Валентин отстегивал Мишке почти десять лет, и эта была, надо признаться, умеренная плата сразу за две услуги: право уводить часть денег из–под носа Рубца и молчаливое попустительство самого сообразительного из охранников. Цыгане же откатывали сразу двоим — Рубцу и собственному покровителю — полковнику МВД. Мишка был явно лишним в этом списке.
— Хуже чем на вокзале, — ныл Мишка, — цыганята шныряют повсюду: в молочном, мясном, даже реализаторов пару раз обокрали. Покупатели боятся сунуться на рынок. Уже и облавы были, да что толку, если у них крыша ментовская.
Цыгане и вправду работали топорно — брали числом, а не как Валентин — высоким воровским искусством. Если бы не камеры наблюдения, о которых Валентина никто, даже Мишка, не предупредил, с выходом на тюремную пенсию можно было и повременить. А так — состав преступления в прямом эфире.
— Ты почему о камерах молчал? — спросил Валентин, и Мишка нервно заерзал.
— Да не знал я, — зашипел он, — да что я — ни Рубец, ни Козма ни в зуб ногой. Менты за ночь оборудования смонтировали, клянусь! Полковник–то этот спал и видел как Рубца прижмет. Кстати, когда Рубец отдал менту долю, камеры поснимали — вот это мы уже видели.
Еще бы не поснимали, подумал Валентин, разглядывая Мишку. Охранник сильно изменился с их последней встречи, а это — четыре года, совсем не шутка, особенно в возрасте Валентина. Мишка похудел и запил, и эти события были как–то связаны друг с другом, а еще — с отсутствием денег: рубашка на охраннике совсем выцвела. К его чести, продолжать падение в пропасть бедности Мишка, похоже, не собирался, но почему–то решил, что войти в одну и ту же реку, вернее, на один и тот же рынок через парадный вход — а теперь его тормозили даже на боковых воротах, тех самых, где привык останавливать он — сможет с помощью Валентина.
— Рубец в депутаты подался, — почти одними губами, покосившись на стоявшего за спиной караульного, прошептал Мишка, — базарят, скоро полковника завалит.
Странно, что до сих пор не завалил, подумал Валентин. Он уже знал, что стал пешкой в большой игре, а точнее — рядовым на войне, которую Большой Мент объявил Рубцу.
— Или он полковника, или полковник его, — резюмировал Мишка, подтверждая и без него известную истину.
О том, что полковник с Рубцом играют не на шалбаны, Валентин узнал от Пахана Македонского.
— Спрашиваешь, почему именно ты? — пожал плечами Пахан и налил водку в два стакана — себе и Валентину, — черт его знает. Вообще–то комбинация верная. Менты–то про тебя всегда знали, только бабки шли мимо их кассы. А полковник давно глаз на рынок положил, только Рубец по своей воле разве кого пустит? Базарили, как тебя повязали, он с ОМОНом к Рубцу завалился, так они побили весь интерьер, во как… А что, правда у Рубца кабинет под бордель был заделан?
Валентин кивнул.
— Ну вот. И по видику ему прокрутили, как тебя, значит, вяжут. У мента–то в кармане две бумаги имелись: ордер на арест Рубца, все как полагается, с формулировкой — за пособничество и так далее, и другая — документ о передачи пакета акций рынка. Само собой, на никому не известное физическое лицо. Вот так бля. Рубец прямо там, в разгромленном кабинете, и перевел на этого неизвестного все акции. Ну а формально — да, остался директором, с хорошей — кхе–кхе — зарплатой. Лучше него никто ж не управится. Только думаю, скоро кранты ему будут.
— Почему это? — спросил Валентин.
— Фаршманет его полковник. Такое душняк устроит, бля буду. Знает, сука, что Рубец ничего не забывает, а тут еще этот дурень в депутаты полез: это ж неспроста. Попомнишь мое слово: найдутся какие–то махинации в министерстве, или где там еще этот чушок трется? Возьмут его за жопу конкретно. Коррупцию пририсуют — и добро пожаловать на зону. Вот тогда и встретитесь.
Пахан чокнулся с Валентином, и они выпили. Насчет будущего Рубца у Касапу было свое мнение, но на этот раз он решил промолчать. Валентин вспомнил окорочка в канализации и проникся уверенностью, что Рубец выпутается и теперь. Злорадства — о, нет! — Касапу не испытывал и про себя даже оправдывал Рубца. В конце концов, когда тебе вот–вот поставят мат, о пешках думать не принято. Что ж, Валентин оказался той самой пешкой, которой пришлось пожертвовать, хотя поехавший мозгами Мишка и считал, что шанс вернуться на доску есть, да не просто пешкой, а как минимум ладьей.
— Бежать тебе надо, — шепнул Мишка, окатив Валентина запахом перегара, — у меня и план есть.
— Свидание окончено! — гаркнул дежурный, и Валентин моргнул Мишке — потом, мол, перетрем.
Больше на свидание с выпивающим охранником Валентин не являлся. Мишка приходил еще трижды, но каждый раз вместо Валентина выслушивал немногословного дежурного, сухо сообщавшего, что заключенный Касапу болен и не хочет никого видеть.
— Раньше надо было суетиться, — бурчал Валентин на нарах и поворачивался лицом к стене, — камер он, сука, не заметил.
Ох, глаза мои бедные, вспоминал Валентин в сотый, наверное, раз асфальт перед глазами и собственные руки, заломленные за спину. При этих воспоминаниях он всегда краснел и начинал задыхаться — от негодования и бессилия. Во время одного из таких приступов он и одолжил у Хвоста галстук.
— Как, кстати, у вас со зрением? — спрашивает адвокат, протягивая Валентину запечатанный конверт, вынырнувший из скрипнувшего кожей портфеля, — Николай Семенович настоял, чтобы читали лично вы. Но если вам трудно…
— А вы что, не читали письмо? — перебивает Валентин.
— Это не письмо, а признание, — терпеливо поправляет адвокат, — и я его не читал, хотя и ознакомлен с его содержанием. В общих, так сказать, чертах. Так вы сможете прочесть?
— Да–да, конечно, — торопливо вскрывает конверт Валентин.
Разумеется, сможет, ведь доктор оказался настоящим мужиком. Человеком слова, а этого вполне достаточно для нынешних времен, когда не рекомендуется верить даже собственным глазам. Своим–то Валентин давно не верил, поэтому и доктору поверил не сразу.
— Осилишь книжку — прочтешь и другие, — всучил доктор Валентину совершенно потрепанную брошюрку, из которой посыпались на пол страницы, — спирт–то не забудь оставить.
Спирт Валентин стащил из палаты, после того как повесился на желтом галстуке Хвоста. Едва очнувшись, он снова чуть не задохнулся — на этот раз больничным смрадом и сразу увидел впившуюся ему в руку иглу, от которой тянулся прозрачный и тонкий шланг капельницы.
— На тот свет не терпится, а, дед? — прогудело откуда–то сверху.
Мелькнуло что–то белое, и Валентин увидел над собой врача — круглолицого толстяка в халате. Доктор улыбался, но в глазах его затаилось напряжение.
— Мне бы, — начал Валентин и закашлялся: горло с трудом и болью пропускало не то что слова — воздух.
— Спокойно, спокойно, — вцепился в его запястье доктор, и, чуть наклонив к пациенту ухо, уставился в потолок, словно рассчитывал не только прощупать, но и услышать пульс, — разговаривать нам пока рано.
— К глазнику бы мне, — прохрипел Валентин.
— Конечно, конечно, — рассеянно перебил толстяк, — вот только окрепнем, сразу к нему. У нас, кстати, славный окулист.
О глазнике Аврабие из тюремного госпиталя Валентин слышал и раньше. Отзывы о нем не отличались разнообразием: алкоголик, который закладывает прямо в кабинете. На увлечение глазника руководство госпиталя старалось не обращать внимания — из–за мизерной зарплаты, на которую не находилось охотников даже среди свежих выпускников мединститута. С пациентов же тюремным врачам брать было нечего: перед посещением госпиталя заключенных обыскивали с особой тщательностью, и даже у Пахана Македонского, которому (уж кому как не ему) было чем вознаградить эскулапов, даже мысли не возникало пронести хотя бы сигаретку в собственном заду.
— Херня! — махнул рукой Аврабий, наливая спирт из колбы, — как же, катаракта!
Он выпил залпом и, не закусывая — ничего напоминающего еду в кабинете не было — закурил.
— Специалисты сраные! Где тебе, дед, диагноз поставили? — гремел окулист, — во второй поликлинике? Доктор Штефанец? Как был бараном, так и остался! Как же, катаракта! Обыкновенная старческая пресбиопия! Как же, катаракта! — повторил он так, словно само это слово оскорбляло высокое звание молдавского врача.
— Даже если катаракта — тоже поможет, — успокоился вдруг доктор, — да у тебя, старик, и выхода нет. В твоем возрасте, да с такими легкими и сердцем, чем на операцию тратиться, лучше уж сразу гроб купить. Что, Штефанец заключения кардиолога не читал? Куда же я ее дел? — он стал рыться в выдвижных ящиках, — а, вот!
Брошюра, рассыпавшаяся в руках Валентина, как старый гербарий, называлась «Эффективное улучшение зрения. Быстро и без очков». Автором значился какой–то Бейтс, американский светило, как пояснил окулист.
Брошюра, рассыпавшаяся в руках Валентина, как старый гербарий, называлась «Эффективное улучшение зрения. Быстро и без очков». Автором значился какой–то Бейтс, американский светило, как пояснил окулист.
— Все это чушь! В медицине мудаков не меньше, чем в тюряге, — громыхал Аврабий, а он и вправду громыхал, ударяя кулаком по столу, — не читай лежа, не напрягай глаза в сумерках, не читай в транспорте! Глаза — те же мышцы! Начнешь жалеть — зрение атрофируется. В общем, эта книженция для тебя — вроде Библии для монахов. Попробуй ослушаться — ад гарантирован! Если хочешь, дед, последние годы, или, кто знает, месяцы, провести не во мраке преисподней, который для тебя и так скоро наступит, придется подчиниться товарищу Бейтсу. Ну, будь здоров! — он снова выпил, и опять до дна.
В том, что у окулиста большие проблемы с головой, Валентин убедился, начав читать книжку не менее странного американца. Начал читать — громко сказано. Шрифт был настолько мелким, а умеющие летать листки — такими замусоленными, что своими глазами Валентин не различил бы и названия глав — а их напечатали куда более крупными буквами. Читал Валентину Индеец — один из одиннадцати сокамерников, смуглый молдаванин, действительно напоминающий то ли индейца, то ли мексиканца. Чтец из Индейца был такой же, как из Валентина — тот особо ценимый капитаном матрос, которому доверяют, за его ястребиное зрение, почетное право первым увидеть долгожданную сушу на горизонте.
Запинаясь через слово, Индеец то повторял одну и ту же строчку, то пропускал целые абзацы, а то и вовсе путал очередность рассыпавшихся страниц. И все же, вопреки стараниям неумелого чтеца, от мысли покончить с собой Валентин отказался окончательно. Единственный человек, которого бы он с удовольствием вздернул, был профессор Бейтс — занудный, как оказалось, садист, больше всего на свете ненавидящий полуслепых стариков.
«Пол–литра медицинского спирта за такое дерьмо?», недоумевал Валентин, вспомнив еще одного человека, которому самое место на одной виселице с Бейтсом.
«Если окажется, что все это чушь…», грозил неизвестно кому Валентин. Но другого выхода — в этом Аврабий был прав — не было, так почему бы и в самом деле не довериться не внушавшей ни малейшего доверия книжке? Разве в Библии больше правды?
— Ну что, все прочли? — торопит адвокат.
Он уже минут десять, как начал ежиться и вертеться на стуле, и у него синеет под ногтями: здесь, в комнате для встреч с адвокатом, она же камера допросов, никогда не бывает жарко. Поговаривают, в этих стенах, прихватив с собой бутылек и девочек, коротает знойные июльские деньки начальник караула, для чего в камеру специально заносят его личный кожаный диван.
— Немного осталось, — бормочет Валентин, тыча пальцем во второй абзац снизу.
Валентин и в самом деле застрял на предпоследнем абзаце, вот только читает он письмо, вернее, не совсем письмо Рубца, уже в третий раз. Он прочел бы его и пять, и десять раз, и не променял бы ни на какого Дюма, даже если бы Валентину сказали, что послание Рубца — последнее, что он читает в жизни. Ему хотелось разрыдаться — прямо здесь, в присутствии адвоката, и он еле сдержался.
Неужели дождался? Оно ли самое?
Пять лет Валентин ждал, если не объяснений, то хотя бы весточки от Рубца. Весточки и в самом деле приходили, но ясности они не добавляли, скорее наоборот. Трижды Валентин находил под матрацем конверт с кипой отпечатанных листков внутри. Не подписанные, письма эти, безусловно, принадлежали авторству Рубца, и Валентин не раз корил себя за опрометчивое невнимание, с которым он выслушал, вернее — пропустил мимо ушей отрывок из книги, прочитанный Рубцом в тот памятный день. Теперь эти главы приходили к Валентину целиком, но относился он к ним совсем иначе — также оказавшаяся в пустыне рыба относится к воде.
Касапу чувствовал себя разведчиком, ищущим нужный код среди вороха наполненных бредом бумаг. Он выучил письма наизусть. Он читал текст через слово. Читал по первым буквам каждой строки. Находил в последующем сообщении явный намек на предыдущее и наоборот. К моменту, когда он распечатал конверт с четвертым письмом, прибывшим в портфеле адвоката, Валентин больше года не тревожил порядком измятые листки, придавленные потайным камнем в стене.
Четвертое письмо безжалостно уничтожило загадку предыдущих — никаких кодов в них, конечно, не было. Но Валентин не жалел — сумел бы он обнаружить зашифрованное послание в четвертом письме, если бы не мучался над предыдущими тремя? Сомнений не оставалось — перед Валентином был код, и он его расшифровал.
Только вот если бы Валентина, как человека сведущего, спросили, на какую высшую гнусность способен Рубец, он поднял бы дрожащей рукой это самое четвертое письмо — три набранных на компьютере листка. Сравнивать Валентину было с чем: после дешевой медицинской брошюрки он прочел книг больше, чем за всю предыдущую жизнь.
Спасибо библии Бейтса!
Из нескольких имевшихся в тюремной библиотеки изданий Гулливера Валентин выбрал самый тонкий экземпляр: американский профессор настаивал на шрифте помельче. Касапу читал и чувствовал себя великаном, возвышающимся над мелкими, покорными лилипутами, а он и вправду читал книгу стоя и до тончайшей черточки видел каждую из микроскопических буковок. Вечерами, когда солнце стремительно, будто брезговало прикасаться лучами к решеткам на тюремных окнах, закатывалось куда–то за высокие стены, Валентин погружался во тьму вместе с ненавидимым прокуратором городом, и все равно его видел, несмотря на полумрак камеры. Вместе с князем Болконским он падал — нет, не на поле под высоким аустерлицким небом, а на нары у окна и яснее, чем когда–либо, видел небо Аустерлица, видел Болконского, видел Кутузова и Багратиона. Он видел эти и все остальные буквы, слова и предложения в каждой из прочитанных книг и готов был украсть для Аврабия цистерну спирта, только бы эта сказка не заканчивалась. Он с радостью прочел бы и графа Монте — Кристо, вот только Арсений Казаку — тихий сорокалетний ребенок, неизвестно за какие грехи сосланный в тюремные библиотекари, в ответ на просьбу Валентина шарахнулся, как от привидения, пробормотав что–то невнятное о списании фондов.
— Беднягу, наверное, кондратий хватил! — хохотал пахан Македонский, узнав от Валентина о странном поведении библиотекаря, — а говорят библиотекарь — самая безопасная профессия. Ты что, в натуре не знал?
Покрасневший Валентин лишь развел руками. И в самом деле, неудобно получилось. Но он и вправду не знал об этом суеверном табу, из–за которого ни в одной библиотеке ни одной тюрьмы мира не найти знаменитого романа Дюма.
— Эх, еще бы таблицу Снеллена, — вздыхал окулист, открывая флакон со спиртом, пропавший из процедурной.
С того дня, как Валентин повесился, здоровье все чаще беспокоило его, что, впрочем, никого не удивляло — Валентин был старейшим обитателем кишиневской тюрьмы. Он часто падал в обморок, и в госпитале, куда его каждый раз отвозили, регулярно пропадали сосуды со спиртом — обычно это происходило в процедурной и пару раз — в реанимации. Шуметь о пропажах никто не собирался: медики приписывали этот грех друг другу и молчаливо прощали коллег, в надежде, что в следующий раз простится и им. Валентин же, изображая облегчение так же достоверно как имитировал обморок, спешил в кабинет окулиста, который, узнавая старика по шарканью в коридоре, заранее напяливал на лицо сердитую маску, ликуя, тем не менее, в душе.
— Где же этого Снеллена взять–то? — озабоченно бормотал Аврабий, — впрочем, есть не хуже, — он ткнул пальцем на плакат на стене.
Это была таблица Сивцева — икона советской офтальмологии всех времен. Даже Валентину казалось, что она была всегда — все неполные восемьдесят лет его жизни.
— Держи, — протянул Аврабий свернутый в рулон плакат, — а я составлю бумагу, чтобы тебе разрешили.
Таблицу Сивцева, с выцветшими пятнами на лицевой стороне и пожелтевшими полосками лейкопластыря — на обратной, сокаремники Валентина повесили на стене, прямо напротив его кровати, так чтобы Касапу мог упражняться даже лежа.
Что он и делал трижды в день: поначалу с раздражением, а затем, когда отрицать успехи уже не имело смысла — с радостью собравшего, наконец, конструктор ребенка.
— Ша–бэ. Ы–эм–бэ-ша. И–эн–ша-эм–ка. Ка–эн–ша-эм–ы–бэ-и, — прикрывая ладонью то один, то другой глаз, повторял Валентин с таким старанием, словно произносил заклинание, после которого должно произойти чудо.
Оно и в самом деле случилось — чудо. Другого слова Валентин, хотя и прочел уже с десяток книг, подобрать не мог.
Зато мог выписать подробный рецепт.
Итак, закройте обеими ладонями глаза — так, чтобы пальцы перекрещивались на лбу, стараясь при этом не давить на глазные яблоки. Процедуру повторять раз в сутки после наступления темноты.