– Я тебе сейчас тайну одну открою. Я не сильная. Я – страшное ссыкло. Все, что я в своей жизни сделала, – от страха. А было б у меня все шоколадно – я бы и пальцем не шевельнула, а свалила бы все проблемы на тебя.
Димка посмотрел мне в глаза.
– Так свали.
Я выдержала взгляд.
– И свалю. Ты только из больницы выйди. Генри не моргал.
– И выйду. И много еще чего сделаю. Я наверстаю упущенное, вот увидишь. Знаешь, я пока тут лежал, вдруг подумал, что мог бы умереть, так и не задав тебе самого главного в своей жизни вопроса…
– Какого?
Дима опустил глаза, сделал шаг назад, опустился на колени и негромко спросил:
– Ты выйдешь за меня замуж?
Я прикрыла ладонью рот и засмеялась: рыцарь в трениках моего папы и в больничных тапках…
Генри стоял на коленях и смотрел на меня. А я вдруг перестала улыбаться и твердо ответила:
– Выйду.
Домой я вернулась в девять часов вечера, и не успела разуться, как зазвонил телефон. Я подняла трубку:
– Да?
– Выходи, я подъехал.
Я посмотрела на экран телефона: Шубин.
Вздохнув, я снова застегнула сапоги и спустилась вниз.
У моего подъезда стоял зеленый «вольво» Шубина. При моем появлении дверцы машины распахнулись, и оттуда вылезли трое крепких ребят. А секундой позже и сам Шубин.
Я подошла к ним, поплотнее запахнула пальто и шумно выдохнула.
– И что дальше? Бить будешь? Бей. Шубин выглядел растерянным.
– Ты дура или прикидываешься? Где остальные?
Я непонимающе нахмурилась.
– Какие остальные? Шубин разозлился.
– Ты мне тут дурочку не включай, овца. Где твои мужики, спрашиваю ? Ну? В подъезде?
Я оглянулась, пожала плечами.
– Ты заработался, Витя. Нет тут никаких мужиков. Димка щас в больнице лежит. Говори быстрее, чего хочешь? У меня ребенок дома не кормленый…
Виктор кивнул своим друзьям, и те залезли обратно в машину. Окна они при этом опустили до упора. Я улыбнулась.
– На разборки приехал?
Витька шумно выдохнул и ослабил узел галстука.
– Только не говори, что ты это одна замутила.
– Одна. Мартынов до последней минуты ничего не знал…
– Да я не про Мартынова. Я от тебя фигею, красавица. Кинула серьезного мужика на бабки и спокойно выходит одна на
улицу.
Я засмеялась.
– Ты – серьезный мужик? Да ты лох и мудак, Шубин. И бизнесмен из тебя хреновый. А то, что я сегодня провернула, – лишнее тому подтверждение. Ну, и что ты со мной сделаешь?
Шубин посмотрел на меня долгим взглядом и махнул рукой.
– Да пошла ты…
Потом сел в машину и уехал. А я осталась стоять на улице.
Ну, почему у меня в жизни все вечно через…
Почему я постоянно влипаю в какое-то дерьмо и долго, болезненно из него вылезаю?
Почему меня даже замуж зовут, стоя передо мной на коленях на заплеванной больничной лестнице?
Замуж.
Я с улыбкой посмотрела на небо.
Сверху лил дождь, и было совершенно непонятно, что за капли стекают у меня по лицу…
…Такое яркое все вокруг… И тихо очень… И тишина эта – звенит… И – голос в тишине:
– Сегодня. Тридцатого. Ноября. Две. Тысячи. Пятого. Года. Ваш. Брак. Зарегистрирован!
Поднимаю лицо кверху и смотрю на потолок. Меня теребят, что-то говорят, а я смотрю на потолок. У меня глаза вдруг стали большие и мокрые. И слезы надо срочно вкатить обратно.
Не вкатываются.
И щеки тоже мокрые стали.
И губы соленые. Димкины.
– Вербицкая, – шепчет мне на ухо, – я тебя люблю… А я смотрю на него, и все такое соленое вокруг…
И красивое.
– Ну что, жаба моя, теперь моя очередь мужиков в яйца тыкать! – пыталась перекричать грохот музыки Лелька. – Только где они все, а?
– Скворцова… – вкрадчиво шепнула я Лельке в ухо, – ты сюда со своим самоваром пришла. Какие тебе еще яйца?
Лелька оглядела стол мутным взглядом и сфокусировала его на Тимуре, своем новом бойфренде, который, собственно, и ускорил ее развод с Бумбастиком.
– Ты про Тимку, что ли? – икнула она. – Да он сам уже в сра-котень, через губу перешагнуть не может. Какой с него прок?
Я отпила шампанского и подставила щеку под очередной поцелуй кого-то из гостей.
– Какой прок? А я откуда знаю? У меня только одна к тебе просьба: не пей до стадии «А в детстве я занималась спортивной гимнастикой».
Лелька захохотала.
– Завидуешь, жаба? Да у меня растяжка – Кабаева обрыда-ется от зависти!
– Верю. Верю, Лель. Ты только никому ее сегодня не показывай, ладно? Дай мне хоть одну свою свадьбу без драк отгулять.
Лелька сморщила нос.
– При чем тут драка?
– А при том. Щас ты начнешь на шпагат садиться, ноги задирать, а Тимку твоего уже самого жрать можно, вместо закуски.
– Это почему?
– А потому что он готов! Громко ржем. Потом я продолжаю:
– Ну вот, Тимка – в сопли, а ты спровоцируешь кого-нибудь из гостей. Он тебя по ошибке схватит за ногу, промахнувшись мимо сисек, а Тимка твой непременно полезет биться. У него ж папа грузин. Значит, парень горячий.
Лелька поднимает голову и громко орет:
– Эй, мне кто-нибудь нальет? Дима… Лешка… Денис… Я не забыла, как вас зовут, черт подери ! О, молодчина! Давай-ка эту вкусную бутылочку сюда! Ай, красавец! И что это мы так зло на меня смотрим? Да-да, это я тебе, грузинский принц. Я пропиваю свою подругу! Не надо меня останавливать, не надо меня тормозить… Я, может, щас напьюсь и плакать начну. Между прочим, это я Ксюху с Димкой познакомила!
Я украдкой смотрю на Генри. Он улыбается.
«Я тебя люблю» – читаю по его губам.
– Я тебя тоже, – отвечаю шепотом.
– Горько! – орет Лелька, и пятнадцать гостей подхватывают: – Горько! Горько!
– У меня уже губы болят, – тихо шепчу Димке на ухо.
– И у меня. Потерпи, родная.
– Обещай, что до завтрашнего дня меня больше не поцелуешь… – трусь носом о его нос.
– Этого не обещаю. Но губы твои оставлю в покое.
«Горько! Горько!» – скандируют гости, а я просто стою, прижавшись губами к Димкиному лицу, и чувствую себя абсолютно счастливой.
Абсолютно.
А еще я думаю о том, что скоро все это веселье, наконец, закончится и мы вернемся к нам домой.
Туда, где на телевизоре живет Дед Мороз. Который умеет петь и топает ножкой… И который нас ждет.
ТЕМНЕЕ ВСЕГО ПЕРЕД РАССВЕТОМВступая в новую жизнь, под новой фамилией, я надеялась обмануть судьбу, шлангом прикинуться… Думала, что навсегда избавилась от привычки вляпываться в идиотские ситуации.
И, как обычно, круто обломалась.
Судьба даже не обратила внимания на то, что козел отпущения, Ксения Фролова, поменяла фамилию и прическу. От судьбы, как говорится, не уйдешь.
– Дюшка! – Я рассерженно швырнула в раковину грязную вилку, и сын, вздрогнув, втянул голову в плечи. – Ты же знаешь, как меня раздражает вот это твое копание в тарелке! Почему салат не ешь?
– Там помидоры… – тихо ответил Андрюша, не глядя на меня. – Я их не ем…
– Хорошо. Не ешь. Давай, я их вытащу из салата. Остальное ты любишь?
– Майонез не люблю… – еще тише ответил сын и снова уронил на пол вилку. – И огурцы там какие-то не такие…
Я швырнула очередную вилку в раковину и завопила:
– Генри!
Димка вошел на кухню с газетой в одной руке и пультом от телевизора – в другой.
– Чего орем? – поинтересовался он и заглянул в раковину: – Состязание по метанию вилок в разгаре? Я – судья, что ли?
– Ты мой муж, – отчеканила я и ткнула в Дюшку пальцем: – Так что помогай. Как мне объяснить этому человеку, что надо есть то, что дают, и что огурцы в салате очень даже такие?
– Какие? – Генри явно надо мной потешался.
– Зеленые, блин! Свежие! С рынка! Не беси ты меня, ради бога. И так нервы ни в борщ, ни в Красную Армию.
Дима отложил газету, вручил мне пульт, пододвинул к столу еще один стул и сел рядом с Дюшей. Сын виновато посмотрел на него и опять склонился над тарелкой.
– Ну что, Андрей Владимирович, бузим?
– Нет. Не едим, – покаялся Дюшес и снова бросил виноватый взгляд на отчима.
Димка забарабанил пальцами по столу, глядя куда-то в сторону. По лицу у него медленно расползалась знакомая улыбка, которая всегда предшествовала какому-то интересному рассказу из его бурной жизни.
– Знаешь, Дюш, мне было лет семнадцать, наверное, – неторопливо начал он, улыбаясь, – и я ненавидел кабачки. Ты кабачки любишь?
– Не-а. Я вообще не люблю овощи. Ну, картошку фри только. И всё.
– Вот. Тогда ты меня поймешь. Кабачки я ненавидел всей душой. Они мне снились, эти кабачки. Все детство снились. А мама моя делала из них икру и каждое лето жарила их тоннами. Я видеть их не мог, веришь?
Дюша кивнул.
– Молодец. В общем, где-то годам к пятнадцати я вырос в редкого засранца.
– Потому что не ел кабачки? – Андрей с интересом посмотрел на Генри, а тот уже повернулся к нему лицом.
– И поэтому тоже. Но больше потому, что злые люди научили меня пить водку.
Я нахмурилась.
– Дим!
Генри, не оборачиваясь, показал мне ладонь. Мол, не лезь, сам все знаю. И, глядя Андрюше в глаза, без улыбки продолжил:
– Это были нехорошие люди, да и водка была невкусной, только я рос без отца, а мама вечно была на работе. Вот и вышло, что я был сам по себе. Я приходил домой под утро, мне трижды ломали нос, все тело было в шрамах… а я почти никогда не мог вспомнить, откуда они появлялись… Я пил, я курил, я постоянно с кем-то дрался. Потом, чуть позднее, меня выперли из института за прогулы, а мне было все равно. Я и поступать-то туда не хотел, меня сестра заставила. В общем,
настал момент, когда я довел свою родню до белого каления, и меня пинками загнали в спортивный лагерь. Знаешь, что такое спортивный лагерь?
Дюша, внимательно смотревший Димке в рот, заморгал.
– Не-а.
– Это такая жо… Блин, это такая мрачная вещь, Дюшес, скажу тебе честно. По-моему, мама с сестрой специально долго выбирали и нашли самый отстойный. В принципе, детский лагерь – это такое место, где нужно отдыхать. Плавать, загорать, играть… Есть еще трудовой лагерь: там дети не только отдыхают, но еще и работают, зарабатывая при этом какие-то денежки. А еще есть лагерь спортивный. Там из дохляков-очкариков за два месяца делают Терминаторов. Типа, занятия спортом, сон на свежем воздухе и обязательные километровые пробежки в шесть часов утра должны сделать из обезьяны человека. А я к тому времени был уже абсолютной обезьяной, поверь. Я приехал в этот лагерь вместе с кучей других мальчиков-засранцев, которые тоже любили пить водку…
– И не ели кабачки? – перебил Димку Андрей.
– И не ели кабачки, само собой. Они вообще почти не ели, только пили… Ну, да речь не о том. В общем, первым делом нам всем выдали черные трусы до колен и какие-то сиротские майки. В этой униформе мы отправились заниматься спортом. Мы бегали, прыгали, подтягивались на турнике, поднимали тяжести. Целый день. С утра и до позднего вечера. На обед никто не пошел, потому что не было сил дойти до столовой, которая еще, как назло, находилась у черта на рогах. То есть довольно далеко от домика, где нам предстояло жить еще два месяца. Мы доползли до своих кроватей и рухнули на них, не раздеваясь. И не успели закрыть глаза, как кто-то заорал на весь лагерь: «Подъем!» И мы снова встали и отправились на пробежку, а потом стали делать все прочие полезные спортивные процедуры. В шесть часов утра. К середине дня жрать хотелось так, что до столовой дошли все. Правда, я оттуда почти сразу и вышел. Угадай, почему?
– Там кормили кабачками? – догадался Андрюша.
– В точку! – обрадовался Генри и потрепал его по голове. – Там кормили кабачками. Вареными, прошу заметить, кабачками. Я не могу тебе передать словами, как этот овощ выглядит в вареном виде. Наверное, так же, как вареный помидор.
Дюша непроизвольно сглотнул и виновато посмотрел на меня. А я продолжала с каменным лицом слушать Димкин рассказ. И он продолжил:
– Я вылетел из столовой пулей, и меня тошнило всю дорогу, пока я плелся до нашего домика. Ты не представляешь, насколько я ненавидел кабачки… А потом снова были спортивные удовольствия, турники-пробежки, отбой в десять вечера и подъем в шесть утра…
Димка замолчал и посмотрел в окно. Мы с Дюшесом тоже молчали. Генри откашлялся и тихо закончил:
– Еще через два дня я ел эти вареные кабачки, не морщась. Я их глотал, не жуя, и просил добавки. Иногда мне даже не отказывали. Через два месяца я вернулся домой… Я вошел в квартиру, прошел на кухню, открыл холодильник и заплакал…
Дюшка посмотрел в свою тарелку, потом поднял голову и попросил у меня вилку.
Я молча протянула ему ее, и мой сын, морщась и давясь, начал запихивать в себя помидоры.
Тут я не выдержала и отняла у него вилку:
– Дюш, если не можешь – не ешь. Не надо. Я тебя не заставляю…
Сын кинул на меня короткий взгляд и упрямо, агрессивно полез в тарелку руками, доставая оттуда ненавистный овощ. Я растерянно посмотрела на Диму.
Он повернулся ко мне лицом и глянул исподлобья.
– Дим…
Димка поднялся со стула и решительно забрал у Дюши тарелку:
– Молодец. Но лучше б ты начал с других овощей. Ты же не все ненавидишь так сильно, как помидоры? Огурцы ешь?
Андрей кивнул.
– Начни с огурцов. Потом попробуй перец болгарский. На помидоры не налегай – хуже будет. Я ж тебе для чего про лагерь рассказал? Кто знает, Дюш, как дальше жизнь сложится? В какой ситуации ты окажешься? Просто будь готов ко всему. А помидоры тебе есть совсем не обязательно…
Генри присел на корточки и прижался головой к Дюшкиному плечу. Сын, всхлипнув, обнял его за шею и прижался щекой. Я кинула в раковину третью грязную вилку, подошла к своим мужчинам и обняла обоих.
И нам не нужно было ничего друг другу говорить.
Каждый в тот момент думал о своем.
Но именно тогда я впервые за долгие годы вдруг поняла, что у меня теперь есть настоящая семья: я, Дюшка и Димка…
Я прижимала к себе двух самых близких и любимых мной людей и незаметно слизывала соленые капли, которые отчего-то капали мне на щеки и губы…
Но тогда я даже не догадывалась, насколько была права насчет того, что судьбу не обманешь.
Даже не догадывалась…
– Зай, я пришел! – крикнул из прихожей Дима, и я выскочила с кухни, вытирая руки о фартук.
– Умничка. Голодный? Полчасика подождешь?
– Подожду. Слушай, я что-то промерз до костей. Я, наверное, в ванной посижу немножко.
Я шлепнула мужа по холодной заднице.
– Иди, тоже погрей ужин.
– Засранка, – улыбнулся Генри, целуя меня в щеку. – Через полчаса, говоришь?
– Угу. Я тебя позову.
Димка зашел в ванную и включил воду. А я жарила котлеты, высунув от усердия язык. Готовка для меня – это символ семейного счастья. А какая у меня семья была? Я, да ты, да мы с тобой. Для Андрюшки я варила маленькую кастрюльку супа и жарила курицу, а сама питалась пельменями и прочими замороженными блинчиками.
С появлением в доме Димки я достала с антресолей бабушкины поваренные книги и с головой ушла в кулинарию.
Дела на нашей фирме с Мартыновым шли хорошо. Даже очень хорошо. Работы было столько, что с ней не справлялись пятеро курьеров. Финансовый кризис отступил. Да и с личной жизнью все вон как вышло… Может, иногда полезно поплакаться кому-то там, наверху? Поныть, попросить, поклянчить… Хотя мне думается, что дело совсем не в этом.
Просто в какой-то момент я дошла до крайней степени отчаяния.
Знаете, какие слова стали для меня самыми важными за всю мою жизнь?
«Темнее всего перед рассветом».
Плохо тебе? Терпеть еще можешь? Терпи.
Совсем плохо? Терпение лопается? Терпи. Из последних сил держись.
Тебе уже никак? Тебе все равно, что с тобой будет завтра? Ты ешь и дышишь только для того, чтоб не затруднять родных хлопотами о твоих похоронах?
А вот теперь можешь расслабиться. Завтра скончается твой незнакомый дядя в Америке и оставит тебе в наследство миллион долларов. А когда ты поедешь за ними, в самолете обязательно встретишь Принцессу. Которая выйдет за тебя замуж, будет тебе верной женой и с радостью пустит по ветру твои миллионы. Но это уже другая история…
В общем, знай: если ты зашел в тупик – завтра обязательно забрезжит свет. Пусть слабый, неясный, но ты его сразу увидишь и пойдешь дальше.
Это совершенно точно.
Я сняла с плиты сковороду, накрыла крышкой и крикнула: – Дим, вылезай!
Потом вымыла всю посуду, накрыла на стол… Наконец кинула взгляд на часы: пятнадцать минут прошло, а Генри все нет. Я постучалась в ванную.
– Ты там не утонул?
Тишина в ответ. И только шум воды. Я стукнула сильнее.
– Генри, с тобой все в порядке? Тишина.
Я занервничала и пощелкала выключателем.
– Ты там уснул, что ли? Вылезай быстро! Тишина. И шум воды.
Мои надпочечники мощно выбросили в кровь тройную порцию адреналина, и я с силой дернула на себя ручку двери.
Тонкий крючок из нержавейки не выдержал, и дверь распахнулась, отбросив меня к стене.
Генри лежал на полу.
Без сознания.
Я подскочила к нему и принялась бить его по щекам, истерично визжа.
Димка очнулся и испуганно посмотрел на меня.
– Ты чего орешь?
Я стояла над ним и голосом, срывающимся на визг, вопила:
– Чего я ору?! Чего ору?! А ты бы не орал, если бы я час не выходила из ванной, а потом ты сломал бы дверь и увидел меня на полу без сознания? Не орал бы?
Генри хлопал глазами.
– Ты сломала дверь? А зачем? Кто был без сознания?
Я перестала орать и внимательно посмотрела на Димку. Что-то в его взгляде мне не понравилось, и я быстро обшарила глазами ванную.
Генри сделал какое-то движение рукой, и я успела его засечь.
– Что там?
– Где?
– Тебе в рифму ответить? Что ты сунул под ванну?
– Сдурела, что ли? Ничего я…
Но я уже наклонилась и заглянула под ванну.
Потом медленно поднялась и повернулась к Димке, держа в руке тонкий инсулиновый шприц и столовую ложку с кусочком мокрой ваты.
Генри молчал.
Я тоже.
Надпочечники снова не пожалели для меня адреналина, и я почувствовала, как меня затрясло. Не своим голосом я выдавила:
– Вон из моего дома.