Я достала из сумочки «Макарова», положила на стол.
— Подарок мне оставил.
— Вот фокусник!
Борис Борисович взял пистолет, оттянул затвор, заглянул в ствол, нет ли там патрона, потом сообразил, что, конечно, я это уже сделала, не понесла бы я в сумочке пистолет, поставленный на боевой взвод.
— Извините! — улыбнулся он.— По привычке.
— Ничего. Я понимаю.
— Полковник будет доволен. Не то, чтобы он пистолетов боялся, но все же не любит свою молодежь на вооруженных преступников посылать. А вот и он сам! — услыхали мы звонок.
Борис Борисович открыл дверь и прошел на кухню готовить чай, до которого полковник Приходько был большой охотник.
Полковник тяжело опустился на стул, вздохнул и тут увидел лежавший на столе пистолет. Посмотрел на него задумчиво. Повернулся ко мне.
— Все же занятный вы человек, Евгения Сергеевна. С вами, как говорят, не соскучишься. Ей-богу, с той поры, как вы у нас работаете, никогда еще мне так весело не было. Да-да, если я шучу, так самую малость: только я собираюсь объявить на бежавшего всесоюзный розыск, как он заявляется к моему инспектору. Приходит прямо на дом. Разоружается даже. А вдобавок, звонит мне по телефону и говорит, что встреча прошла в теплой и дружеской обстановке. Каково мне такое слышать? Вроде бы всякое в моей практике случалось, а такого, признаюсь, не было.
— В моей практике тоже не было,— вставила я.
— Еще не обещал заглянуть?
— Нет, ничего не сказал.
Полковник шутил, но мне было совсем не смешно.
Борис Борисович внес подносик с чайником и чашками и вазочку с пирожными, специально для меня, к которым я уже начала привыкать.
Полковник, как обычно, слушал мой рассказ, не перебивая и не переспрашивая, только поглядывал на меня поверх стакана.
— Все понятно, Евгения Сергеевна! — сказал он.— Вы знаете, я всегда с удовольствием вас слушаю. Как будто вы мне кинофильм рассказываете, серьезно… Тут недавно по телевизору я одну историю смотрел, на школьную тему. Про учительницу, которая понимала своих учеников, а они за это ее только на руках не носили. Милая такая учительница, на вас походит внешностью. Вы не смущайтесь, Евгения Сергеевна. Как, Борис Борисович, симпатичный у нас инспектор?
Я уже успела привыкнуть не только к пирожным, но и к таким шутливым рассуждениям своего начальника. Но полковник Приходько никогда не шутил просто так, подоплека его шуток всегда была серьезной.
— Вы хотите сказать, что в школе я была бы более на месте и могла бы работать лучше, нежели сейчас в должности инспектора?
— А вот этого я и не говорил. Вы отлично знаете, как я отношусь к вам, как к нашему работнику, и поэтому не напрашивайтесь на комплимент. Я не об этом. Как-бы здесь точнее выразиться… Там, в школе, вся ваша внешность и ваша порядочность работали бы по прямому направлению, вызывая у ребят ответные чувства. А в милиции, по моей милости, вам приходится вести себя так, как вы никогда бы себя не вели, работая, скажем, в той же школе. И вы понимаете, что здесь не театр, здесь жизнь, и люди — пусть даже недостойные — принимают вас за того, кого вы изображаете. И только так и должны принимать, иначе вы будете плохой работник, и наша служба не для вас. Так вот, было все это когда-либо предметом ваших размышлений, сомнений, угрызений совести даже? Мне интересно знать, что думает мой инспектор о своей работе.
Если бы полковник Приходько задал такой вопрос в начале моей работы, я, возможно, и затруднилась бы с ответом. Но сейчас, когда я уже прошла «школу» в воровской шайке Аллаховой, когда разглядела, что там были за люди и сколько зла они успели посеять вокруг себя…
— Конечно, попав к вам, я не ожидала, что мне сразу же придется вспомнить свою работу в студенческом театре. Труднее было привыкнуть к тому, что здесь уже не театр, что все гораздо серьезнее, что вместо разбавленного чая, изображающего коньяк, приходится пить коньяк настоящий; знать, что тут все делается набело, без черновиков. Но я понимаю, что мое «неблаговидное» поведение все же работает на будущее человеческое счастье… хотя, может быть, это и звучит сентиментально.
— Совсем нет,—сказал полковник.— Нормально звучит.
— Ваша учительница делает все для того, чтобы в будущем порядочных людей было больше,— закончила я свою мысль.— Я помогаю ей с другого конца,— стараюсь, чтобы в будущем плохих людей стало меньше. Меньше зла — меньше заразы. И тогда труды школьной учительницы не пропадут даром, как это еще часто бывает сейчас.
Я замолчала — мне стало даже неловко за столь длинный монолог.
Но полковник Приходько кивнул одобрительно:
— Значит, не жалеете, что со мной связались?
— Не жалею.
— Вот и я не жалею. Ну, обменялись любезностями, а теперь вы мне скажите: Башков приходил к вам оправдываться?
— Вроде того.
— Поверили?
Я замешкалась с ответом. Уловив это, полковник продолжал:
— Я к чему говорю — биографией его поинтересовался. Башков в армию пришел младшим лейтенантом, работал при штабе дивизии. Попадал в окружение, участвовал в боях, получил боевую награду. Тут он сорвался, за пьянство был разжалован в рядовые, но в боях под Курском опять отличился, был восстановлен в прежней должности и звании. Как видите, может быть и таким, и этаким. И бухгалтер был отличный — пока с Аллаховой не связался. В уме ему не откажешь. Какую бы вы там легкую бабочку у него ни играли, а он за вашей игрой порядочность вашу рассмотрел. Аллахова — та не рассмотрела, а он рассмотрел. И потянулся к вам. А как догадался, кто вы, вот тут опять сорвался. Импульсивный он человек, да и подумать ему времени не было. С ходу решил… Это он уже потом задумался, тогда и к вам пришел.
Я удивилась, как точно проследил логику поведения Башкова полковник Приходько,— он сказал то же, в чем признался мне Башков недавно.
— Это хорошо,— продолжал полковник,— что вы на него зла в душе не держите: оно в нашем деле советчик плохой. Про Бессонову что-либо говорил?
— Сказал, что у него и в мыслях не было ее убивать.
— В мыслях не было?… Вот и следователь уголовного розыска тоже ничего определенного сказать пока не может.
Полковник посмотрел на пистолет, лежавший на столе, даже потрогал его.
— Нет, надо же!
И вдруг без всякого перехода спросил:
— Так как же нам с вашим бухгалтером быть, Евгения Сергеевна? Вас я понимаю, иначе вести себя вы и не могли. А что делать нам, милиции? Мне — начальнику отдела?
— Думаю, что вы тоже поступите так, как подсказывают вам сегодняшние обстоятельства.
Полковник откинулся на стуле и посмотрел на меня весело:
— Нет, ты погляди, Борис Борисович, какая хитрая. Ты слышишь, про обстоятельства-то? А обстоятельства таковы, что Башков — человек крепкий, опытный, концы в своей бухгалтерии прятал надежно и догадывается, конечно, что пока мы против него улик никаких еще не нашли. И рассказывать нам ничего не будет. Как и Аллахова. Так вы думаете, Евгения Сергеевна?
— Примерно так.
— Вот и появится у нас еще один молчун на казенных хлебах. Толку-то нам от него. Но Евгения Сергеевна питает надежду, что побегает, побегает ее бухгалтер, да и поумнеет, в конце концов. Пришел же к ней, может быть, и к нам придет. Сам придет. Вот тогда дело Аллаховой мы сразу и до конца распутаем. А пока Башков не поумнел, трогать, мол, его не нужно. Ты понимаешь, Борис Борисович, на что толкает нас с тобой наш оперативник?
— Как не понять,— улыбнулся, как обычно, Борис Борисович.
— Я про кое-какие обстоятельства тоже подумал. Поэтому и «оперативку» не послал. Подполковник Орлов мне говорит: «Что же, выходит, он так и будет вокруг нас бегать? Брать его надо, паразита. Посидит в КПЗ и поумнеет». Орлов у нас человек решительный, он всю эту, по его выражению, «мерехлюндию» не любит. «А если, говорит, бухгалтер куда сбежит, тогда что?» А если сбежит, отвечаю, сам искать буду, тебя не позову… То, что Башков пистолет отдал,— уже хорошо. Но, вот что к нам придет — сомневаюсь, и очень. А в то же время торопиться брать его, думаю, пока не нужно. Следствию, как я понимаю, он плохой помощник. Пусть погуляет. Фотографию его я транспортникам передал, на всякий случай. Может, на свободе он нам полезнее окажется, чем в КПЗ. Денег-то мы у Аллаховой так и не нашли. Конечно, я не думаю, что Башков нам денежки на тарелочке с голубой каемочкой принесет…
Тут я вспомнила про деньги, положила на стол:
— Просил передать. То, что он у конвойного взял.
— Вот тебе еще неожиданность… Мог ведь не отдавать. Однако — вернул. Конвойный все еще в больнице лежит, помяло его сильно, деньги ему, конечно, пригодятся. Возьми, Борис Борисович. Адрес узнаешь — перешлешь. Если бы нам Аллахова свои денежки принесла… Не принесет, где там. А есть у нее они. Не могла она такую прорву деньжищ истратить. Лежат у кого-то до поры.
Я вытащила записную книжку, достала авиационный билет. Я не забывала о нем, просто разговор пока шел не о том. Пока я разворачивала билет, полковник следил за моими действиями с веселым любопытством.
— Смотри, Борис Борисович, Евгения Сергеевна нам еще какого-то кота из мешка вытаскивает.
— Билет авиационный, всего-навсего.
Я рассказала, где его нашла.
— А больше у вас там ничего нет? — поинтересовался полковник.— Скажем, ключика от квартиры, где у Аллаховой деньги лежат? Жаль, а то я уже было подумал… Что ж, билет так билет. Щуркину В. В.
— Совершенно верно,— подтвердил Борис Борисович,— Владислав Витальевич Щуркин. Это же первый муж Аллаховой.
Полковник уставился на него:
— А почему она — Аллахова?
— Когда разошлись, она снова на свою девичью фамилию перешла. Не без умысла, наверное. А муж у нее в Сочи уехал. Он тоже по торговой части работал. И дочь их сейчас с ним живет.
— А почему не с матерью?
— У Аллаховой новый муж — молодой. А дочь — студентка уже, взрослая. Аллахова как замуж за своего спортсмена вышла, так дочь к бывшему мужу отправила.
— Понятно…— протянул полковник.— Подальше от греха. А откуда ты все это знаешь?
— Поинтересовался, когда дело на нее завели.
— Может, ты знаешь, зачем этот Владислав Витальевич полгода тому назад к Аллаховой приезжал?
— Вот этого не знаю,— усмехнулся Борис Борисович.
— Конечно… Хотя вопросик-то, сам понимаешь… мог же бывший муж к своей жене заглянуть.
Полковник повертел в руках билет, даже посмотрел на его обратную сторону, как бы надеясь там отыскать какие-то дополнительные сведения о бывшем муже Аллаховой.
— А ведь воровать-то она начала, пожалуй, еще при нем,— протянул он задумчиво.— Любопытно бы поглядеть на этого В. В. Щуркина… Вопросы ему задавать бесполезно… пока. А вот посмотреть хотя бы… Там у Аллаховой семейные альбомы были, кажется. Ты поинтересуйся, Борис Борисович.
7
Когда я вернулась домой, меня встретил сияющий Петр Иваныч. Я ожидала его в понедельник.
— Сбежали?
— Выписался на законном основании. С приложением документов, удостоверенных подписями и печатями. Показать?
— А где Максим?
— А Максима нет, он до понедельника в командировке. Я приехал автобусом.
— Это надо же! Сто километров. Да, поди, всю дорогу стояли на ногах.
— Нет, стоял километров десять. Там сидела такая симпатичная девушка, я ей сказал: «Доченька, неужели тебе мама не говорила, что в автобусе положено уступать место женщинам и старикам?» И представьте себе— встала! А я сел. Такая милая девочка, не то что вы, несносная ворчунья. Я по вас соскучился.
Я обняла его:
— Фу! Отправляйтесь в душ, сию минуту.
— Я чистый.
— От вас так и несет больницей. А я пока кофе заварю.
Сытый голодного не разумеет, здоровый больного — тоже. Когда Петр Иваныч после купанья, свеженький, розовенький, сел за стол, а я уже взяла его чашку, он громко и выразительно вздохнул. Тут до меня дошло.
— Вам же нельзя кофе. Что же вы мне не сказали?
— Но вам-то, надеюсь, можно.
— Мне пока можно.
— Пока!…— поехидничал Петр Иваныч.— Поди, опять тут хлестали коньяк со своими приятелями.
— Коньяку не было, к сожалению. Но шампанское попивала.
— Так я и думал. Налейте мне водички, я ее облепиховым соком закрашу. Мне Максим бутылочку приносил, еще осталось.
Петр Иваныч меня ни о чем не расспрашивал, болтал о разных больничных пустяках. Но все же заметил:
— Полковник Приходько ко мне заходил. Навестил старика.
Конечно, он догадывался, что полковник бывал и у меня. Но он предоставил мне самой сказать это, если захочу.
— Давно с ним знакомы? — спросила я.
— Еще когда он в Уголовном розыске работал. Я о его делах очерки писал. А когда он в ОБХСС перешел, о нем уже другие стали писать. Я его спрашиваю: «Вы-то сюда зачем, неужели наш главный врач на марле проворовался?» А он спрашивает, как я сюда попал. Говорю, связался с одной знакомой на старости-то лет, она и довела.
— Не связывались бы.
— Так, нечистый попутал… А вы бы на себя поглядели, когда вас Максим из лодки вытащил. Скрюченная, посиневшая, в крови вся… во сне увидишь — в пот бросит. Подумал: ну, все, неживая уже!… И тут меня словно кто под вздох ударил… Максим видит, я с ног валюсь, и не знает, что делать. Беги, говорю, ее оттирай, замерзла она, а я нитроглицеринчику проглочу и тебя дождусь, не бойся. Вот он и потащил вас. Оттер-таки.
— Да. До сих пор ссадины на боках.
— Молодец, успел. А потом и за меня взялся. Так сразу двоих в больницу и привез.
Петр Иваныч, старый опытный газетчик, конечно, понимал: если я о чем-то умалчиваю, то меня незачем и расспрашивать. Может быть, он еще до несчастного случая на море уже догадывался, но помалкивал, делая вид, что принимает меня такой, какой я хочу казаться.
Я мыла посуду, Петр Иваныч пристроился к окну с газетой.
— Ну, вот! — воскликнул он.— Пожалуйста! Трое мальчишек — старшему восемнадцать лет — напали в лесу на пенсионера-грибника. Отобрали грибы, избили старика. Да еще ножом ткнули.
— И что?
— И все! Случайные люди подобрали, увезли в больницу, но поздно. Старик умер. Нет, вы подумайте, человеческая жизнь и какие-то там грибы!
— Грибы, наверное, уже ни при чем.
— Да, вы правы. Могли быть ягоды… Или ни ягод, ни грибов… Просто было три молодых человекоподобных существа. Только в их юных головах, в мозговых извилинах, где должны быть заложены понятия любви, гуманности, уважения к человеку, там было пусто. И пустые места немедленно заполнили жестокость, эгоизм… Конечно, был катализатор вредоносных эмоций, вот «…три бутылки "Вермута"»… А дальше вспышка, никакими духовными тормозами не сдержанная, и один из них становится убийцей. Сейчас, перед следователем, размазывает, простите, сопли и хнычет: «Я не хотел его убивать, я просто ткнул его ножом…» Два раза «просто» ткнул человека ножом — ведь это же надо суметь! Как, где, когда могла сформироваться в его сознании такая отчаянная жестокость? Ведь не сразу она у него появилась. Накапливалась исподволь. И кое-кто это замечал.
— Замечали, наверное.
— Жестокость нужно лечить.
— Лечим. Заполняем пустующие извилины в коре головного мозга.
— Чем же?
— Увлечениями. Спортом, техникой, искусством.
— По-моему, плохо помогает.
— Здесь многое зависит от врача.
— А если врача нет,— нападал Петр Иваныч,— и ничего такого нет для заполнения? Тогда мы ждем, когда жестокость вызовет преступление?
Я пожала плечами. Но Петр Иваныч не унимался:
— Вот только тогда мы за леченье и беремся всерьез. Год, два, десять лет изоляции. Трудовая колония. Мера социальной защиты… Вы считаете это надежным лекарством?
— Других у нас пока нет.
Петр Иваныч сложил газету, похлопал ею по коленке:
— Десять лет тому назад у нас в городе произошло несколько дерзких нападений на сберкассы. Преступники были квалифицированные, действовали днем, в масках, с пистолетами. Инкассатора убили.
— Даже так?
— Да, вполне серьезные были грабители. И умелые — следы за собой не оставляли, милиция долго за них зацепиться не могла. Но даже самый осторожный, самый предусмотрительный преступник рано или поздно промашку даст. Нашли вначале одного, другого, а там и на главаря вышли, на организатора и убийцу. Заинтересовался я. В прокуратуре мне его старые дела разыскали. Оказывается, он уже два раза был под судом. Первый раз — за воровство. А вот второй раз — уже за вооруженный грабеж, милиционера подстрелил, женщину ножом ударил. От расстрела его спас указ об отмене смертной казни, но по тем временам дали ему двадцать пять лет, из них десять лет тюрьмы, как особо опасному преступнику. Он среднюю школу в тюрьме окончил, десять классов. Шестнадцать лет отсидел, день в день. Учился, работал хорошо, рационализатор-общественник, был председателем совета колонии, замполит им нахвалиться не мог. Вроде другим человеком стал. Выпустили его по указу, досрочно. Паспорт выдали, у жены прописали — дождалась она его, подумайте. А через год он банду организовал, сына в нее втянул. И человека убил.
— Расстреляли? — спросила я.
— Нет.
— А сколько дали?
— Ничего не дали.
— Как так?
— Он сумел повеситься до начала следствия. Но высказать свою позицию все же пожелал. Письмо оставил. Оно-то меня и заинтересовало, как сейчас его помню, я его в очерке своем привел: «…настал мой черед поставить точку в этом затянувшемся деле. Я сам подписал свой приговор, а процесс пусть идет без меня…» и далее, в таком же духе. Но закончил так: «Только жаль жизнь, прожитую ни для чего». Шестнадцать лет мы его лечили, воспитывали изо дня в день…