Найя Найя проскальзывает в Северный Треугольник, и тут появляется огромный Овен, вокруг которого вращаешься целые столетия, а после снова черное пространство, вплоть до Пегаса, Альгениб и Меркаб, расположенные на одной кривой, тоже прекрасны. Найя Найя пересекает ромб Дельфина, а за ним Геркулес. Перед полукружием Короны, блистающей шестью своими ледяными мирами, Найя Найя останавливается.
Но тут ее притягивает новая звезда. Найя Найя быстро ныряет вперед, в пустоту, пересекает что-то вроде круга, и в конце пути к Волопасу ее ждет последний небесный свет, самая, наверно, прекрасная из всех, уединенная, надменная, мерцающая в полном мраке звезда, от которой невозможно отвести взор; это Арктур, так далеко отстоящий от Сириуса, Андромеды, Бетельгейзе, божественная звезда, никогда не открывающая своих тайн. Он не подпускает к себе. Бессмысленно вместе со световыми лучами мчаться к нему со скоростью взгляда, он неизменно остается далеким и недоступным. Арктур сверкает со всей силой своей боли, своего одиночества. Никому не дано прервать его изгнания. Арктур неотрывно смотрит на мать, и взгляд его не слабеет. Найе Найе очень хотелось бы перемолвиться с ним словом, отвлечь его от навязчивой мысли, загородить собой Большую Медведицу. Но это невозможно, ночь слишком широка, и свет Арктура продолжает свой тяжкий путь презрения и боли, путь до противоположного края вселенной. И Найя Найя уходит, оставляя Арктур в его изгнании. Удаляясь, она порой оборачивается, чтобы посмотреть на прекрасную звезду, на яркий и высокомерный Арктур; он не хочет разговаривать, не хочет быть с другими — это одинокое светило, которому не интересны приключения других солнц и которое целиком замыкается в своей ненависти. Взгляд Арктура направлен на Большую Медведицу, и именно к ней держит путь Найя Найя. Она следит за Плугом, чьи выстроившиеся в ряд огни горят в ночи, подобно маякам. Как велик Каллисто! Найя Найя скользит вдоль его чрева меж желтых звезд. Две из них, Мизар и Алькор, горят ярче других, но это не беспощадный свет Арктура, а приятное, умиротворяющее мер- [195] цание. Найя Найя неторопливо дрейфует среди солнц Медведицы. Здесь, в окружении звезд, так хорошо. Везде горят огни, некоторые так близко, что греют лицо, другие бледно мерцают вдали. Со звездами нельзя чувствовать себя одиноко. Они танцуют по-своему, вращаясь, сжимаясь, отбрасывая брызги лучей. За Медведицей Найя Найя замечает далекие, похожие на корабельные огни, светящие во мраке ночи, — Вега, Рысь, Волосы Вероники, Регул и гигантская Капелла. Это странствие — вдали от миров, вдали от твердой земли и полюсов — бесконечно. Здесь светила никогда не заходят и горизонты открыты взору. Странствуя в ночи, ты сам становишься ее частью. Ты видишь свет, но сконцентрированный в виде шариков, которые напоминают капли воды. Тут есть непонятные полосы, неподвижные языки пламени, которые не гаснут в течение веков, есть черные дыры, непрозрачные участки, звездные скопления, потоки темноты. После Алькора Найя Найя начинает вращаться, словно опускаясь в воронку. Она пересекает созвездия Цефея и Дракона, разглядывая все голубоватые, белые, желтые, красные шары. Ей то холодно, то жарко, ее тело словно прочесывает небеса. Она спускается ниже, ниже и вдруг замирает на месте. Ее сердце еле-еле бьется, может, раз в несколько тысяч дней. Вместо сердца у нее — последняя звезда, которая делает человека таким же неподвижным и спокойным, как и все мироздание, звезда не очень красивая, она не такая яркая и не таких колоссальных размеров, как Бетельгейзе или Е Возничего. Она не такая ужасная, как Алголь, не такая прекрасная, как Вега, не такая таинственная, как Арктур, но и не странная, как Спика, не ослепительная, как Канопус, не двойственная, как Капелла. Просто эта звезда в центре твоего существа, она бьется вместо сердца, твое неподвижное тело окружает ее, меж тем как в ночи тобою бережно овладевает почти что вечный сон и твои глаза закрываются. Найя Найя дышит медленно, ведь внутри нее уже, по существу, не воздух, а безграничное пространство черной ночи, которое разрушает границы тела и распыляет сознание. Теперь уже тысячи взоров, одни холодные, цвета ржавчины, другие голубые, белые, жгучие, упираются в твою плоть, нанося несмываемые татуировки, единственно настоящие, таящие скрытый смысл рисунки, которые никогда не сотрутся. Тебе холодно одной на земле, а ночь долга. Мужайся! Мужайся, и ты достигнешь звезд.
[196]
[197]
«Меня зовут Гарматан. Я обитаю в пустыне, вдалеке от человеческих селений. Никому не дано знать, где я, когда сплю. Месяцами я неподвижен, сосредоточен в себе самом, я всего лишь масса знойного воздуха в глубине безоблачного неба. Солнце наполняет меня, и с каждым днем я все больше и больше раздуваюсь. Я такой горячий, что даже птицы не в состоянии лететь сквозь меня. Там, где я нахожусь, земля твердеет, словно стекло. Все спокойно, придавлено книзу, безмолвно. Кругом лишь застывшее песчаное море, светлое небо да солнце. Низкорослые растения пустыни ссыхаются, прокаливаются насквозь. Так продолжается многие месяцы. Я не покидаю своего песчаного жилища, жду. Чего я жду? Может быть, зова, голоса, который освободит меня, произнеся мое имя. Я долго не сдвигаюсь с места, долго нахожусь в напряжении. Складками невидимого воздуха, словно прижатыми друг к другу металлическими пластинками, застыли мои стиснутые члены, раздробленное тело, лицо, обращенное к обжигающей земле. А тем временем вдали от пустыни, на побережье над морем собираются облака пара, никто не дышит, все замерли, даже птицы не отваживаются летать. И тогда, наверное, начинают произносить мое имя, сначала шепотом, потом все громче и громче, вот так: Гарматан, Гарматан! Такая влажность, такая жара на болотистых лиманах, такая тяжесть и плотность в воздухе, что жизнь больше не в состоянии продолжаться. Как перед землетрясением, я ощущаю глухие удары, которые отзываются в прибрежных скалах и пещерах, черное гнетущее небо исполосовано молниями. Я сам, мое тело словно из сухого камня, и по коже у меня скатываются крошечные песчинки. Я так долго, так много дней пребываю в ожидании, меж тем как солнце [198] то поднимается по безоблачному небу, то опускается к горизонту. Дни похожи один на другой, я их не чувствую, не считаю, но во мне закипает страшный гнев. Я согнут в дугу посреди пустыни, мои члены ноют, тело изнывает от боли, все словно посыпанная солью рана, взгляд жжет сомкнутые веки. Когда же я, наконец, распрямлюсь, покажу свою силу? Прорву скорлупу и хлыну наружу? Ринусь вперед огненным столбом? Уже целую вечность я сдерживаю свою мощь. Они там у себя, во влажном тепле болот, в окружении мангровых деревьев, не знают жизни. Они ползают улитками, растекаются мыслью, мучаются сомнениями. Их деревья похожи на хрящи, а сами они заключены в темницу, где серая стена моря с его тухлыми запахами, свинцовая крыша неба, стелющийся туман. Они не знают солнца. У них свет ползет со всех сторон сразу, он просачивается из углов, течет длинными ленивыми потоками.
Я очень много времени нахожусь в пустыне, и во мне долгими месяцами накапливается сухое тепло. Я такой жгучий, как будто у меня внутри кузнечные мехи. Пылающие угли, горячие камни, металлы, раскаленные сначала докрасна, потом добела, которые капают, буравя землю, Гладкий песок порой похож на большое зеркало, в котором отражается жара. Всюду искры, вихрь искр, кружащийся вокруг остроконечных камней.
Я раздался вширь, я в напряжении и готов к прыжку. Я жду лишь зова, приказа или того мгновения, когда у горизонта раскроются ворота, две металлические створки, которые сдерживают мое тело. Я слышу, как звучит в пустыне мое имя: Гарматан, Гарматан, Гарматан, — и словно кровь закипает у меня в жилах. Там, на другом краю пустыни, дремлют во влажном оцепенении обессилевшие города. Они ждут, призывают меня сквозь сон. Они хотят, чтобы я пришел. Там уже не осталось воздуха, только пар и облака. По улицам, где нет тени, среди застоявшихся газов медленно катят машины. Мужчины сидят, прислонившись спиной к стене, прикрыв глаза, и с трудом дышат. Женщины качаются в гамаках, и по их лбам, шеям, под мышками безостановочно течет пот. Все происходит как в глубоком сне, который увлекает человека вниз головой на дно колодца. Каждый, вырыв себе такой горячий колодец, падает, падает к центру земли по вертикальным галереям, которые тут же за ним закрываются.
Из своего прямоугольного дома в пустыне я вижу эти [199] колодцы, которые люди пробивают в земле своей тяжестью, ощущаю людскую усталость. Я слышу, как издалека доносится мое имя, как оно отзывается эхом в металлическом небе: "Гарматан! Гарматан! Приди, Гарматан!" И тогда я понимаю, что настал мой час. Не очень-то легко сдвинуться с места после того, как месяцами находишься в согнутом состоянии. Отодвинув в сторону давящие на меня плиты, я принимаюсь как бы выкручиваться, словно стряхнувшая сон змея. Я немного приподнимаюсь над землей, и тучи песка смерчем взметаются вверх. Вздымаются высоко в небо и тут же падают невесомыми каскадами стены пыли. Поначалу царит тишина. Встав на ноги, я вырастаю над пустыней на тысячеметровую высоту. Передо мной до самого горизонта стелются желто-рыжие дали. Все тут принадлежит мне. Голубеет небо. Надо пересечь огромные пространства плоской горячей земли, свободно лежащей под лучами солнца. Силы мне не занимать. Вызывая головокружение, мелькают мысли. Я вытягиваю руки или крылья, которые из-за пыли становятся видимыми. Всей своей мощью я несусь вперед через песчаную равнину. Тишину прорывает звук, звук моего голоса, который, исходя из всего моего тела, распространяется в пространстве. Глухой шум, носовой гул, он вибрирует, расстилается по земле и, поднимая клубы пыли, уносится вперед. Так я двигаюсь по пустыне, я, Гарматан. Одинокий гигант, возносящий руки к голубому небу, я иду прямо, иду и кружусь, тихо напевая свои песни.
Я очень много времени нахожусь в пустыне, и во мне долгими месяцами накапливается сухое тепло. Я такой жгучий, как будто у меня внутри кузнечные мехи. Пылающие угли, горячие камни, металлы, раскаленные сначала докрасна, потом добела, которые капают, буравя землю, Гладкий песок порой похож на большое зеркало, в котором отражается жара. Всюду искры, вихрь искр, кружащийся вокруг остроконечных камней.
Я раздался вширь, я в напряжении и готов к прыжку. Я жду лишь зова, приказа или того мгновения, когда у горизонта раскроются ворота, две металлические створки, которые сдерживают мое тело. Я слышу, как звучит в пустыне мое имя: Гарматан, Гарматан, Гарматан, — и словно кровь закипает у меня в жилах. Там, на другом краю пустыни, дремлют во влажном оцепенении обессилевшие города. Они ждут, призывают меня сквозь сон. Они хотят, чтобы я пришел. Там уже не осталось воздуха, только пар и облака. По улицам, где нет тени, среди застоявшихся газов медленно катят машины. Мужчины сидят, прислонившись спиной к стене, прикрыв глаза, и с трудом дышат. Женщины качаются в гамаках, и по их лбам, шеям, под мышками безостановочно течет пот. Все происходит как в глубоком сне, который увлекает человека вниз головой на дно колодца. Каждый, вырыв себе такой горячий колодец, падает, падает к центру земли по вертикальным галереям, которые тут же за ним закрываются.
Из своего прямоугольного дома в пустыне я вижу эти [199] колодцы, которые люди пробивают в земле своей тяжестью, ощущаю людскую усталость. Я слышу, как издалека доносится мое имя, как оно отзывается эхом в металлическом небе: "Гарматан! Гарматан! Приди, Гарматан!" И тогда я понимаю, что настал мой час. Не очень-то легко сдвинуться с места после того, как месяцами находишься в согнутом состоянии. Отодвинув в сторону давящие на меня плиты, я принимаюсь как бы выкручиваться, словно стряхнувшая сон змея. Я немного приподнимаюсь над землей, и тучи песка смерчем взметаются вверх. Вздымаются высоко в небо и тут же падают невесомыми каскадами стены пыли. Поначалу царит тишина. Встав на ноги, я вырастаю над пустыней на тысячеметровую высоту. Передо мной до самого горизонта стелются желто-рыжие дали. Все тут принадлежит мне. Голубеет небо. Надо пересечь огромные пространства плоской горячей земли, свободно лежащей под лучами солнца. Силы мне не занимать. Вызывая головокружение, мелькают мысли. Я вытягиваю руки или крылья, которые из-за пыли становятся видимыми. Всей своей мощью я несусь вперед через песчаную равнину. Тишину прорывает звук, звук моего голоса, который, исходя из всего моего тела, распространяется в пространстве. Глухой шум, носовой гул, он вибрирует, расстилается по земле и, поднимая клубы пыли, уносится вперед. Так я двигаюсь по пустыне, я, Гарматан. Одинокий гигант, возносящий руки к голубому небу, я иду прямо, иду и кружусь, тихо напевая свои песни.
Мой голос поднимает тучи песка высотой с горы, они мчатся передо мной, ниспадают на землю и вновь отскакивают вверх, подобно большим бушующим волнам красного цвета. Моя мысль — это скользящий по пустыне горячий воздух, мое же тело огромно, оно — и движущаяся граница, которая отбрасывает с дороги препятствия, выворачивает дряхлые обожженные кусты и скребет рассохшуюся каменистую почву. Ничто не в силах передо мной устоять. Будь я человеком, верблюдом, лошадью, будь я южноамериканским ястребом или стаей саранчи, можно было бы вырыть ров, возвести крепостные стены или натянуть сеть через все небо. Но я как бы не существую. У меня нет лица, нет тела. Я воздух, вода, свет. Я продвигаюсь медленно, стелясь по земле, или скачками и в несколько минут покрываю расстояние до самого горизонта. Пустыня жжет, и это жжение придает мне силы. От раскаленных дюн с гулом исходит энергия, которая питает мое движущееся тело. Мно- [200] жество песчинок взвиваются высоко в небо, вырисовывая в воздухе пики, конусы, ветви и листву. Песчаные деревья с изменчивой кроной скользят по земле, леса из желтой пыли блуждают по пустыне, кружатся в вихре, гнутся и вновь встают в полный рост. Они тянутся, словно змеи, так быстро, что их движение трудно уловить. Впереди меня движутся предвестники моей мощи. Тихим шепотом, одной своей заунывной песнью я заставляю кружиться, подниматься вверх эти сухие тучи, которые зарождаются на земле при каждом моем шаге, как если бы по пустынному плоскогорью мчалась, пожирая пространство, конница. Путь мой прям, но я не знаю, куда он ведет. Я хочу достичь другого конца пустыни, пролететь над безводным миром, охмелевший от жары и скорости. Иногда мне встречаются широкие трещины в земле, высохшие долины. Тогда в воздух на несколько секунд поднимаются песчаные тучи, когда же они за моей спиной оседают на землю, не видно уже ни трещин, ни долин.
Порой я останавливаюсь и танцую посреди пустыни. Солнце немилосердно жжет мне затылок и плечи. Скрестив руки, я верчусь и вращаюсь, как пропеллер. Тогда, образуя большую легкую пирамиду, в воздух взлетает красный песок. Я топаю ногами, и моя песня кружится без остановки. Это тихое гудение заставляет вибрировать каждую песчинку. Так я разговариваю: громадами знойного воздуха, которые вздымаются вверх, прорезая слишком голубое небо.
Земля гладкая и идет под уклон, я скатываюсь вниз. Я спешу туда, где я нужен, к устам, которые меня призывают. Издалека, проносясь через кирпично-жестяные города, доносится мое имя: «Гарматан, Гарматан!», и, опьяненный, свободный наконец, раздавшийся из-за жары, я иду прямо вперед в окружении своей песчаной армии.
Теперь небо уже не такое голубое. Песок взвился очень высоко, словно над жерлом вулкана, и висит в воздухе. На грязно-красном небе время от времени появляется солнце, белый диск, странствующий отступая. Тут пустыня кончается. Теперь идут равнины, потом рощи, лес. Меж холмов текут реки с грязной водой. Невдалеке и город. Я пролетаю над деревнями с их иссушенной землей, похожими на термитники, и люди бегут в укрытия, пронзительно выкрикивая мое имя: «Гарматан! Гарматан!» Гнутся деревья, ломаются их черные ветви. Пригоршнями песка я забрасываю стены, двери, кузова старых автобусов. Шелушится вся [201] в трещинках краска, засыпаются песком ручьи, заваливаются колодцы.
При этом я, по сути дела, еще не покинул пустыни. Такой большой и невидимый, может одновременно находиться и посреди песчаного моря, и у городских ворот. По-настоящему это моя песнь, моя заунывная песнь глотает километры. Я надвигаюсь со всех сторон сразу, сшитый частицами камней, которые плывут по воздуху. Как если бы воздуха больше не было и все обратилось в легкую горную породу, в прах, — в скалу, скребущую землю, в раскаленную скалу, которая поглощает воду и стирает туман.
Я больше, крупнее всех. Я тот, кто наполнен солнечным теплом, кто, за долгие месяцы впитав в себя весь свет, движется теперь вперед, вырывая ворота, опрокидывая перегородки сна. Я свободен, тысячерукий, тысяченогий, тыся- челикий и тысячеглазый Гарматан. Впрочем, чтобы видеть, мне не нужны глаза, я раскидываю по сторонам песчинки, и они служат мне антеннами и щупальцами.
Я вхожу в город, и все тут же окрашивается в красный цвет. Женщины в спешке затворяют окна, заваливают двери. Но я все равно проникаю внутрь. Песок проходит через щели, под навесы, он огибает препятствия, и в закрытых комнатах возникает вдруг необычное свечение. Это свечение Гарматана. Кружась, оно просачивается повсюду вместе со своими крылатыми тучами, оно проникает во все отверстия, обволакивает вещи. Для него нет стекол, стен, одежды. Это мое свечение, мой голос, моя жизнь царят повсюду, пробуждая все ото сна. Песок проникает в ноздри и рот, носится по подвалам, окрашивает стены зданий, стопорит работу автомобильных моторов. При моем появлении горожане распрямляются и в опьянении бегут по улицам. Прищурившись, прикрыв рот платками, они пляшут и странными приглушенными голосами выкрикивают мое имя: «Гарматан! Гарматан^ В воздухе сверканье из-за множества мельчайших камешков, вырывающих искры с крыш домов, с деревьев и железных столбов. У женщин потрескивают волосы, и вода походит на лаву. В воздухе нет больше испарений, все высохло, как в пустыне, откуда я явился. Комары, раздавленные жарой, издыхают. Мгновенно иссякают фонтаны, и в реке посреди города еле течет плотная кроваво-красная вода.
Я сразу везде, во всех жилищах. На стенах необычный красноватый отблеск, и по городу из конца в конец носятся песчинки. В воздухе сверкают электрические разряды, то сла- [202] бые, от которых по коже пробегают мурашки, то страшные, мощные, заставляющие людей подскакивать. Когда я прихожу, всем не до сна. Начинаются бесконечные хождения взад- вперед, оживает мысль, одно за другим рождаются слова. Люди мчатся по городским улицам, выкрикивая мое имя: « Гарматан Кругом валит песок. Он падает с красного неба, скрипя на жестяных крышах, или скользит по земле вперед, подобно морским волнам.