Сашкины ветровки, сапоги, рюкзаки и удочки, надувные лодки и палатки, прежде вольно жившие в углу теплой комнаты, были безжалостно выброшены на балкон. «Спасибо, что не на помойку», – мрачно пошутил «счастливый молодожен».
На помойку была выброшена вся Сашкина многочисленная и безалаберная семейка – со всеми женами и даже детьми.
Все обиделись и общаться с Веденским перестали. Такого в их мощной и сплоченной организации еще не было.
Благоволила Галочка только к Наде и Григорию Петровичу – благополучная семья, приличные люди. Мечтала дружить домами.
Но Гриша – вот ведь странность – совсем такому положению вещей не обрадовался. Казалось бы, все как он другу всегда желал: заботливая жена, покой, порядок, можно сказать – уют, пусть нелепый, колхозный. Пироги и борщи, глаженые рубашки. На тумбочке цветной телевизор. Однако Сашке он сразу сказал:
– Ты влип, братец! И влип серьезно. Не вздумай ее прописывать – пропадешь ни за грош.
Сашка отмахнулся:
– Ты ее совсем не знаешь! Таких, как она… – он махнул рукой, – просто нет на белом свете. Она меня подняла, понимаешь? Только благодаря ей!..
– Таких, как она, я как раз знаю. И на белом свете такие имеются, не сомневайся.
Сашка обиделся:
– Да она замечательная!
– Повторишь мне это через пару лет. Или раньше, – кивнул Григорий Петрович.
Через год Сашка ходил уже без палочки. Впервые в жизни наел лицо и надел пиджак. Но прежний Веденский, тот самый, веселый, беззаботный, остроумный и свободный, исчез без следа.
Такая в глазах печаль, такая тоска…
Ни в какие походы, горы, рыбалки и сплавы Галочка его, разумеется, не отпускала. Вроде все логично – какие альпинизм и байдарки после такой травмы!
Только Сашка медленно закисал, пока окончательно не впал в тяжелейшую депрессию. Два месяца он не вставал с дивана, почти не разговаривал и почти ничего не ел. Галочка объявила, что будет кормить его через зонд. Тогда он замахнулся на нее:
– Да пошла ты!
Она немедленно вызвала психиатричку и объявила, что муж бросается на нее с ножом и грозится спрыгнуть с балкона.
Сашку увезли в Алексеевскую. Галочка навещала его регулярно. Возила фруктовые детские пюре в стеклянных баночках и протертую свеклу – «для стула», как объясняла она.
Сашка умолял ее забрать его из больницы. Галочка отвечала, что все делается для его же блага. Он бросался на нее с кулаками и кричал, что ее ненавидит. Она скорбно поджимала губы и вызывала санитаров. Сашке вкалывали очередное успокоительное, он обмякал и спал по трое суток.
Про то, что Веденский в дурдоме, его родня не знала, а у Нади с Григорием не было ни телефонов, ни адресов его многочисленных жен и детей.
Надя умоляла мужа поговорить с врачами. Тот долго упирался, но все же поехал. Врач подтвердил – у Веденского сильная депрессия и даже маниакально-депрессивный психоз. Боится, что жена его отравит, а ведь она поставила его на ноги! Видеться с ней не хочет и передачи ее есть отказывается. И куда такого? Домой? А ведь он еще и агрессивен! Уже была попытка нападения на супругу.
Гриша попытался объяснить ситуацию. Рассказать про Галочку в том числе. Мрачно пошутил:
– Вы бы, доктор, эту самую жену зарезали бы гораздо раньше. И я, кстати, тоже.
Врач развел руками:
– Почему я должен верить вам, а не Галине Васильевне? Опытному медику, кстати! И заботливой супруге. Я вижу симптомы и не привык доверять пустым разговорам.
Месяцев через восемь каким-то непостижимым образом Галина Васильевна, опытный медик и «заботливая супруга», выписала Сашку из квартиры.
Надя все-таки нашла тогда через общих знакомых Сашкину первую жену, и из психушки его вытащили. Узнать Веденского было невозможно: призрак, скелет, обтянутый сухой серой кожей. С мертвыми глазами и заторможенными движениями.
Кормили его с ложки. Все снова закрутилось, завертелось, и через полгода Сашка начал приходить в себя.
От судов с Галочкой он категорически отказался, как его ни уговаривали. И доверенности на подачу заявления в милицию и прокуратуру тоже не дал.
Жил он то у одной жены, то у другой, то у старшей дочери, то у сына. Как-то всем миром его приодели, а вот с жильем была полная беда…
Сашка мечтал о своей «комнатухе». Говорил, пусть будет каморка в пять метров, чтобы только никому не в тягость. И так с ним намучились – не приведи господи. И виноват перед всеми, и у всех своя жизнь. И хочет всех «от такой сволочи, как он» освободить. Тогда он и обратился к Григорию Петровичу, школьному другу, с просьбой ссудить его деньгами на покупку кооператива – крошечной квартирки или комнаты где угодно, в самом отдаленном районе, любой этаж, любые условия.
А Надин муж ему отказал. Сказал:
– Наворотил дел – расхлебывай. Все отвечают за свои поступки. Тебя, кстати, предупреждали. Все. И я в том числе.
Сашка ничего не ответил, молча кивнул и ушел, как побитая собака.
Надя тогда, может, впервые в жизни перешла на крик:
– Это же твой единственный друг! Ваши родители лежат рядом на кладбище! Он столько пережил! Как ему досталось, не приведи господи! Да, виноват, ошибся! А разве он не каялся? Нельзя же так добивать человека! К тому же у нас ведь есть деньги! Как раз хватило бы на первый взнос! Разве человек не имеет права на ошибку? Ты же его предал! Как ты мог отказать ему! Как ты сможешь спокойно спать после этого?
Муж спокойно выслушал ее жаркий монолог, а потом ответил:
– Смог, и запросто. Без всякого зазрения совести. И спать буду замечательно, не сомневайся! За ошибки свои, Надя, я всегда платил сам и помощи ни у кого не просил. На ошибку, моя дорогая, имеют право все, ты говоришь верно. Но ошибки в его возрасте и с его жизненным опытом непростительней вдвойне. А насчет предательства – так вот здесь ты не права. Он сам предал всех и сразу – всех своих жен, подруг и, кстати, детей. Всех, кто был рядом с ним в тяжелейший момент его жизни. Пусть выкарабкивается сам. Сашка живуч как таракан, ты уж мне поверь! Как-нибудь пристроится – еще лучше прежнего. А что касается денег – вот как ты думаешь, с чего бы он их нам отдавал? И как долго? А мне они с неба не валятся, ты вроде бы в курсе. Я и в командировки мотаюсь, и дополнительные проекты делаю, и на свои «мужские увлечения», вроде спиннингов и чешских палаток, деньги не бросаю. Веденский жил всегда для себя и ни в чем себе не отказывал. А я пахал, потому что семья, дочь. А его, такого замечательного, волновали его дети? Кто что ест, кто на чем спит? Так что пусть почешется – может, впервые в жизни. А у нас в планах покупка новой машины, если ты помнишь, на которую мы с тобой, дорогая, копили не один год. – Григорий Петрович вышел из комнаты и хлопнул дверью.
Надя села, подперла горящее лицо руками и подумала: а ведь он прав! Прав ее разумный и справедливый муж. На все сто! Или все же не прав? И почему она сомневается?
Сашка Веденский, кстати, не пропал – сошелся по новой с какой-то старой женой, вроде бы третьей по счету, заселился в ее трешке в Мневниках, устроился на работу в НИИ геологии на приличную зарплату (протежировала бывшая любовница) и продолжал ездить на рыбалку и ходить в походы. Вот так.
«Кладбищенские» встречи больше не повторялись. На даты рождения и смерти родных Надин муж ездил в Востряково один.
И что получается? Муж опять оказался прав – вот что получается. И когда у Веденского все устроилось, Григорий Петрович с насмешкой посмотрел на Надю и спросил:
– Ну и стоило все это твоих переживаний?
Милая моя! Вот что ты рвешь себе сердце? Ведь и так было все понятно – абсолютно все! Все эти «люди» – кавычки неспроста – одним миром…
А что ты надеялась увидеть? Это люди потребления. Они уверены в том, что им все – все – должны или обязаны. И они нисходят до нас, простых смертных. Ты говорила, что он другой и отличается от всех других прочих. Наивная! Там, у власти, не могут оказаться другие.
Другие во власть не пойдут – сгорят от стыда прямо на старте. И его «образованность и интеллигентность» ты разглядела только потому, что тебе очень этого хотелось, ты уж прости. И то, что он читает книги «наших» с тобой писателей, не исключает того, что, имея над ними власть, он стер бы их в порошок – как его коллеги. И по поводу квартиры… Смешно! Неужто ты и вправду поверила? Починить канализацию и заставить повесить у твоего дома фонарь – достаточно одного звонка в жилконтору. Не сложно.
Забудь и посмейся – вот лучший способ излечиться от этих «страданий». И не бросайся на Наташу. Все понимаю, она бывает невыносима, но… Почаще вспоминай про ее жизнь – рождение в ссылке, психически неуравновешенная мать, сломленный отец, его пьянки. А еще голод, барак, ненависть местных.
И ее «девство» – тоже отпечаток на физическом и психическом здоровье. Терпи! Преданнее ее никого нет.
Узнал, что у Виктора опять новая любовь. Бедная Ольга! Вот сколько можно! Вся жизнь сплошные слезы. И разойтись не хватает мочи, и жить вместе невыносимо. Осознание всего этого есть, а силенок на решения – увы!
И ее «девство» – тоже отпечаток на физическом и психическом здоровье. Терпи! Преданнее ее никого нет.
Узнал, что у Виктора опять новая любовь. Бедная Ольга! Вот сколько можно! Вся жизнь сплошные слезы. И разойтись не хватает мочи, и жить вместе невыносимо. Осознание всего этого есть, а силенок на решения – увы!
А мы с тобой смогли! Молодцы! Смогли не возненавидеть друг друга окончательно. Впрочем – молодец именно ты, я бы уйти тогда не смог. А ведь понимал, перспектив никаких – одна мука. И скандалы так истощали! И у тебя темперамент, да и я не сахар! Вот тебе и любовь – всепрощающая, дающая силы, помогающая выстоять. Чушь! Любовь – это боль. Боль и страх. Жить без любви безнравственно, но куда как проще, нежели с ней! И дела делаются, и карьера вверх. И спокойные ночи с бесцветными снами. Иронии в моих словах не ищи – есть она или нет, известно мне одному. И это моя тайна.
Володечка все так же с мамой. Она его так же мучает, мучает… И не дает ему полноценно, по-мужски, жить. И это тоже любовь! Ну и опять я прав. Даже противно. Маргаритке звонил – она все еще обижена на тебя и утверждает, что на этот раз – навсегда. Настроение у нее паршивое, паж ее, похоже, потихоньку смывается и тайком выносит личные вещи. Я пошутил, дескать, слава богу, что личные. Она сначала надулась, а потом побежала прятать свои бриллианты. Потом два раза звонила и советовалась, где лучше сховать золотишко.
Перельман в трудах и заботах – собирается в Лондон. Что-то я сомневаюсь, что его выпустят. Память у них там хорошая. Ну посмотрим, дай ему бог.
Осень чудесная – тепло, пахнет отчего-то грибами (и это в городе!), сухо и клены расцвечены пестро. А в доме довольно прохладно – не топят. Хожу в «калужских» носках и пью постоянно горячий чай. И еще вспоминаю Пушкина – такую осень я тоже люблю.
Будь умницей! И почаще смотри в окно. Там пока сплошная благость.
Г.
Вот так. Просто певец природы. Паустовский. И клены расцвечены, и грибами пахнет. Сплошная романтика в жизни ее мужа. А «калужские» носки? Это даже посильнее всего остального будет. Все понятно, носки купила мадам или он купил их по приезде к ней, и неизвестно, что «лучше».
Она помнит те носки – серые, деревенские, из грубой шерсти. Он ходил в них без тапок – носки просто в них не влезали. И просил «тщательнее» протирать полы. А однажды Надя эти носки выстирала, и они, разумеется, сели.
Как ее муж возмущался тогда! Даже кричал. Она, как всегда, извинялась и тут же побежала на рынок за новыми. Купила у какой-то бабули столетней. Носки были яркие и мягкие – бабка говорила, что из козьего пуха.
А муж их даже в руки не взял:
– Спасибо, не надо. Мне они не подходят.
Как Надя его умоляла попробовать их надеть! Нет, ни в какую. Она разозлилась и отвезла носки мужу подруги. Тот вспоминал их добром еще целый десяток лет.
А у мадам, значит, новый романец накрылся медным тазом. И Надин муж опять в утешителях. И про их жизнь тоже кое-что проясняется – мадам Минц ушла от него первой. Он «бы не смог» – чистосердечное признание. Кончились страсть и любовь – надо цивилизованно расстаться. Какие приличные люди, черт побери! Жить без любви безнравственно. С ней, с мадам Минц.
А с Надей, верной спутницей и матерью его единственной дочери, вполне даже нравственно. Потому что удобно. И без скандалов – откуда у нее, Нади, серой мыши, темперамент? Я вас умоляю!
Она резко встала – так, что закружилась голова, – и торопливо оделась. Пальто, сапоги, косынка. За окном моросил дождь – черт с ним, пусть. И зонт не возьму. Промокну, простыну, подхвачу грипп или – еще лучше – воспаление легких. И помру.
А самое смешное – что никто не заплачет.
Она долго бродила по улицам – просто шаталась. Не смотрела на витрины и рекламу, а разглядывала прохожих.
Какая симпатичная пара выходит из магазина! Он раскрывает над своей спутницей зонт, она торопливо надевает перчатки. У него в руках торт и пакет с продуктами. Она берет его под руку, и они торопятся к автобусной остановке. Милые люди, в солидном возрасте. У нее довольно миловидное, немного усталое лицо и приличная фигура. Он вполне солиден и недешево одет. Почему-то без машины. Может, в гости? Она притоптывает ногами в тонких нарядных ботиночках – он ее мягко журит и, глядя на ненадежную обувь, качает головой. Она поднимает воротник его плаща. Все очень трогательно.
Надя недобро усмехается: «Ну-ну! А кто там вас, заботливых, знает? Может, у него всю жизнь параллельная семья! Или у нее тайный воздыхатель, старая любовь, пишущий нежнейшие письма до востребования!
Поди вас разбери! Милое супружеское счастье! Будь оно проклято!»
Простыла – как по заказу. Ничего страшного, сопли, чуть першит горло, температуры нет.
Улеглась, обложившись старыми журналами. Налила в термос чай с лимоном и медом и усмехнулась – когда решают помереть, липовый цвет не заваривают.
Три дня валялась – ничего не хотелось. Жевала какие-то древние сушки, доедала остатки подсохшего сыра и колбасы, мазала вареньем черствый хлеб. Горло почти не болело, а насморк остался – лечи не лечи. Смотрела дурацкие сериалы, дневные ток-шоу, новости по всем программам без разбору. Засыпала и просыпалась, опять пила чай и читала. Верхний свет ни разу не включила – все с ночником.
Странно, но в эти «бюллетневые» дни Надя почти ни о чем не думала, ничего не вспоминала. Закрыл добрый организм форточку, из которой дул черный тоскливый ветер.
Даже подумала – всё. Да с чего, правда? Не случилась же у нее амнезия! К большому ее сожалению. Не случилась. Просто прожила эти несколько дней в каком-то странном забытьи, в мороке.
Единственное, о чем подумала, – а ведь у него (или у них?) была всю жизнь совместная жизнь. Общие друзья и знакомые, свой мир, свои воспоминания, общие интересы.
И не было самой малой щелочки, куда могла бы хоть на минуту заглянуть, подсмотреть эту их «общую» жизнь она, Надя.
Да бог с нею, их совместной жизнью!
Весь ужас был в том, что у нее с ее законным мужем никогда не было совместной жизни. Не было у нее никакой семьи, вот в чем дело. Ни любви, ни доверия, ничего «совместного», кроме квартиры, общего стола и… общей дочери. А еще кастрюлей, сковородок, колбасы в холодильнике, гладильной доски. Зубной пасты в стаканчике в ванной. Шкафа с одеждой. Парадного сервиза в румынской стенке. Пылесоса, постельного белья, подушек, одеял.
И прожила Надя всю свою жизнь на обочине чужой дороги, по которой вместе, рука об руку, шли двое – ее законный муж и эта дамочка. Польская панна. Главная женщина его жизни. Вот у них было все общее – молодость, страсть, любовь, взаимные претензии, обиды, ссоры, недовольство друг другом, полное взаимопонимание, иногда – разногласия, духовная связь, крепче которой ничего нет на свете, общие знакомые.
Ну, и в чью пользу счет?
И вот итог всей ее жизни – не любили. Вряд ли уважали (а за что, собственно?), не жалели, не считались. Пользовались – и только.
Самое мерзкое и унизительное чувство – знать, что тебя использовали. Вот и живи с этим, старая, бестолковая дура. Вернее – доживай, как придется.
Одна. В этой уютной когда-то квартире, где полно призраков прошлой жизни и где еще остро, невыносимо остро, пахнет обманом.
Исполнил твое пожелание, которое, как всегда, – повеление. И удивился (даже посмеялся) этому твоему желанию. И чего это вдруг тебя потянуло?
Итак, был – разумеется. Там, моя милая, все по-прежнему. В чем я и не сомневался. Ограда не покосилась, памятник не завалился. Старина Минц смотрит на меня все с тем же укором и насмешливой улыбкой. Рябина твоя полна крупных и ярких ягод, тянущих ветки к земле. Убрал прелые листья и пожелал старичку профессору спокойных и радостных снов.
Да! По-моему, на могиле кто-то бывает – мне так показалось. Может быть, его дочь? Хотя и она уже древняя старуха, жива ли? Внуки? Все может быть. За местом надо все-таки следить – хоть как-то. Цена этой последней юдоли ноне непотребно высока – все-таки Ваганьково. Если не следить за могилой, от острого ока кладбищенских прощелыг это не скроется, и могилу сровняют с землей, продадут место по новой – наверняка. И положат к старичку какую-нибудь модельку, убиенную ревнивым бандюком-полюбовником.
Может, лишаем мы профессора последнего удовольствия? Ладно, хватит юродствовать. Кстати, ему можно только позавидовать – выскочил он без особых потерь. Не дождался твоих истерик и измен – просто не успел. Не понюхал санитарных поездов и полевых госпиталей. Не попал под раздачу усатому. И умер вполне пристойно и благородно – не на твоем прекрасном теле, а от инфаркта, сохранив при этом доброе имя и почести в виде места на Ваганьково.
Ладно, хватит о мертвых. Теперь о живых – о нас с тобой. С упоением читаю Гончарова и… завидую Обломову. Нас учили – лишний человек, никчемушный лодырь. А ведь какая умница! Потому что был доволен тем, что имел, и не желал большего. Вот ведь в чем счастье! Как осознаешь это, так сразу и наступит душевный покой.