Лора посмотрела на него с удивлением:
– До города? Да вы что, смешно прямо. На вокзале есть носильщики, а дальше – такси. Доберусь как-нибудь. Или, – она рассмеялась, – выкину все это к чертовой матери! Прямо здесь, на платформе! Бродяги подберут или собаки. Вот порадуются! Столько закуски!
Теперь он побелел как полотно:
– Что вы такое говорите! Янина Васильевна так старалась! Разве так можно! – повторял он, качая вихрастой, ушастой, совсем мальчишеской головой.
– Шучу! – резко бросила Лора.
Тут подошла электричка, и она, резво подхватив сумки, не поворачивая на Козлика головы, вошла в вагон.
Состав тронулся через пару минут, и Лора не видела, как Козлик долго стоял на опустевшей платформе и смотрел вслед уже исчезнувшему с горизонта поезду.
Рому Лора выловила через несколько дней, совсем обессилев от переживаний и тоски. Он торопливо оправдывался, что дел по горло, скоро учеба, каникулы к концу. А надо еще заработать – не у всех, милая, папаши академики!
Чем зарабатывает Рома, Лора примерно представляла: мелкая фарца – джинсы, диски, книги. Впрочем, так жили московские студенты – не он один. Всем хотелось модно одеваться, слушать хорошую музыку, ходить в кафе и курить американские сигареты.
Она знала, что Рома живет с матерью, медсестрой в детской больнице. Квартирка крошечная, на краю Москвы. Мать замучена бытом и вечной нехваткой денег, а заработки сына ее, честную советскую труженицу, не только огорчали, но и здорово пугали. Оттого и постоянные стычки и ссоры.
Рома говорил, что мечтает вырваться из этого «душного» мрака. С жаром рассказывал, как живут люди там, на Западе.
– Понимаешь, живут! – повторял он. – Живут, а не копошатся, как муравьи, пытаясь достать палку копченой колбасы, туалетную бумагу или польскую рубашку.
Лора пыталась возражать:
– Все не так плохо! И никто не голодает, и все хорошо одеты.
– Ты еще скажи, что у нас нет безработных! – злился Рома и презрительно бросал: – Профессорская дочка! Валить надо отсюда, валить! Понимаешь? Хотя таким, как ты… – Он безнадежно махал рукой.
Лора обижалась, пыталась возражать, и получался скандал.
Она видела, что раздражает его – своей неопытностью, «детскими» и «тупыми» взглядами на жизнь, своей благополучностью и нежеланием смотреть правде в глаза.
В октябре они расстались. Ромина формулировка – несовпадение мировоззрения и взглядов на жизнь.
– А как же любовь? – горько плача, спросила Лора.
– Любовь приходит и уходит, – пошленько рассмеялся ее возлюбленный, – а кушать хочется всегда.
Крах первой любви Лора переживала долго, почти два месяца. Прогуливала школу, начала курить и пить сухое вино. Компанию ей составляла Сонька – тоже оставленная физруком Сережей, до смерти испугавшимся, что их история становится прозрачной и возможны непредсказуемые и очень опасные последствия.
Лора с Сонькой зависали в барах и кафе на Горького – денег, слава богу, на это хватало. Томно курили, потягивали коктейли, пили черный несладкий кофе и чувствовали себя умудренными опытом и глубоко разочаровавшимися взрослыми женщинами.
Конечно, ни о какой учебе не думали. В кафе и на улице знакомились с парнями. Были разборчивы: как одеты, студенты ли, есть ли что в кармане – это было видно сразу.
Родители по-прежнему жили на даче. Мать приезжала в город на пару дней – проконтролировать дочь, сходить к парикмахеру и просто прошвырнуться по магазинам.
Раз в неделю приходила домработница, убирала квартиру, потом докладывала хозяйке про дочкину жизнь.
Лора, опытный конспиратор, поводов для беспокойства не давала – ну, или очень старалась не давать. Про то, что дочь покуривает, Янина Васильевна догадывалась, а про спиртное, бары и кафе – нет.
На столе лежали учебники, билеты и прочий антураж, поддерживающий миф о старательной выпускнице.
Под Новый год Лора поехала на дачу. Все осточертели – и кавалеры, и Сонька, вечно ноющая, что все не так, как хотелось бы.
Дорога от станции была напоена сосновым воздухом и покоем. Узкая протоптанная тропка, петляющая между деревьев и сугробов, открывала вид на поселок с заснеженными крышами и струйками дыма из каминных труб. По забору пробежала пегая белка. За легкой дымкой облаков светило неяркое солнце. И от тишины, пустой и звенящей, в душе разливались покой и тихая печаль.
Лора толкнула рукой калитку и увидела мужскую фигуру в старом отцовском овчинном тулупе, сгребающую огромной лопатой с тропинки снег.
Мужчина обернулся и растерянно уставился на нее. «Козлик, – вспомнила Лора. – Все на местах, всё по-прежнему».
Она прошла мимо него и кивнула.
Он пробормотал тихо и растерянно:
– Здравствуйте, Лариса Петровна! С приездом!
Она остановилась и, обернувшись, рассмеялась:
– Лариса Петровна? Ну да, в принципе, правильно! Спасибо! – и хохотнув, зашла в дом.
Козлик, постоявший несколько минут в замешательстве, мотнул головой, словно смахнув с себя морок, и яростно продолжил свое дело. С еще большим рвением и усердием.
Впрочем, Лора этого не видела.
Мать, несказанно обрадованная неожиданным визитом дочери, засуетилась, забегала, принялась ставить пирог и доставать из холодильника яства.
– Господи, Лорка! На тебе же лица нет!
Лора, с аппетитом жуя жареную картошку, кивнула на улицу:
– А этот, смотрю, прижился! Да, мам? На хозяйстве, смотрю. Старается!
– Да мы бы без него… – вздохнула мать. – И двор чистит, и за хлебом бегает. И знаешь – все умеет! Я тут слегла на пару дней – температурила, так он и первое сварил, и кашу отцу на завтрак! И еще блинов напек! А уж про дрова я и не говорю. Счастье просто! А то – ты знаешь, как этих алкашей искать! Бегать по поселку и умолять хоть за бутылку, хоть за деньги! Нет, Витя – определенно находка.
– Витя? – переспросила дочь. – В смысле – Козлик?
Мать кивнула.
– Козлик, Козлик. Его все так и зовут. А он и не обижается.
– На что тут обижаться? Фамилия такая! На бога надо обижаться. И еще – на родителей. За такую внешность и такую фамилию. – усмехулась Лора, ставя на стол пустую чашку.
Она пошла на второй этаж, и мать растерянно смотрела ей вслед.
Утром, подойдя к окну и сладко потягиваясь, она увидела, как Козлик снова сгребает наваливший за ночь густой, свежий снег. Нелепый – тощий, мелкий, с растрепанными вихрами, красным, вспотевшим лицом, в старых трениках с пузырями и широком, самовязаном свитере, который на нем болтался как мешок, Козлик смотрелся смешно и нелепо.
За завтраком, на который Лора, естественно, опоздала, еще с полчаса валяясь и нежась в уютной и мягкой «девичьей» постели, отец с Козликом о чем-то горячо спорили.
Лора удивилась – с профессором Князевым спорили не многие маститые коллеги, а уж про учеников и говорить нечего.
А вот Козлик смешно горячился, стучал сухим, почти детским, кулачком по столу, говорил на повышенных тонах и в порыве гнева так шлепнул чашку о блюдце, что оно треснуло ровно пополам и аккуратно развалилось. Тут он смутился, опять залился краской и испуганно замолк.
Отец вышел из-за стола и пошел в кабинет. Мать посмотрела на Козлика с укоризной, но осколки блюдца убрала и только тихо произнесла:
– Козлик! Ну вы бы поосторожней, ей-богу! Все-таки ломоносовский фарфор!
Козлик опустил голову, хлюпнул носом и… из его глаз выкатилась слеза.
– Весело у вас тут, – прокомментировала Лора. – Вот хоть обратно беги.
Козлик выскочил из-за стола, не забыв попутно опрокинуть стул.
Янина Васильевна посмотрела в окно:
– Господи! И куда он? В тапках и свитере! Кошмар какой-то, честное слово!
– Мама! – проговорила Лора, откусывая бутерброд. – Вот я вас с отцом не понимаю, правда! Держите какого-то придурка возле себя. Нелепого, странного! Сирого какого-то. Приютили – а он и прижился. Вот скажи мне, зачем тебе это надо?
Мать раздраженно махнула рукой:
– При чем тут я? Это надо папе. Он говорит, что такого ученика у него еще не было! Он гений, этот нелепый придурок, как ты выражаешься. Гений, понимаешь? А гении имеют право на странности. Потом, он – вполне милый, скромный и воспитанный человек. И папе он безумно интересен. Он говорит, что Козлик – человек колоссального ресурса и о нем еще услышит весь мир! Да и мыслит он нестандартно. И отец с ним часто не соглашается. И даже не всегда его понимает. Хотя… – Янина Васильевна тяжело вздохнула, – а когда гении мыслили стандартно? На то они и гении. А потом… У Козлика такие разработки! Ну ты понимаешь! А публиковаться он сам не может. А вот совместно с учителем, профессором Князевым…
– Ясно, – припечатала дочь. – Эксплуатируете свежие мозги. Пользуетесь, так сказать, чужой гениальностью. А гений вам заодно и дорожки почистит, и баньку протопит. Хорошо устроились, нечего сказать.
– Как ты можешь? – возмутилась мать. – Он человек одинокий, сирота. Растила его бабушка. А здесь, у нас, – она обвела глазами столовую, – он обрел кров. Дом и стол. Семью обрел! И еще – расположение самого Князева!
– Как ты можешь? – возмутилась мать. – Он человек одинокий, сирота. Растила его бабушка. А здесь, у нас, – она обвела глазами столовую, – он обрел кров. Дом и стол. Семью обрел! И еще – расположение самого Князева!
– Ну, вы у меня просто святые! – рассмеялась Лора. – Святое семейство. Честное и бескорыстное.
– Ты многого не понимаешь! – возмутилась мать и, пытаясь скрыть раздражение, стала яростно мыть грязную посуду.
Козлик появился спустя полтора часа – околевший, трясущийся и еще больше виноватый. Счастливая хозяйка отпаивала его горячим чаем, впихивала мед и требовала попарить ноги.
К обеду спустился Князев и потребовал сладко спящего Козлика на аудиенцию.
Заспанный Козлик жмурился от яркого света, не поднимал на учителя глаз и был похож на провинившегося пионера, вызванного на совет дружины.
Петр Петрович признал в утреннем споре правоту Козлика и протянул ему руку. Тот опешил, побледнел, покраснел, снова побледнел, засуетился, принялся торопливо и несвязно оправдываться, извиняться и минут пять тряс профессорскую руку.
Мир был восстановлен, и за обедом выпили полбутылки армянского пятизвездного коньяка. После первой же рюмки Козлика так развезло, что смеялись над ним уже все – и профессор, и Янина Васильевна, и зашедший на обед сосед академик Яванский. Не смеялась только Лора. Она смотрела на Козлика с таким явным пренебрежением и даже брезгливостью, что мать на нее поглядывала с испугом, зная за дочерью острый язык и некоторую бесцеремонность, нередко граничащую с откровенным хамством.
Когда Лора собралась в Москву, ее никто не задерживал – даже мать. Всем было неловко от недавнего скандала.
Козлик вообще старался не попадаться ей на глаза. Да и слава богу! Видеть его ей отчего-то было противно. Слизняк, психопат и истерик. Да и вообще – придурок. Если все гении такие идиоты, так пусть их терпят маман и папаша. У них свои резоны.
В Москве Лора с Сонькой продолжали прожигать жизнь. Снова кафе, новомодные бары, только что появившиеся дискотеки. Часто собирались у кого-нибудь из знакомых. К себе Лора звала нечасто – точнее, звать совсем перестала после одной неприятной истории. Пропали какие-то цацки маман – не слишком ценные, но «памятные» – и пара серебряных подстаканников. Кто свистнул – понять было сложно. Слишком много случайных людей набивалось порой в профессорскую квартиру. Мать скандал устроила, но отцу не донесла – берегла его нервы. А вот дочери строго указала – никаких компаний! А то…
Лишиться свободы совсем не хотелось.
Никакой учебы, понятно, не было. Два раза в неделю Лора ездила к преподавателю литературы и русского. Поступление было намечено в областной пед – без претензий. Дочкины возможности все понимали. Отец, похоже, готов был смириться с тем, что чадо его единственное надежд не оправдало – увы! Ни о каком МГУ речи не было – кланяться Князев, невзирая на мольбы и уговоры жены, не хотел. Прекрасно понимал, что за фрукт его дочь, и справедливо решил – пусть будет скромный педагогический институт. Все – образование. А что там дальше будет с «этой дурой»… В крайнем случае будет горбатиться в школе.
Конечно, в душе он страдал – единственная дочь не взяла ни грамма способностей в точных науках. Ну просто генетическое издевательство! Гуманитариев он считал пустыми бездельниками – в филологи идут только самые неспособные. Головой думать не надо, масштабно мыслить тоже – прочел материал и сделал выводы. Чаще всего – не свои, а чужие. Литература – не наука, и относиться к ней можно вполне субъективно. А субъективность и отсутствие доказательств – путь наиболее легкий.
Преподаватель литературы, учитель с огромным стажем и жизненным опытом, пожилая и очень интеллигентная дама, оказывала уважение известному математику, Лориному отцу. Человек старой закалки и незыблемых принципов, она бы давно отказалась от безразличной ученицы, тоскливо позевывающей и постоянно смотрящей на часы. Филологиня любила, чтобы у учеников «горели глаза». Деньги ее интересовали меньше всего. Даже такие немалые, как деньги за репетиторство.
Янине Васильевне она честно сказала:
– Поступит – возможно. Все, что от меня требуется, я вложу. А вот учитель из нее не получится! Нет у нее ни желания, ни способностей. Очень равнодушная девочка! И ориентирована она, простите, совсем на другое.
– На что? – испугалась Янина Васильевна.
Учительница затянулась папиросой и с тяжелым вздохом ответила:
– На любовь, милая Янина Васильевна. На любовь! Это если интеллигентно. А так – на гулянки, свидания и прочие удовольствия.
Янина Васильевна вздохнула:
– Что ж, ничего плохого! В конце концов, для женщины главное – семья. А карьера… Да бог с ней! Я и сама карьеры не сделала. И «верхнего» образования не получила. А кто осмелится сказать, что моя женская судьба не удалась и личная жизнь не сложилась?
«Правда, – мысленно добавила она, – и характер у меня Лоркиного получше, и мозгов на эту тему побольше… Ладно, окончит она этот чертов пед, сунет диплом отцу под нос, а там… На все воля божья! Может, и пошлет ей судьба хорошего человека! Мне же послала! Не поскупилась!
Хотя что говорить… Лорке до меня далеко. Это мне хотелось из нищеты вырваться. До спазмов, до судорог ненавидела свою жизнь: ботинки одни на двоих с младшей сестрой, два куска сахару на день, карамель по большим праздникам. А у этой… Все есть и с первого дня. Вот в чем разница».
Выпускные экзамены Лора сдала кое-как. Видела, как физик кривится при ее невнятном ответе и переглядывается с комиссией. Вытянули на тройку. Математику она списала, но тоже на троечку. Математичка, объявляя результаты, посмотрела на нее с таким сожалением, что Лоре стало смешно.
На выпускной отец идти отказался – сказал, стыдно. И аттестат ее, пробежав глазами, с раздражением бросил на стол.
Экзамены в институт Лора выдержала – тоже кое-как. Но подключилась Янина Васильевна, нашла нужных людей, пощеголяла известными именами, и Лору зачислили.
Отец отнесся к этому скептически и радости не проявлял. На требование жены поздравить дочь скривился и показал фигу. Янина Васильевна с мужем не разговаривала несколько дней – случай из ряда вон.
Сонька пошла в ПТУ на парикмахера – ей, слава богу, по поводу образования париться не пришлось. Ее разумная мамаша расценила правильно – нет мозгов, получай специальность. Не всем быть академиками. А с ножницами и расческой сыта будешь всегда.
В Лориной группе учились, разумеется, одни девицы. Да и те – скучные очкастые зубрилы, яркие кандидаты в старые девы. Было два мальчика – ну там вообще запредел. Один заика, другой хромой очкарик…
Короче – родные братья Козлика. Поставь рядом – не различишь.
К первой сессии у Лоры была куча хвостов и прогулов. Еле упросила пересдачу. Выкарабкалась. И еще подумала – и вот так пять лет? Не приведи господи. Лучше застрелиться. Зато личная жизнь кипела, бурлила и фонтанировала.
Кончался один роман и сразу начинался другой. Лора расцвела, еще больше похорошела, налилась, что называется, соком. Она видела, как разглядывают ее проходящие мимо мужчины. Кто-то останавливался и продолжал смотреть ей вслед. Кто-то краснел, кто-то бледнел, кто-то терялся, а кто-то хорохорился и пытался острить.
Она долго разглядывала себя в зеркало, поворачивая голову то вправо, то влево. Откидывала волосы назад, забирала их в высокий хвост, капризно надувала губы и хмурила брови. Любая гримаса была ей к лицу. И любой цвет. И любая помада. И зима, и осень, и весна и лето. Все было ей к лицу.
Такое вот счастливое и благодатное женское время…
Такое яркое, стремительное, оглушительное, прекрасное и…
Короткое.
О чем Лора, конечно, еще не догадывалась. Время не пришло.
Козлика она по-прежнему встречала на родительской даче.
Когда заканчивалась зима и наступала неизбежная весна, он обрезал кусты и деревья, посыпал песком дорожки, рубил для камина дрова.
Летом пропалывал грядки с укропом, подкармливал яблони, осенью собирал опавшие листья и обрывал сливу. Потом разжигал на улице костер и варил с Яниной Васильевной сливовое повидло – любимое лакомство любимого учителя.
При виде Лоры он по-прежнему замирал, немел, каменел, словом, впадал в ступор. И раздражал ее по-прежнему – всем своим видом, да и просто своим существованием на этой земле.
Теперь он, правда, был посмелее – приносил плед, когда она засыпала в гамаке, или чашку чая.
Лора милостиво это принимала, не забывая тяжело вздохнуть – от раздражения, что ли… Козлик раздражал ее всем своим видом, всем своим существом. Ей казалось, что нелепее и смешнее человека она не встречала. Но если бы она хоть на секунду задумалась, то вряд ли даже себе ответила бы на вопрос, а что, собственно, было в нем такого нелепого и смешного, что вызывало такое физическое неприятие.