– Во имя Господа, вы правы, сеньор, – со смирением сказал Робер, прежде чем брат Анри успел ответить, – это цель и великая, и благородная! Для Франции. Но мы служим не Франции, а Господу Богу, для которого все царства земные – не более, чем прах у стоп…
Де Лапалисс глянул на молодого нормандца с удивлением, черты же Кадока исказила злоба.
– Как знаете! – сказал он. – Пусть воронье рвет ваши трупы!
И подхлестнув коня, он развернулся к своим воинам.
Лицо брата Анри, когда рыцари заняли место в строю, было серьезным, а в глазах таилась тоска.
– Брат Робер, – сказал он, – во имя Господа ты должен уцелеть, пусть даже мы все погибнем. Сейчас мы с Божьей помощью попробуем прорвать их строй. Ты сразу после этого сворачивай в лес и уходи один. Они погонятся за нами, за большинством. Вряд ли Кадок знает, у кого именно Чаша.
– Разве нет другого выхода? – тихо спросил Робер, сердце которого неожиданно сжалось.
– Видит Господь, нет, – кивнул брат Анри. – Ты должен во что бы то ни стало доставить ее в Святую Землю! Помни об этом во имя Пречистой Девы!
Отдав Роберу увесистый кошель с деньгами, он вернулся на свое место во главе отряда.
– Ну что? – донесся крик Кадока от рядов королевского войска.
– В шпоры! – ответом прозвучал боевой клич брата Анри. – Не нам, не нам!
– Но имени Твоему! – хором поддержали рыцари, бросаясь в самоубийственную атаку.
Робер также пришпорил коня, не желая отстать от товарищей. И так стремителен был их натиск, что ощетинившийся копьями строй королевских воинов дрогнул и подался назад. Орал что-то Кадок, но воины не слушали его. Опыт и дисциплина тамплиеров в какой уже раз взяли верх над численностью.
Они раскололи строй противника, оставив на дороге несколько трупов.
Робер нанес несколько ударов, выщербил чей-то щит, снес голову подвернувшемуся под руку пехотинцу, и вдруг понял, что впереди – только свои. Он еще раз дал шпоры, конь добавил ходу.
"Вырвались! Вырвались!" – пело сердце. До спасительного поворота, за которым можно будет сменить коней, оставалось несколько туазов, когда из-за спины донеслись хлопки арбалетов. Беззвучно свалился с седла скакавший рядом брат Андре, в спине его торчал короткий и толстый бельт, пробивший доспехи, как ивовую кору. Жеребец Робера вскрикнул, почти по человечески, и тут же начал падать.
Молодой рыцарь успел увидеть отчаянное лицо обернувшегося брата Анри, и тут его изо всех сил ударило о землю. Дыхание с шумом покинуло измученное тело, но сознания Робер не потерял. Заученно перекатившись он отскочил в сторону, и только чудом не попал под копыта одному из сержантов.
– Разворачиваемся! – вопль брата Анри перекрыл ржание лошадей и людские крики.
Отряд тамплиеров остановился, и словно раненый зверь, решивший погибнуть, но унести с собой обидчика, пополз назад. Из всех тех, кто не так давно высадился на берег Нормандии, в седле осталась в лучшем случае треть.
Брат Анри посмотрел Роберу прямо в глаза.
"Уходи!" – говорил его взгляд. – "Беги! Я приказываю! Чаша важнее всего, важнее устава, который запрещает бегство с поля боя! Беги! Мы задержим их!".
Робер ощутил, как ему щиплет глаза, и вдруг понял, что ветер тут не при чем. Молодой нормандец заметался, не зная, что предпринять, но арбалетчики в отряде Кадока перезарядили свои страшные орудия убийства.
Очередная стрела, вонзившись в плечо, сбила с седла брата Готье. Лязгнули доспехи, сержантская шапка, забренчав, откатилась в сторону.
– Уходи! – уже вслух крикнул брат Анри, и, вскинув над головой меч, приказал. – Вперед, во имя Господа!
Кони рванули с места. В бой шли уцелевшие рыцари, сержанты и даже оруженосцы. Каждый был готов умереть за Орден, пусть даже в бою с воинами своего короля.
Ощущая, как постыдные слезы текут по лицу, Робер прыгнул в сторону. Ветви орешника ударили его по лицу, он скатился по склону какой-то канавы и ударился головой о ствол словно выскочившего навстречу дерева. Только шлем уберег его от увечья.
Ощущая, как гудит голова, он побежал дальше в чащу. Крики и шум боя постепенно становились тише, пока не стихли совсем. Робер не останавливался, слыша только безумный стук сердца, и бежал до тех пор, пока не упал без сил.
Глава 16
13 января 1208 г.
Иль-де-Франс, окрестности города Мант
Сорока трещала так, словно собиралась поведать об укрывшемся в чащобе рыцаре всем без исключения обитателям леса. Исполненная почти религиозного рвения, она прыгала с ветки на ветку, трясла хвостом, и ни на мгновение не прекращала орать.
Робер, прислонившийся спиной к древесному стволу, чувствовал себя загнанным животным. И это несмотря на то, что он не знал, охотятся за ним воины Кадока, или в пылу схватки ему удалось ускользнуть незамеченным.
Не гудели над лесом рога, которыми подают сигналы охотники, не мчались сквозь кусты гончие псы, похожие на ожившие молнии, не звучали среди деревьев людские голоса и бряцание оружия.
В безымянной чащобе, расположенной к юго-востоку от города Мант, было тихо, точно в могиле.
Но легче от этого почему-то не становилось.
Робер все никак не мог поверить, что все они остались там, под стрелами и мечами наемников Кадока – брат Анри, лучший из рыцарей Храма, брат Готье, мудрый, словно пустынник, брат Андре, с которым пройдено столько дорог…
И все они, вероятнее всего, погибли.
При мысли об этом начинало щипать глаза, и Робер чувствовал, что его готовы одолеть позорные для рыцаря слезы. Он молился изо всех сил, но даже молитвы Пречистой Деве, небесной покровительнице Ордена, помогали мало…
Было холодно, с серого низкого неба, похожего на закопченный потолок, сыпал мелкий снежок. Робер уже остыл после своего бегства, и вскоре понял, что, оставаясь на месте, рискует замерзнуть.
Поднявшись, он некоторое время колебался, не зная куда идти. И в этот самый момент услышал голос…
"Слушай!" – прошептал кто-то.
Робер резко развернулся, выхватывая меч.
Вокруг было пусто. Серые колонны стволов, пожухлая листва под ногами, прыгающая по веткам сорока.
– Помилуй нас, Святой Антоний [220] ! – прошептал молодой рыцарь и поспешно перекрестился. Кто еще может играть такие шутки в местах пустынных и опасных, как не враг рода человеческого?
"Слушай меня!" – вновь проговорил голос, приведя Робера в ужас. Вполголоса забормотав молитву, он уверенно зашагал в том направлении, где находится Париж.
Там, в одном из самых крупных командорств Ордена, ему помогут!
Следуя за рыцарем, словно хвост, продолжала верещать сорока.
14 января 1208 г.
Иль-де-Франс, окрестности города Мант
В первый момент Робер решил, что перед ним – видение, внушенное дьяволом: далеко впереди, с трудом пробиваясь через рассветный сумрак, ярким оранжевым цветком пылал костер.
Но после молитвы и крестного знамения он не пропал, и рыцарь, стараясь двигаться как можно тише, направился к пламени. Идти бесшумно получалось плохо, от усталости болело все тело, и ужасно хотелось спать. Под ногами то и дело трещали ветви, а один раз, запнувшись о корень, он едва не упал.
Неудивительно, что когда рыцарь добрался до костра, то около него никого не было. Потрескивали в огне дрова, да валялась драная рогожа, только что явно служившая постелью.
– Во имя Господа выйди, добрый человек, – сказал Робер, понимая, что прятаться смысла больше нет. – Клянусь Святым Крестом, я не причиню тебе вреда!
– Вот так встречу мне послал Святой Иларий [221] ! – прозвучал молодой и звонкий голос. – Рыцаря, который клянется не причинять вреда! И это в те времена, когда о злобе Гуго де Пюизе [222] знает каждый от Реймса до Турени!
– Я никогда не слышал об этом человеке, – сказал Робер, выходя на освещенное место. – Но верю, что Господь не простит ему грехи!
– Клянусь Святой Женевьевой! – в молодом голосе зазвучало удивление. – Рыцарь Храма!
Из полумрака с противоположной стороны костра выступил худощавый стройный юноша. В руке его блеснул нож, который он, впрочем, тут же спрятал под одежду, напоминающую священническое одеяние.
– Странно встретить брата твоего Ордена здесь! – сказал юноша, и светлые глаза его сверкнули озорством. – Или мы в Заморской Земле, среди сарацин?
– Странно встретить брата твоего Ордена здесь! – сказал юноша, и светлые глаза его сверкнули озорством. – Или мы в Заморской Земле, среди сарацин?
– Меня зовут Робер, – сказал молодой рыцарь, пряча клинок в ножны. – И если ты позволишь, то я погреюсь у твоего костра!
– Что изменилось бы, не дай я своего позволения? – юноша, явно относящийся к числу голиардов [223] , пожал плечами и махнул рукой. – Присаживайся! Имя мне – Ламбер из Фландрии, и принадлежу я к славному братству scolares parisienses [224] , то есть – студентов)!
Робер присел, протянул руки к пламени. Живительное тепло охватило пальцы, побежало вверх по предплечьям. В тот же момент от слабости все помутилось перед глазами, и нормандец ощутил, как теряет равновесие.
– Э, рыцарь, да ты едва стоишь на ногах? – словно откуда-то из-за стены донесся голос школяра. – Ты голоден?
Робер вздрогнул, цепляясь за остатки сознания, заставил себя вынырнуть из окутывающей голову туманной мути. И увидел кусок грубого ячменного хлеба, который протягивал ему Ламбер.
– Подкрепись, – проговорил тот. – Если этого мало, то у меня есть сыр, а чтобы запить, найдется доброе вино!
– Да благословит тебя Господь, – после минутной паузы, во время которой гордыня боролась с голодом, Робер взял хлеб и принялся медленно жевать.
– Вот так-то лучше! – с удовлетворением сказал школяр, подбрасывая в костер пару поленьев. – Cuius adiutor es numquid inbecilli et sustentas brachium eius qui non est fortis [225] .
Робер жевал, ощущая, как в измученное тело потихоньку возвращаются силы, как проясняется голова, а Ламбер все это время, не переставая болтал. Из его пространных речей, которые большей частью звучали на ученой латыни, удалось понять, что пятый сын приходского священника из окрестностей Лилля вступил в собратство scolaris, дабы обрести почетное звание magister [226] и licentia docendi [227] .
– Многие ныне увлеклись изучением наук мирских, – вещал школяр, пересыпая речь цитатами из Священного Писания, отцов церкви и древних философов, – отдав силы изучению physica [228] , leges [229] или decretum [230] ! Но воистину чем славна парижская studia generalia [231] , как не наукой божественной диалектики? Что может быть почетнее звания theologus [232] ?
Робер кивал, отхлебывая из кожаной фляги кисленькое разбавленное вино. От съеденного он слегка отяжелел и ужасно хотел спать. Но пришлось слушать про то, как Ламбер осенью из-за болезни отца вынужден был отправиться на родину, а теперь, когда опасность жизни родителя миновала, возвращается назад, в пределы Парижа, который есть столица Франции, omnium mitissima et civilissima nationum [233] ).
– А как ты, сеньор Робер, попал в такую ситуацию? – лившийся, как казалось, нескончаемой рекой рассказ неожиданно завершился, и школяр обратил любопытный взор на рыцаря. – Клянусь Святой Женевьевой, да не оставит она нас, парижских клириков, своей помощью, я никогда не видел воина Храма в столь жалком положении!
Робер вздрогнул, сонливость слетела с него, точно потревоженная птица с куста.
– Во имя Господа, – сказал он, – сеньор Ламбер, мне не хотелось бы отягчать душу грехом лжи! Если же я расскажу правду, то нарушу тем самым правила нашего Ордена, запрещающие сообщать о его делах тем, кто не допущен к капитулу! Могу лишь сказать, что нахожусь я ныне в величайшей опасности, и необходимо мне как можно быстрее и незаметнее попасть в командорство наше в Париже!
– Ну вот! – огорчился школяр. – Ты хоть и сказал много, брат Робер, но сообщил мне не более чем та рыба, которую я недавно вкушал на обед! Та просто честно молчала, клянусь Святой Женевьевой!
И молодой клирик, довольный собственной шуткой, расхохотался. Но увидев, что рыцарь не спешит последовать его примеру, пристыженно умолк.
– Скажи хоть, от кого скрываешься ты, брат Робер? – спросил он. – И почему скитаешься в лесу один, без коня и товарищей, и даже без еды?
– На нас напали, – ответил молодой нормандец хмуро, – неподалеку отсюда. Все мои друзья мертвы, да упокоит Господь их души!
Собеседники перекрестились.
– Я сам едва смог спастись, – продолжил рассказ Робер. – И если ты, добрый клирик, поможешь мне, во имя Пречистой Девы, то клянусь тебе ее непорочностью, что Орден наш не забудет тебя в своих благодеяниях!
– Благодарность тамплиеров дорого стоит, – ухмыльнулся школяр, – и, хотя рыцарей Храма и обвиняют во многом, я никогда не слышал, чтобы они отказывались от собственных клятв. Ты говоришь, тебе нужно в Париж, и так, чтобы никто об этом не узнал?
– Воистину так! – согласился Робер.
– Я возьмусь за это дело, да помогут мне все апостолы и святые мученики! – Ламбер осмотрел рыцаря с ног до головы. – Я отведу тебя в Париж, и никто не заподозрит в тебе храмовника. Вот только поклянись, брат Робер, слушаться меня во всем!
– Клянусь, во имя Господа нашего, – перекрестился Робер.
– Вот и отлично! – Ламбер радостно захлопал в ладоши. – В кои-то веки Святой Матери Церкви в моем лице удалось одержать верх над militia [234] ! И, во-первых, мы должны тебя переодеть!
– Помилуй тебя Господь, зачем? – возразил Робер. – Это одеяние – знак того, что я служу Ордену!
– Вот именно, тебя по нему тут же распознают за десяток лье! – школяр выразительно постучал себя кулаком по лбу. – Те, кто тебя ищут – ищут рыцаря!
– Но я не могу быть одет как простолюдин! – запальчиво возразил Робер. – Это унизит и меня и Орден Храма!
– Ты обещал меня слушаться! – Ламбер погрозил рыцарю, точно малому ребенку. – И пойми, что для тебя гордость сейчас означает смерть!
– Ох, да простит меня Святой Маврикий! – Робер заскрипел зубами, ощущая, как все его рыцарское естество, вся гордость, впитанная с молоком матери, достоинство, выпестованное десятками поколений благородных предков, все восстает против того, чтобы сменить одеяние. Помогла мысль о том, что долг по отношению к Ордену выше всего, выше даже собственной гордости, сословной и родовой чести. – В кого ты хочешь меня переодеть?
– В монаха, – улыбнулся школяр. – Их столько странствует по дорогам веселой Франции, что если станет одним больше, то никто не заметит. Да и для тебя, брата воинствующего ордена, это не будет позорно.
– Грех обмана все же возьму я на свою душу, да простит меня Матерь Божья, – тяжко вздохнул Робер. – А где ты добудешь ризу?
– Достать ее несложно, – с проказливой улыбкой ответил школяр. – В пол-лье на восток находится аббатство Сен-Флоран, принадлежащее ордену Клюни. Братья его каждый день раздают нуждающимся сотню хлебов, и нам, бедным парижским клирикам, не раз приходилось пользоваться их добротой, когда от голода сводило живот! У меня там есть знакомые! За несколько монет мы добудем тебе не только одеяние черного монаха, но и грамоту, заверенную печатью настоятеля, которая дозволит тебе выйти из стен обители, не нарушая при этом устава.
– А это зачем?
– Еще Турский собор запретил монахам покидать монастырь без разрешения, – пояснил Ламбер, – а новый устав клюнийского ордена, принятый недавно [235] призывает суровые кары для всех братьев, обнаруженных вне аббатств! Вряд ли грамота нам понадобится, но на всякий случай…
– Ты хочешь купить все это? – Робера изумила та легкость, с которой молодой клирик нашел способ превратить рыцаря в скромного служителя Господа. Рыцарское воспитание повелевало считать всех, носящих тонзуру, существами глупыми и к жизни не приспособленными, но школяр из Фландрии показал изворотливость, которую можно было бы ожидать скорее от нечестивого еврея, а не от будущего теолога!
– Конечно? – кивнул Ламбер. – Все продается и покупается в наши дни! Ведь у тебя есть деньги? Десяти су должно хватить.
– Столько найдется, – кивнул Робер, чувствуя себя в этот момент исключительно странно. Впервые в жизни он настолько зависел от одного человека, который, к тому же, по положению был неизмеримо ниже.
– Великолепно, клянусь святой Женевьевой! – возликовал школяр, поднимаясь на ноги. – Тогда отправимся немедленно. Накинь пока мой старый плащ, он скроет твои доспехи и одежду. Да не забудь надеть капюшон, а то уж лицо у тебя… надменное, слишком рыцарское!
Ламбер принялся затаптывать костер, а Робер, вознеся молитву Божьей Матери о даровании ему терпения, принялся облачаться в старую, не раз чиненную одежду, похожую более на лоскутное одеяло, чем на плащ.
Аббатство окружала высокая стена, которая вполне подошла бы даже замку. Из-за него торчал крест главной церкви обители, и плыл по воздуху тягучий колокольный звон. К окошечку, пробитому в стене около ворот, выстроилась очередь из нищих и калек, живописнее которых Робер не видел в жизни. Они были грязны, точно не мылись с рождения, и каждый пах выгребной ямой.