— Включи дальний свет, — просит Джин Шипучка.
Потому что, когда включается дальний свет, над рулем появляется голубое свечение. Невозможно представить более прекрасной голубизны — голубое, как Карибское море, как пода в лагуне, светло-голубое с оттенком лилового, как барвинок, как глаза сиамской кошки. Но Ямаха вскоре выключает фары: иначе вы привыкнете, говорит он.
Впрочем, нам хватает и дворников. Смотрим, как они ритмично поднимаются и опускаются, работают без устали, сметая с ветрового стекла капли дождя все с тем же зву- [68] ком — словно хлопают мокрые крылья. Можно смотреть на них часами.
Да и сказки нам, в сущности, не так уж нужны сейчас. Иногда даже хорошо, что с нами нет Найи Найи: без нее приходится самим искать и находить много прекрасных вещей, которые помогают отправиться в путешествие. Наверное, она знает, что все мы немножко глуповаты, поэтому нам и нужны для путешествий все эти штучки.
Машина медленно едет сквозь ночь, и наконец мы оказываемся на развилке дороги: здесь можно свернуть к морю. Никто ничего не говорит Ямахе: пусть решает сам. Поколебавшись, он включает правый поворот, и «опель» начинает спускаться к морю. Конец путешествию в ночи. Сейчас мы увидим дома, бензоколонки, рестораны и ночные бары. Они возникнут перед нами, покачиваясь вдали, словно большие шлюпки, украшенные гирляндами огней. Немного кружится голова, словно мы вернулись из космического полета.
Леон тихонько включает радио, чтобы мы быстрее пришли в себя. Раздается джазовая музыка, может, это Чет Бейкер, но мы слышим ее словно издалека: можно подумать, что приемник завернут в вату. Джин Шипучка зажигает лампочку под потолком, чтобы «опель» еще больше походил на корабль в открытом море.
Мы миновали полосу ночных баров и бензоколонок и снова мчимся по пустому шоссе. Но здесь все по-другому. Дорога вьется, следуя изгибам побережья, и в странном рассеянном свете можно увидеть морские волны. Но никому не хочется смотреть на море. Мы бы предпочли ехать и ехать тысячу километров в ночной темноте, не видя ничего, между черными стенами гор, под нависшей плитой неба, словно в подводной лодке. Нет, говорит Ямаха, мой «опель» не выдержит такого долгого пути, а мне нужна машина, чтобы зарабатывать на хлеб (он коммивояжер фармацевтической компании). Я попробовал однажды так путешествовать ночью, говорит Леон, на поезде, но это, оказывается, совсем не то. Вообще-то, лучше всего было бы взять лодку и переплыть море.
Наконец мы решили остановиться у придорожного бара. Джин Шипучка заказала джин с шипучкой, Леон и Ямаха — кофе, Аллигатор Баркс— кружку пива, Уинстон — виски, а Луиза — ничего, потому что ее все еще немного мутит. Круглые столики в баре желтого цвета. Пепельницы — цвета [69] морской волны, и на них что-то написано, но нам сейчас не до того, чтобы читать надписи на пепельницах.
Уже за полночь. В баре пусто, только двое мужчин в военной форме пьют пиво у стойки.
Мы все очень устали, но ведь так бывает всегда, когда возвращаешься из долгого путешествия. Все-таки хорошо, что мы путешествовали в ночи! Никто не говорил ни слова, каждый еще вспоминал черноту, огромную черную плиту, нависшую над пустынными горами, и тот миг, когда мы почувствовали, как лицо отделилось от головы и унеслось далеко-далеко в ночь. Еще накрапывает дождь, и мы слушаем, как стучат капли по шиферной крыше. Сидим, пока официант не говорит нам: «Извините, господа, закрываем». Тогда мы поднимаемся. Мы возвращаемся.
[70]
[71]
Видели бы вы, как Найя Найя танцует. Плывет и парит на одном месте, словно чайка, которая вот-вот взлетит. Ночь. Большой зал в полуподвале называется "Reels". Полутьма, в воздухе висит сизый дым, по углам установлены большие лампы, разливающие голубоватый свет, на низком потолке, в самой середине, висит еще одна лампа — оранжевая. Найя Найя любит потанцевать. Любит больше всего на свете. Да, ей нравится все, что говорит само за себя, без слов. Она танцует в центре полутемного зала, ни на кого не обращая внимания. Сегодня ее зовут Пью-Джин, потому что она выпила глоток джина перед тем, как идти танцевать. "Reels" — такой же дансинг, как другие, сюда ходят шоферы и продавщицы, но Пью-Джин находит, что здесь куда лучше, чем в "White Shadow" или в "Park": зал побольше, и потом, ей нравятся четыре голубые лампы. В уголке сидят Аллигатор и Джин Шипучка, они смотрят на танцующую Найю Найю, но сами не танцуют. Звуки музыки льются из четырех репродукторов и, сталкиваясь в середине, разносятся по залу. Сейчас играет "Too much between us" в исполнении Прокола Харума. Найя Найя высоко подпрыгивает, оттолкнувшись от пола своими длинными ногами, потом снижается медленно-медленно вместе с музыкой: до самых низких нот. И кружится, не глядя на публику. Впрочем, здесь никто ни на кого не глядит. Даже Аллигатор Баркс и Джин Шипучка на самом деле не смотрят на танцующую. Они словно вслушиваются в биение своих сердец, а Пью- Джин возникает и исчезает перед ними тенью на матовом экране. Музыка льется из репродукторов, струится по стенам, по линолеуму. И сливается в одной точке — здесь-то и танцует Пью-Джин. Оранжевая лампа время от времени гаснет, [72] потом снова загорается, и, словно при вспышке молнии, можно увидеть смуглое, как из бронзы, лицо Пью-Джин и ее улыбку, наполовину скрытую прядями черных волос. Она вся в танце. Не может быть другой жизни, другой музыки. Это похоже на подземный шум, когда вдруг среди ночи пробуждается сама земля, клокочет магма в подземных лабиринтах. Незримые волны вздымаются из-под земли, окутывают ноги, приподнимают тело. Невозможно объяснить, что это такое: только ли сила мысли или только слова на нашем пронзительном языке. Может быть, здесь, как в стране, где не разговаривают, — такое место, где нельзя 'говорить, можно только двигаться. Пью-Джин танцует одна. Нет, время от времени, конечно, находятся желающие потанцевать с ней, подходят, пытаются двигаться в такт. Но тут же отступают, ибо это невозможно. Пью-Джин окружена прозрачной оболочкой, словно танцует она внутри мыльного пузыря. Она могла бы, наверно, танцевать в пустыне, если бы в пустыне играла музыка.
А музыка играет, не кончается, никогда не кончится. Отзвучали последние такты "Too much between us", и после мгновения тишины, быстрого, как полет пули, вступает «Пинк Флойд» с "See Saw". Пью-Джин продолжает свой танец, но уже не кружится на месте: она стоит лицом к стене, плавно покачивая бедрами, потом вновь отталкивается ногами, опустив руки и прижимая их к телу. У нее очень длинные руки, длинные запястья, длинные ладони. Другие тела то приближаются, то отдаляются, словно волны. Она говорит, она поет, поют ее бедра и руки в такт музыке. Это песня для глухих, ее исполняют телом, а слушают глазами. Пью-Джин танцует так, словно она одна перед большим зеркалом, танцует только для себя. Она сама создает музыку, эти неистовые, льющиеся, летящие звуки исходят от нее. Нет, скорее, она необходима музыке, чтобы та могла звучать в полутемном зале. Каждое движение Пью-Джин — нота, она — сердце музыки, и звон гитарных струн струится к ней по невидимым артериям. Пью-Джин может танцевать так часами без передышки. Она уже не здесь, не в дымном зале "Reels", она кружится на дне пещеры, залитой мерцающим, голубоватым, глубинным светом. Она — птица среди множества птиц, ей хочется взлететь, оторваться от черных камней. Пью-Джин танцует, и зал превращается в грот, а все люди вокруг — в птиц. Они хлопают крыльями, и теплый ветер со свистом наполняет пещеру. Некоторые птицы не- [73] подвижно сидят на скале, как Аллигатор Баркси Джин Шипучка. Другие медленно, плавно поднимаются в воздух. Машут бело-черными крыльями, и их перепончатые лапы отрываются от скалы. Музыка — это гомон морских птиц, ровный, несмолкающий гул, пронизываемый время от времени немыслимо высокими нотами. Птицы не разговаривают. Им не нужны слова. Они и так все вместе здесь, перед черным зевом пещеры, на скале, возвышающейся посреди моря, они танцуют, кружась на месте под музыку ветра и птичьих голосов. Теперь звучит "Big railroad blues", группа «Грейтфул Дэд». Тела плавно покачиваются взад-вперед, ноги не касаются земли. Колышется на волнах стая чаек. Время от времени, без всякой причины, волны словно взрываются — птицы разлетаются, потом снова сбиваются в стаю, пронзительно крича. Здесь есть птицы всех цветов — серые, белые, черные, крапчато-коричневые. А над стаей вспыхивает и гаснет оранжевая лампа — маяк. Так много птиц у входа в грот, что им не разлететься. Они теснятся, сталкиваются, теплый ветер от их крыльев взмывает вверх вместе со звуками музыки, и воздух над ними сгущается. Пью-Джин — королева чаек. Птицы кружатся вокруг нее, окутывая теплым ветром. Блестят их мокрые тела, мерцают перья в мигающем свете маяка. От оглушительного шума кружится голова.
И вдруг вся стая взлетает, птицы отрываются от скалы и взмывают к потолку. Парят высоко-высоко, меж четырех голубых ламп. Музыка играет — или это уже не музыка? — "The dark side of the moon", «Пинк флойд». Стая чаек колышется над утесом, обросшим внизу водорослями. Птицы парят на ветру, теряя равновесие, опускаются на скалу, снова взлетают. Оглушительно хлопают крылья, разносятся над морем пронзительные крики. Музыка убыстряется, замедляется, птицы ищут выхода, ждут, когда Пью-Джин укажет им путь к свободе, к бескрайнему морю и вольному ветру. "Lot Live" сменяет "Queen of the Silver Silk", потом сразу вступает "Lady, lady" и без перерыва "Interstellar Overdive". Пью- Джин отрывается от стаи, взмывает высоко в небо, пробив насквозь потолок, парит над ночным городом. Стая хочет взлететь вслед за ней, птицы отчаянно хлопают крыльями. И вот все они тоже взмывают и парят над городом. Стая проносится над неоновыми огнями, не задевая даже самых высоких башен. "Have you... seen your mother, baby, standing in the shadow?"
Хорошо быть птицей и лететь, как Пью-Джин, над кры- [74] шами города, увлекая за собой стаю. Ничто больше не держит тебя. Паришь в потоках ветра, лишь изредка взмахивая крыльями, летишь к морю, и оно плещется далеко внизу, бескрайнее, безбрежное. Когда поднимаешься так высоко, все внизу становится крошечным. Небоскребы — спичечные коробки, улицы — почти неразличимые бороздки. Другим птицам хочется последовать за Пью-Джин, но они не могут взлететь так высоко. Они парят, сбившись в стаю, словно облако, машущее крыльями, ощетинившееся клювами. То и дело вырываются из отверстия в потолке пещеры под раскаты музыки — "Ventura Highway", группа «Америка», «Один день в жизни», «Битлз». Никто не разговаривает. Здесь все свободны, летят, куда им хочется. Нет больше ни стесняющих стен, ни давящего потолка. Вместо улиц — воздушные потоки, вместо лестниц — невидимые струи воздуха. Стая взмывает все выше, все дальше, туда, где живут лишь самолеты и дирижабли. Пью-Джин ведет стаю за собой, не переставая танцевать. Она танцует, летя, взмывая к облакам. Ее танец освобождает вас, вырывает из тесных кирпичных застенков. Аллигатор Баркс и Джин Шипучка тоже превратились в птиц. Оторвавшись от своих стульев, они парят, глядя на танцующих. Музыку никто больше не слушает. Теперь слышна лишь музыка крыльев и птичьих криков, а репродукторы и оранжевый маяк остались далеко внизу. Это может длиться бесконечно. Час за часом, день за днем. Вы уже не там, где живут люди. Вы в Антарктике, где лишь тучи птиц кружат над ледяными торосами. Птицы следуют за Пью-Джин, она летит без устали, ведет стаю к родному острову, а он далеко-далеко, по ту сторону океана. Им предстоит долго лететь в свисте ветра и хлопанье крыльев до своего острова. Но как они будут счастливы, когда долетят! И снова начнут танцевать, кружась на месте, взмывая и плавно опускаясь. Для того и играла музыка, чтобы увести вас на край света, на тот чудесный остров, где можно вечно жить, танцуя. Да, поистине Пью-Джин — королева птиц.
[75]
[76]
Найя Найя умеет убивать дни. То есть она их просто отменяет. Время, которое мы проводим впустую, для нее не существует. Годы, дни, часы можно растянуть, а можно сжать до предела. То они длятся долго-долго, то проносятся — не заметишь. А наша Найя Найя ничего не ждет, ничего и никого. Она скользит сквозь время, неслышно минуя дни. А то вдруг вздумает двигаться во времени назад, и никто не может последовать за нею в это путешествие. В те дни, когда время летит быстро, она становится большой, высокой, как дерево. А в дни, которые тянутся долго и неспешно, она маленькая, такая маленькая, что трудно ее заметить.
В каждом дне у нее есть укромные местечки. Незадолго до полудня или позже, когда день клонится к вечеру, Найя Найя прячется в один из своих тайников. Ей хочется уйти от всех, чтобы никто не мог ее отыскать. Она перегораживает тропинки, колючий кустарник смыкает ветви там, где она прошла. А те, кто ее не знает, могут подумать, что она еще здесь. Приходит кто-нибудь и говорит вам:
— Ну да, я видел ее, она прошла мимо яхт-клуба час назад.
Но это неправда. Потому что, когда Найя Найя отменяет дни, никто ее не видит. Она уходит из города и быстро-быстро идет по заброшенной дороге к своим тайникам. Есть одна полянка на берегу моря посреди рощи приморских сосен. Найя Найя пробирается через заросли колючего кустарника, покрытого желтыми цветочками, и ветки смыкаются за ее спиной. В такие дни хочется скрыться, исчезнуть, не быть нигде. Это дни, когда нельзя путешествовать — ни унестись в небо, ни уплыть в море, ни уйти в страну деревьев. Все словно затвердело, стало непроницаемым, и солнце печет [77] слишком жарко. В такие дни нет желания разговаривать — разве что на не понятном никому языке. Найя Найя знает все тропинки, по которым можно уйти далеко-далеко. Например, проселочные дороги, перечеркивающие поля. Или тропинки, пересекающие хребты выжженных солнцем гор. И еще — окрестности аэропортов, заброшенные туннели, просеки, рвы, карьеры. И тропы вдоль побережья, известные лишь контрабандистам, и дамбы, и ложбинки между волнорезами. Тысячи укромных местечек знает Найя Найя.
Найдя подходящий тайник, она усаживается, свернувшись клубочком, и сидит неподвижно. Смотрит на заросли кустарника и на раскинувшуюся поодаль морскую гладь. По небу с востока на запад медленно-медленно плывут облака. Над белыми облаками небо яркое, ослепительно голубое. Жизнь идет, но тоже медленно, как жизнь раков- отшельников на дне моря.
Найя Найя стала совсем крошечной, не больше букашки. Она сидит на земле среди зарослей дрока и ежевики. Солнце припекает, нагревает ее черные блестящие крылышки. А вокруг другие букашки спешат своей дорогой вдоль берега. Одни живут в огромных муравейниках, похожих на древние развалины. Другие покружатся-покружатся и уползают в ямки-воронки. Такая далекая, такая чужая жизнь. Крошечные лапки, крылышки, усики. Много дней понадобится, чтобы перебраться с одной ветки дерева на другую, несколько часов, чтобы обойти листок. Слившись с камешками и песком, легко становишься похожим на них.
Найя Найя долго сидит в своем тайнике в густых зарослях кустарника. Она почти не шевелится: бывает, сделаешь резкое движение — и вдруг начинаешь расти. Надо стараться не двигаться резко, не дышать слишком часто. Когда сидишь у моря незадолго до полудня, все погружается в странное оцепенение. Сглаживаются волны, замирают в вышине легкие облака. Так же бывает и перед заходом солнца. Жизнь замедляется, звуки становятся глуше, краски блекнут. Время течет, как песок в песочных часах. Время — утес, который постепенно осыпается, оседает, становится ниже. Поэтому Найя Найя сидит неподвижно, свернувшись клубочком. Сегодня ей не нужно время неистовое, мечущееся, клокочущее. Ей не нравятся прыжки и скачки времени. И она уходит в такие места, где часы тянутся как дни, дни — как годы. Да, когда время похоже на несущийся, окутанный [78] дымом паровоз — тогда приходят быстрые мысли. Они тоже несутся во всю мочь по рельсам и причиняют боль. Здесь мысли неспешные, тянутся так же медленно, как растет старый куст. Солнце неподвижно висит в голубом небе. Прилепилось к небесному своду, словно улитка к старой стене, и может оставаться на одном месте много-много дней.
А тем временем друзья ищут Найю Найю. Обшаривают каждое укромное местечко, каждую пещерку, каждую ложбинку. Но колючий кустарник сомкнулся за спиной Найи Найи, и никому теперь ее не найти. По земле рядом с ней ползают сколопендры, майский жук, снуют муравьи. На маленьких камешках начертаны какие-то непонятные знаки. Низкая, пожухлая трава, мелкие цветочки. Найя Найя умеет все это читать. На земле написано множество сказок — это сказки камешков, кремней, базальта, известняка. Сказки травы, сказки колючек.
Сказки ежевичных колючек лучше всех. Ветви ежевики годами лежат на земле, почти не двигаясь. Лишь изредка выбрасывают побеги, и те медленно-медленно ползут вперед. У ежевики длинные щупальца, покрытые колючками, и маленькие ромбики-листочки с зубчатыми краями, темно-зеленые с фиолетовым. Летом, когда припекает солнце, они греются, распластавшись на земле. Осенью на щупальцах появляются ягодки, сначала они красные, потом чернеют. И зимой колючие ветви остаются недвижно лежать на земле. Их сказки — спокойные, неспешные, такие не расскажешь человеческим языком: у людей слишком пронзительные голоса, и говорят они слишком быстро. Может быть, перелетные птицы могли бы рассказать сказку ежевичных колючек. Или скалы — потому что они никогда не двигаются и побеги ежевики оплетают их. Корни кустиков цепляются за камни, на ветвях растут длинные, очень острые шипы, внизу они светлые, а у кончика — почти черные.
Есть еще сказки белых утесов, что возвышаются над морем. Одна только Найя Найя слушает сказки белых утесов. Есть утесы, похожие на спину морской черепахи, обросшие водорослями и ракушками. Есть и такие, до которых море никогда не добирается, разве что в сильный шторм: они белые, сухие, запыленные и тяжелые. Стоят неподвижно, и ничего им не хочется. Они — здесь, всегда здесь, неизвестно почему, так уж им положено. И их сказки на них похожи — долгие, неспешные, ледяные по ночам и раскаленные днем. В их щелях и трещинах прячутся ящерицы, их обдувает ветер [79] и припекает солнце, но это ничего, им не мешает. Иногда Найя Найя прячется в одном из белых утесов. Она становится совсем крошечной, меньше песчинки и много-много дней движется сквозь твердый камень. Выходит с другой стороны и вновь видит небо, солнце, море — вот удивительно!