уходили из ресторана, потому что он уже закрывался и официантки по очереди подходили к столику и собирали подотчетный инвентарь – одна взяла солонку, другая – пустые бутылки, а третья – фарфоровый стакан, в котором стояли бумажные салфетки, – когда уходили, Сидоров отказался принять от Грубина деньги за оплату ужина, и Грубин даже обиделся немного, хотя Таня с доброй улыбкой успокоила его и сказала, что все еще впереди и Грубину представится возможность проявить гостеприимство – цирк остается на гастролях на две недели.
Таня пожелала мужчинам доброй ночи у циркового городка, и тут Сидоров сказал, что спать ему еще не хочется и он хотел бы погулять. И именно с Грубиным, потому что Грубин ему симпатичен. Грубин был растроган. Его случайная встреча с артистами уже перерастала в дружбу.
– Спокойной ночи, Саша, приходите завтра на репетицию, – пригласила Таня и исчезла в темноте.
– Очаровательна, – сказал Сидоров.
– Да, – согласился Грубин. – Я такой буквально не встречал.
– А со многими знаком? – спросил Сидоров.
– Есть опыт, – признался Грубин, хотя понимал, что его опыт далеко уступает опыту Сидорова.
Впереди блестела река, отражая луну, прорвавшуюся в разрыв между облаками.
– Люблю природу, – сказал Сидоров.
– И животных тоже, – дополнил Грубин. – Животные вас любят, слушаются. Я никогда не видел, чтобы они так любили человека.
– Да, – задумчиво произнес Сидоров. – Они во мне своего чуют.
– Разумеется, – сказал Грубин, преклоняясь перед новым другом.
Дошли до реки. У берега, под откосом, словно моржи, спали баржи. Буксиры держали на мачтах фонари, хотели показать, что они начеку, спят вполглаза.
– Как вам удалось достичь такого уровня? – спросил Грубин. Решил, что вопрос этот не может вызвать неудовольствие. Вопрос приятный.
– Работой, – ответил коротко Сидоров. – Неустанным творческим трудом.
– Но ведь другие тоже работают.
– Не знают, куда приложить свои силы.
Сидоров был задумчив, как человек, который думает о чем-то, но не уверен еще, поделиться ли сокровенными мыслями с собеседником.
– Нет, друг Саша, им не добиться моих успехов… никогда.
– Конечно, чтобы белые медведи, как тигры, прыгали, а тигры лаяли. Это же надо!
Воспоминание развеселило Грубина, он взмахнул головой и залаял, подражая дрессированному тигру.
– Нет, – сказал Сидоров. – Не так. – И раза два тявкнул так натурально, что Грубину даже жутко стало, еле удержался, чтобы не отбежать на почтительное расстояние.
– Вы мастер, – сказал он. – Вы мастер, товарищ Сидоров, я это могу повторить где угодно. И я даже удивлен и возмущен, что вы до сих пор не народный артист хотя бы республики. Это, простите, выше моего понимания.
– Саша, Саша! – сказал Сидоров, сдерживая слезы. – Если бы ты понял мои возможности и мои запросы! Если бы ты только понял!
– Понимаю, – сказал Грубин искренне, – понимаю.
– Ничего ты не понимаешь. Да что мои звери – я сам могу.
И с этими словами Сидоров вдруг напружинился, изогнулся не по-людски и взмыл в воздух. Черное тело пролетело над обрывом, и Грубин только издал вскрик:
– Ах!
Нет, это был не дрессировщик – это дикий зверь немыслимым прыжком преодолел три десятка метров, отделяющих его от ближайшей баржи, и с мягким прихлопом опустился на палубу. Баржа покачнулась, и по серебряной воде пошли неровные волны.
– Гру-бин! – раздался голос дрессировщика снизу. – Ты видел?
– Не может быть, – сказал Грубин.
– Жди обратно!
Снова качнулась баржа, черное тело взмыло вверх, и с кошачьим мяуканьем странное существо замерло рядом с Грубиным. Нет, Грубин не был пьян. Не настолько он был пьян, чтобы ему померещились странные превращения дрессировщика.
– Видишь теперь, Саша, – сказал Сидоров, – почему они никогда не дадут мне заслуженного? Они мне завидуют.
Он был взволнован, но дышал ровно, будто не потребовалось от него особого усилия, чтобы совершить этот нечеловеческий прыжок.
– Ты ведь друг мне? – спросил Сидоров.
– Больше того, – заверил Грубин. – Я вас очень уважаю.
– Вижу, – сказал Сидоров. – Тогда усвой – я не дрессировщик. Я великий экспериментатор. Знаешь это слово?
– Знаю, разумеется, – сказал Грубин.
– Тогда пойдем дальше. Будем гулять. Я могу животных чему угодно обучить. Хочешь, завтра у меня тигры летать начнут? Или слоны удавами извиваться? Нет, не получится… Но не важно. Я все могу. И сам могу: что звери могут, то и я могу. Они меня уважают. Кстати, ты, Саша, меня уважаешь?
– Я вас даже люблю, товарищ Сидоров, – признался Грубин.
– Какой я дрессировщик? Я – гений! Я – владелец великой тайны! А они даже не стараются понять. Потому что недостойны. Именно так и не иначе. И я ее съем.
– Кого?
– Не важно. Меня, думаешь, звери интересуют? Никогда. Я, тебе признаюсь, средним дрессировщиком был. Самым средним. Даже в Москву меня не пускали. А если в загранпоездки, то только когда кто-нибудь заболеет. И то в монгольскую Швейцарию. Понимаешь?
– Понимаю. Конечно, понимаю! Я в том году в Болгарию оформлялся, а кто поехал? Ложкин поехал!
– Я один раз в Индию пробился. Понимаешь? Город Бомбей – слышал? Поехал я тогда с тремя бурыми медведями. Велосипед они у меня работали, стойку на передних лапах – пустяки, банальность. В гостинице мы стояли, на берегу моря. Там я одного человека однажды встретил. Простой такой человек, в белых кальсонах ходил – там принято. Я, говорит, очень уважаю ваше искусство. А номер у меня так себе был, средний. Спасибо, говорю тебе, друг. И значок ему даю, естественно. Неплохой значок, с гербом города Ярославля, с медведем, как на грузовике. Понимаешь?
– Понимаю, – сказал Грубин.
Было холодно, хмель понемногу покидал голову, а в глазах все стояла картина невероятного полета товарища Сидорова на баржу и обратно. Опять небо заволокло черными тучами и ветер усилился.
Сидоров остановился напротив Грубина, уперся зрачками ему в глаза, словно хотел загипнотизировать.
– И этот человек… Мне!.. Сказал!.. Только тебе я могу доверить мою великую тайну!
– А на каком языке? – спросил Грубин. Потому что страшно было слушать, как завывал Сидоров.
– По-английски, – обыкновенно ответил Сидоров. – Я по-английски со словарем вполне прилично. А если для обычного разговора, то пожалуйста. Хочешь попробовать?
– Нет, я верю.
– А ты спроси, спроси меня по-английски.
– Я же только со словарем!
– Я тоже только со словарем, но могу. А ты со словарем, но не можешь.
– Понял, – сказал Грубин. – Извините.
Сидоров закурил. На среднем пальце сверкнул под луной массивный перстень. «Артистическая натура», – подумал Грубин.
Сидоров перехватил взгляд Грубина и произнес со значением:
– Об этом перстне и речь!
Густые облака светлого дыма поднимались над его головой и стремились к быстро бегущим облакам.
– Пошли мы с тем Рамакришной в ресторан, – продолжил Сидоров. – Он оказался профессором, биологом, только не признавали его. А знаешь почему? Завидовали его таланту. Посидели мы с ним, выпили ихнего джина с ихним тоником – так себе напитки. Он за меня заплатил – какая у меня валюта по ресторанам ходить? И стали мы говорить про планарии.
Продолжая свой рассказ, Сидоров пошел прочь от реки, к цирку. Грубин шел рядом и внимательно слушал. Слушал и кивал, даже когда не все понимал.
– Ну что ты все киваешь! – воскликнул Сидоров. – Будто понимаешь, кто такие планарии.
– Я не перебиваю, – сказал Грубин.
– Думаешь, цветок?
– Думаю, – сказал Грубин.
– Или лиана такая?
– Не исключено, – согласился Грубин.
– А если червяк? А? Зажмурился?
– Я согласен, – сказал Грубин.
– И правильно делаешь, – сказал Сидоров. – Потому что планария – это и есть червяк. И с ним опыты делают. Какие?
– Какие?
– Его растолкут в ступке, а потом едят.
– Сырым?
– Неумный ты, Грубин! Не люди его едят, а собственные его товарищи, может, родственники, – в той же банке.
– Сырым?
– Неумный ты, Грубин! Не люди его едят, а собственные его товарищи, может, родственники, – в той же банке.
– Зачем?
– Голодные, вот зачем! Небось, когда проголодаешься, кого угодно сожрешь. А? Сожрешь или не сожрешь?
– Нет, не сожру.
– Ну и дурак! А надо жрать. Тогда тебя уважать будут.
– Не надо мне такого уважения, основанного на страхе, – торжественно заявил Грубин.
– Красиво говоришь, – сказал Сидоров. – Но меня ты не убедил. Потому что я мастер, а ты так… зритель, публика.
– Но я читаю, сам опыты ставлю.
– Расскажите вы мне, цветы мои! – презрительно произнес Сидоров.
Грубин обижаться не стал, потому что не имел права обижаться на великого артиста.
– Ты меня не перебивай, – продолжал Сидоров. – Сейчас будет самое интересное. Рассказал мне Рамакришна, царство ему небесное, что если планарией накормить других планарий, то все, что она, болезная, запомнила за свою короткую жизнь, другие тут же узнают. Допустим, умеет она выползать из лабиринта. А другие планарии не обучены. И только они пожевали подругу, как уже знают – выход прямо, потом налево, потом три раза направо! Усвоил?
– Это очень интересно, – сказал Грубин. – Честное слово, это открывает перед наукой большие просторы!
– Не в науке дело. Наука должна служить людям. Дальше мне Рамакришна поведал, что некоторые ученые старались это свойство планарий другим животным передать. Понимаешь зачем?
– Конечно! – обрадовался Грубин. – Чтобы из лабиринта… чтобы все выползали!
– Мелко мыслишь. Я другого от тебя и не ждал. Это же великая революция в науке! И в первую очередь в народном образовании! Макаренко бы от зависти тут же лопнул. А Песталоцци? Песталоцци! Ты представляешь, что было бы с Песталоцци?
Саша Грубин, честно говоря, не знал, кто такой Песталоцци. Но понял, что деятель из народного образования. Поэтому согласился, что Песталоцци умрет от зависти.
– Они, понимаешь, всю жизнь учат, учат, учат… Ну сколько можно! А мы скормили корове кашку – вот она и все знает.
Последняя фраза звучала загадочно. Сидоров опять остановился, чтобы говорить внушительнее. Медленно, доступно, в простых выражениях.
– Мой индийский друг Рамакришна сделал растворитель из смеси яиц хамелеона и нефритовой пыли. При добавлении в растертую ткань живого существа получается возможность усваивать способности.
Сидоров поддел ногтем камень, которым был увенчан перстень, и тот откинулся, как крышка кастрюльки. В углублении виднелся светлый порошок.
– Вот он, видишь? Перед смертью он мне завещал.
– Объясните еще раз, – попросил Грубин. – Вы только не сердитесь – я не все понял.
– Что тебе непонятно?
– Куда добавлять?
– В растертую ткань. В мясо!
– Значит, если планарию… растереть, то из нее получится растертая ткань?
– Молодец, Грубин. Начинаешь соображать, – открыто и добродушно, насколько позволяли его глубокие морщины, улыбнулся Сидоров. – Точно. Я возьму кого надо, подбавлю растворителя – и кушай!
– И это надо кушать?
– Я повторяю: если ты смешаешь с растворителем кашицу, полученную из ткани любого существа, то приобретешь его способности! Неужели это так сложно понять?
– Непривычно, – признался Грубин. – Несложно, но непривычно. Это надо понимать, что ваш Рамакришна не только планарий растирал?
– И кошек! – произнес тихо Сидоров, и лицо его, претерпев неожиданное неприятное изменение, вытянулось вперед, скомкалось, а изо рта послышалось кошачье мяуканье. Само тело дрессировщика Сидорова изогнулось так, словно у него был большой хвост.
– Вы и кошку в кашицу?.. – спросил Грубин.
– Пантеру, – сказал Сидоров. – Она все равно старая была. На списание шла.
– А ваши животные… – Грубина посетила страшная догадка.
– Мои животные тоже позаимствовали свои способности у других, – признался Сидоров. – Тигры ели петухов, а медведи крокодилов, не говоря о прочих тварях.
– Но зачем? Зачем? – в отчаянии воскликнул Грубин. – Что толкало вас на такую сомнительную деятельность?
– Сомнительную? – Сидоров расправил плечи и будто бы стал выше ростом. – Сомнительной науки не бывает! Наука сама диктует свои законы. Если открытие сделано, надо его использовать. Другого не дано! Меня еще признают на уровне Нобелевской или хотя бы Государственной премии.
– А этот ваш друг… Рамакришна? – спросил Грубин, который все с большей опаской относился к дрессировщику.
– С моим дорогим Рамакришной случилась трагедия. Я взял его к себе в ассистенты – мы проводили совместные опыты над моими дрессированными крошками… И однажды Рамик нажрался слоновьего экстракта и вошел в клетку со львами. Он думал, что ни один лев не посмеет его тронуть… В общем, он переоценил свои силы.
– Что, пьяный был? – спросил Грубин.
– Ни боже мой! Они там, в Индии, не пьют. Только если по маленькой. – Сидоров отводил глаза – у него было лживое выражение лица.
– А раствор вам достался?
– Какой раствор?
– Из хамелеонов и нефритовой пыли?
– Тиш-ш-ше! Ты что, услышат!
– Услышат – не поймут… Ну ладно, я пошел.
– Ты куда?
– Домой.
– Да я же только начал рассказывать!
– А мне уже не так интересно, – признался Грубин. – Я думал, что вы в самом деле дрессировали своим трудом. А оказывается, каша под соусом из нефрита с хамелеонами!
– Нет, Саша, так ты не уйдешь, – сказал Сидоров и обнял Грубина за плечи. – Я хочу с тобой поделиться моими планами на будущее.
– Не надо!
– Я лучше знаю, что надо, а что не надо, – сказал Сидоров, а потом зарычал так, что у Грубина ослабло в коленях.
Сидоров засмеялся.
– Мы тут с моими мишками одного тигра слопали. Мясо жесткое – две мясорубки сломал, не поверишь… Теперь у меня в номере медведи на двадцать метров прыгают. Я тоже могу. Показать?
– Не надо, ты уже показывал.
Они подходили к цирку – впереди горели его ночные огни.
– Ты думаешь, что я эгоист, все для себя? – сказал Сидоров. – А я не такой! Я для народа хочу, для человечества, чтобы все могли! Чтобы детишек рыбой кормить, а они чтобы с грудного возраста не тонули. Некоторых можно и летать научить. А почему нет? И Красной Шапочке – ты только послушай, какая умора! – Красной Шапочке привить от волка характер: он ей зубы покажет, а она ему в ответ!
Тут Сидоров расхохотался так, что в доме рядом раскрылось окно и женский голос закричал:
– Милицию позову! Спать не дают!
– Так что же вы не спешите делать человечество счастливым? – спросил Грубин. – Что вас останавливает?
– Эх, Саша, куда я пойду со своим эпохальным открытием?
– В Академию наук, – сказал Грубин. – Куда же еще.
– А они меня спросят: в каком институте вы разрабатывали свою тему? И кто был ваш научный руководитель?
– Но вы им объясните все как было – и про Индию… и про Рамакришну!
– А ты меня в сумасшедшем доме будешь навещать? Апельсины носить будешь?
Сидоров глубоко и печально вздохнул.
– Эх, Саша! – сказал он. – Неужели я не понимаю, что с таким открытием мог бы прославиться! Я не хочу, чтобы оно попало к милитаристам. Что хочешь… я простой советский человек, я хочу через научную общественность достичь законной славы.
– Ну и достигайте! – сказал Грубин.
– У меня же только цирковое училище за плечами, как ты не понимаешь! Мне нужен диплом университета! Мне нужен талант физика или на худой конец математика. Тогда я экстерном экзамены сдам, а там уж докторскую дадут, до академика пустяки останутся.
Сидоров всхлипнул, и глаза его сурово блеснули под луной.
– А если не удастся – уйду за кордон, – сказал он.
– Зачем?
– Там к человеку гуманнее относятся. Устроюсь в Иране – мне же цены не будет: скормлю взводу партизан одного тигра – такой взвод двух батальонов стоить будет!
– Ох, Сидоров, вы меня пугаете, – сказал Грубин. У него уже весь хмель выветрился.
Сидоров заметил, что Грубин загрустил, и сказал:
– Шутка. Шучу. Я все-таки в нашу Академию наук пойду. А может, в Комитет по делам спорта. Понимаешь: рекорд мира по прыжкам в высоту – наш. Только съешь зайца. Рекорд мира по бегу на длинные дистанции – наш…
– Только съешь оленя, – подсказал Грубин.
– И выгонят меня, – подытожил Сидоров.
– Это почему?
Они стояли перед входом в цирковой лагерь. В фургончиках уже погасли огни, тигры приглушенно лаяли и кудахтали в клетках.
– Образования нет, – сказал Сидоров. – Английский знаю со словарем. А формального образования нет.
– Так вы учитесь, заочно…
– Погоди. – Сидоров перешел на громкий шепот. – Я знаю, что им скажу. Я скажу, что я кандидат наук, только кандидатское удостоверение потерял. Пусть меня проверяют.
– А каких наук кандидат?
– Математических.
– А сможете?
– Смогу. Есть у меня один план. Выношенный уже. Только тебе говорить нельзя. У тебя нервы слабые.