— Глаз у хлопца на месте? — быстро спросила Хеся.
Катерина с явным сожалением кивнула:
— Промахнулась слегка…
— Нельзя так, Гитька… — озадаченно сказала старая малинщица, наблюдая за тем, как Кот, взахлеб матерясь, окунает голову в ведро с ледяной водой и та мгновенно окрашивается в розовый. — Человек все ж-ки.
— Я его дважды предупредила! — процедила Катерина, швыряя ножницы на крыльцо. — Если тут всякая гнида будет меня хватать за грудь, что я потом Сереже скажу?
— Когда скажешь, дура?! — взвыла Хеся, перекрыв истошную ругань Кота. — Через двадцать лет?!
— Хоть через сто!!! — Дверь бешено хлопнула.
Хеся вздохнула. Кряхтя, подняла ножницы, сунула их в карман фартука и повернулась к Коту:
— Упреждала ведь, шаромыжник? Куда она тебя саданула? Дай взгляну… У-у-у, знатно… Да ничего, живой, и глаз смотрит! Метка, конечно, останется, что ж делать… Ну, будешь у нас с двух профилей одинаковый красавец!
Больше Хеся не пыталась подсовывать «невестке» ухажеров. Да никто бы и не согласился на эту роль, поскольку после неудачного кавалерствования Кота слухи о «марухе» Валета поползли самые отчаянные. Воры являлись посмотреть на нее, как на музейный экспонат; входя к Хеське, в упор, без стеснения таращились на черномазую девчонку, сидящую за швейной машинкой, ждали, пока она поднимет голову, улыбались — и тут же каменели, встретившись с ледяным взглядом зеленых глаз. Было очевидно — в любовнике Катерина не нуждается.
— Оставь девочку в покое, дура, — посоветовал Хесе старый друг ее молодости Илларион Грек, заглянув однажды на огонек. — У ней свой интерес, не все же бляди вроде тебя и одним передом думают.
— Какой ей интерес, какой, вейзмир, ей может быть интерес в этой нашей вшивой жизни… — безнадежно запричитала Хеся. — А насчет моего переда молчал бы, сам с него свой цимес имел…
— Ну! Вспомнила бабка, как бог землю делал… — Вор поднялся, обогнул стол, подошел к Катерине, ожесточенно крутящей колесо швейной машинки, и уставился на ее руку. Девушка, казалось, не заметила этого, продолжая следить взглядом за уползающей из-под иглы лентой материи, но Хеся обеспокоенно предупредила:
— Грек, она ножницами мечет, как макрель икрой.
— Знаю, Кот на всю Одессу расстраивался… — Грек продолжал смотреть на руку Катерины. Стрекот швейной машинки смолк, девушка подняла глаза и в упор взглянула на вора ничего не выражающими глазами. Грек спокойно выдержал этот взгляд, улыбнулся и взял Катерину за руку.
— Ша… — прошептала Хеся, закрывая глаза.
Однако было тихо. Помедлив, Хеся осторожно открыла один глаз и, к своему неописуемому изумлению, увидела, что Катерина улыбается — правда хмуровато и недоверчиво — и руки не отнимает. А Грек, не отрываясь, смотрит на ее пальцы — длинные, худые, с обломанными грязными ногтями.
— Хеська, ты идиоткой родилась и идиоткой сдохнешь, — наконец задумчиво проговорил он. — Ты кидала глаза на ее руки? Смотрела вот эти золотые пальчики? Я таких двадцать пять лет не видел! Что ты ей их портишь этой швейной дурой?!
— Я порчу? Я?! — возмутилась Хеся, но Грек ее не слушал. Темно-карие, блестящие, чуть сощуренные глаза вора пристально смотрели на Катерину. Та, слегка удивленная, не отводила взгляда.
— Деточка, чем вы занимались с Валетом? — мягко спросил Грек, отпустив наконец руку Катерины.
— Налётами, — пожала плечами она. — А до того имела «медведя» в Москве.
— «Медведя» вы работали собственноручно?
— Почти, но он был старый, и это оказалось очень легко.
— Опасное занятие для красивой женщины.
— Ничего другого я не умею.
— Ничему другому, деточка, вы и не учились, — сочувственно сказал Грек. — Но это поправимо. Скажите, верно ли брешут по Одессе, что вы из порядочной семьи?
— Более чем, — улыбнулась против воли Катерина. — Я графиня Грешнева. Кровная.
— Это заметно, — светски улыбнулся Грек. — Не спрошу, как вы дошли до жизни такой — у нас всех свой мыш за подкладкой… Но на кой черт вам сдался этот босяк Валет? Он только испортил вашу карьеру… Ходили слухи, правда, что он отмазал вас от каторги, это правда?
Хеся за столом зажмурилась, уверенная, что теперь-то Греку точно не миновать ножниц, но — ничего не последовало. Катерина просто молча улыбалась, глядя в лицо собеседника зелеными опасными глазами. Через несколько минут Грек понял, что ответа не дождется, и пожал плечами.
— Что ж… пардон, это ваша частная жизнь. Но у вас, девочка, приличная биография, чудная мордочка и филигранные пальчики. За ваш характер промолчу, вы — женщина и можете себе позволить, лишь бы это не мешало делу… Вы даже не представляете, какие перспективы перед вами открываются. Поспрашивайте за меня в Одессе, и вам скажут, что Грек просто так слов не мечет. Я хотел бы взять вас в долю.
— Спасибо, — вежливо улыбнулась Катерина. — Но я не могу подписаться на темный гоп. Я вас не знаю, и ваша работа мне неизвестна.
— А я и не говорю — сейчас. Спросите в Одессе, спросите у мадам Пароход. — Грек вдруг широко улыбнулся, блеснув белыми зубами. — Я не тороплю вас, деточка. Подумайте. Я готов вас ждать хоть до Страшного суда. У меня понимающий глаз. Такие ручки, как у вас, мадемуазель Грешнева, родятся раз в сто лет. Если я дам им пропасть, бог потом скажет, что я неудачно прожил жизнь, и мне будет нечего ему ответить.
— Что он есть, Хеся? — задумчиво спросила Катерина, когда Грек ушел.
Стояла уже глубокая ночь, в окно заглядывала белая зимняя луна.
— Сукин сын, — вздохнула Хеся. — Кобель. Паскудник. Проклятье моей молодости.
— Я за масть…
— А-а… — Хеся убрала с лица скорбное выражение, усмехнулась и повернулась к чайнику на плите. — Шчас мы с тобой водички скипятим, и я все расскажу. Грек хоть и сволочь, а правильно говорит: тебе к настоящему делу пристраиваться надо.
Время шло, жестяной чайник то вскипал, то остывал, то пустел, то вновь наполнялся водой, луна перемещалась из окна в окно, Хеся говорила, Катерина молча слушала.
Два месяца спустя после этого ночного разговора к воротам особняка богатого греческого коммерсанта Теотопулиса на Арнаутской подкатила лаковая пролетка. Из-за ажурной решетки слышалась музыка, взрывы смеха, веселые голоса: праздновалась свадьба старшей дочери хозяина, и дом был полон гостей.
Грек вышел из экипажа первым; подав руку, галантно помог спуститься Катерине. В черной фрачной паре, с цилиндром на отлете, с бриллиантовой булавкой, блестевшей в галстуке, он выглядел безукоризненным светским фатом. Катерина, очень хорошенькая в бальном платье фисташкового цвета, кутала плечи в соболью накидку и сумрачно посматривала по сторонам.
— Деточка, улыбайся, — негромко сказал ей Грек. — Улыбайся, сейчас нет ничего главнее! Когда такая красавица в таком платье и при таком кавалере имеет такое лицо — это нонсенс, который всем заметен. Фраера могут забеспокоиться, а у нас другие задачи. И помни, тебе нечего бояться, сегодня работаю я, а ты только смотришь.
— Что, и даже не попробую?..
— Не рекомендую. Ты совсем неопытна, рискуешь погореть, так ничему толком и не выучившись. Лучше просто смотри и делай выводы. Ты сегодня прикрываешь меня, это ничуть не легче, а у меня… — Грек вдруг улыбнулся, блеснув зубами, и подал Катерине руку. — У меня, малышка, двадцать пять лет не было такой «прикрышки». Это не счастье?..
— Старый дурак, — почти нежно произнесла Катерина, просовывая руку в лайковой перчатке под его локоть. — Идем, я еще хочу танцевать.
Вечер был в самом разгаре. Огромная бальная зала особняка оказалась заполнена народом так, что, чудилось, яблоку негде упасть, и Грек чуть заметно, с одобрением кивнул.
— Свадьбы, Катька, это просто золотое дно. В доме народу, как селедок в бочке, никто друг друга толком не знает, можешь играть кузину невесты или тетю жениха — никому не будет дела. Ты хорошо танцуешь?
Катерина, танцевавшая последний раз еще в Грешневке, пожала плечами.
— Плевать, здесь никто толком не умеет. Это ведь не прием у Великого князя, а просто купеческая свадьба, не трясись. Получай удовольствие, девочка, но на всякий случай поглядывай на меня.
— Я с тебя глаз не спущу.
— Тоже ни к чему. Тебе должно быть весело и беззаботно, ты приехала танцевать и флиртовать, вот и займись этим. Вон на тебя уже смотрят те молодые болваны, давай помаши им ресничками — и помни все-таки, что мы на работе.
Вскоре заиграли вальс, к Катерине подошел молодой человек в военной форме, девушка кивнула с улыбкой, принимая приглашение, и вскоре уже кружилась, поворачивая голову то вправо, то влево, как учила когда-то Анна.
— Вы замечательно танцуете, — весело заметил ее кавалер. — Вы, должно быть, родственница невесты? Я — двоюродный брат жениха.
— Кузина с Винницы, — ответила Катерина, едва сдерживая смех.
То ли от тура вальса, то ли от восхищенного взгляда молодого человека, то ли оттого, что все действительно получалось очень легко, ее напряжение вдруг пропало, и улыбку уже не требовалось насильно удерживать на лице. Катерина с удивлением заметила, что, перешагнув порог этой блестящей бальной залы, она будто в самом деле стала красивой и легкомысленной кузиной невесты. Словно не было в ее жизни голодного и оборванного детства, не было убийства брата и поджога родного дома, не было приюта, краж, тюрьмы, нескольких месяцев черной, смертной тоски — все вдруг исчезло куда-то, как летучие пузырьки шампанского, которым угощал ее кавалер. Катерина выпила вроде бы совсем немного, но голова тут же начала кружиться, и девушка почувствовала первый признак опьянения: захотелось безудержно смеяться. «Ша, Катька, хватит», — сказала она себе так, как когда-то ей говорил Валет. — Ты на деле, а не на малине».
Усевшись на бархатный пуфик, Катерина поискала глазами Грека, но найти его не успела: ее тут же пригласили на падеспань. Кавалером был широкоплечий темноволосый мужчина лет тридцати, с острым взглядом черных глаз, в прекрасно сидящем фраке, смотрящий на свою визави с явным вожделением. В его галстуке блестел невероятных размеров бриллиант, от которого Катерина едва смогла отвести взгляд. Чтобы скрыть свой интерес к галстучной булавке кавалера, Катерина принялась отчаянно кокетничать, на всякий случай не выходя из роли винницкой кузины:
— Ах, как вы чудно танцуете… Вы, верно, из военных? Только они так прелестно падеспанят… Почему вы улыбаетесь, я сказала чего-нибудь смешного?..
— О, что вы… Просто мне приятно ваше общество, — лучезарно улыбнулся брюнет. — Не очень хорошо получается, мадемуазель, мы танцуем уже целую минуту, а до сих пор не знакомы. Вы — родственница жениха?
— О нет, кузина невесты. Ах, что это?! — Проносящаяся мимо пара слегка задела ее, но Катерина покачнулась, словно невольно ухватившись за своего партнера, — и тут же почувствовала, как тяжелит ладонь холодный ограненный камень. Под ее пальцами, которые она тренировала без устали больше месяца, вынимая, по совету Грека, различные предметы из карманов висящих на плечиках пальто и брюк, булавка вышла из галстука легко и незаметно.
— Ой, как же неловко случилось, просю извинить… — пролепетала она, растерянно моргая и внутренне давясь от смеха. — Я больше не хочу танцевать, отведите меня к буфету, мне в себя прийтить надо… Ой, за ради бога, принесите мороженого, так жарко, так жарко…
Пока галантный кавалер выполнял просьбу дамы, Катерина спрятала галстучную булавку в сумочку. Настроение ее, и без того отличное, стало еще лучше: она не могла поверить, что ее первая «пальчиковая работа» прошла так великолепно. Катерина поела мороженого, станцевала контрданс и мазурку, выпила еще полбокала шампанского, завела отчаянный флирт со старым одышливым господином, называвшим ее «непревзойденная мадмазэль», и, не отходя от него, совершила еще одну операцию. Упускать случай было грешно: внушительного вида матрону в бархатном туалете нечаянно облили вином. Почтенная особа, сокрушаясь о безнадежно испорченном платье, раскудахталась на весь зал так, что не заметила, как юная девица, вежливо помогающая ей промокнуть салфеткой пятно и прикрыть его бархатными складками, расстегнула на ее запястье золотой браслет. Тот блестящей змейкой утек в перчатку Катерины. Вряд ли вещица была дорогая, но юная воровка стянула ее, во-первых, для практики, во-вторых, не желая упускать удачного момента, в-третьих, просто из озорства.
Грек не появлялся. В начале вечера Катерина еще могла увидеть его черную набрильянтиненную голову в том углу, где мужчины вели неспешный разговор о торговых делах, ценах на овес и акцизных сборах на таможне, потом вор с кем-то танцевал, пил вино у буфета, не замечая взгляда Катерины, и вдруг — исчез. Сначала Катерина не беспокоилась о нем, флиртуя напропалую с собравшимися возле нее молодыми людьми, затем понемногу стала волноваться. Было уже довольно поздно, за окнами стемнело, воздух в зале загустел, запах потом, вином и разнообразными дамскими духами, смешавшимися в крепкий, удушливый аромат. Мужские голоса зазвучали громче, увереннее: сказывалось выпитое. Катерина, с трудом вырвавшись из кольца кавалеров, не спеша, с улыбкой начала прохаживаться по зале, украдкой поглядывая по сторонам. Может быть, Грек бросил ее тут одну? Но зачем?.. Она уже была всерьез готова уйти с вечера, но в это время из соседней комнаты, где за зелеными столами шла игра в вист и клубились синие пласты сигарного дыма, раздался громкий и удивленный возглас:
— Позвольте, что вы делаете, сударь?!
Еще ничего не поняв, но сразу почуяв неладное, Катерина подошла к полуоткрытой двери. И тут же увидела Грека.
Он стоял не двигаясь, небрежно сцепив руки за спиной, надменно приподняв подбородок, и с невероятным презрением смотрел на маленького толстячка в шевиотовой паре, которому, чтобы заглянуть в лицо вора, приходилось вытягиваться и вставать на цыпочки. Вокруг столпились повскакивавшие из-за столов игроки, все смотрели почему-то вниз, под ноги Грека, и Катерина должна была подойти почти вплотную к нему, чтобы увидеть лежащий на паркете золотой портсигар с выложенным бриллиантами вензелем.
Вор по-прежнему молчал, словно обратившись в статую, судя по позе, коронованной особы. А толстячок кипятился так, что его высокий звонкий фальцет срывался на визг:
— Господа, господа, мне ничуть не почудилось! И я не пьян! Разве можно быть пьяным от двух бокалов хересу?! Я очень отчетливо чувствовал, как мне лезут в карман! Во внутренний, в сюртуке! Я всегда очень слежу за этим карманом, поскольку там — главная ценность нашего семейства: портсигар покойного папеньки…
— Вы с ума сош-ли, лю-без-ный, — отчеканил Грек таким ледяным голосом, что у Катерины мороз прошел по спине. Стушевался даже пострадавший толстяк, умолкнув на полуслове и растерянно захлопав короткими ресницами. Стоящие вокруг озадаченно посматривали друг на друга, явно не зная, чему тут следует верить, и не решаясь начать скандал.
Катерина поняла, что терять время нельзя. Она выдернула свечу из канделябра, отступила назад, незаметно прошла за спинами игроков в дальнюю пустую комнату, быстро огляделась и, увидев на круглом столике рядом с окном букет бумажных цветов, поднесла к ним огонь. Бумажные фиалки в соломенной вазочке вспыхнули мгновенно, и Катерина завизжала так пронзительно, что у нее самой заложило уши:
— Пожа-а-а-а-а-ар!!!
Тишина — и взрыв испуганных голосов, топот ног, дамские крики, суета… В поднявшемся гвалте и толчее Катерина пробилась к дверям, с силой отпихнула кого-то, выскочила в прихожую, затем — на двор. И ничуть не удивилась, почувствовав на запястье сильную горячую руку и услышав спокойный, деловитый, ничуть не испуганный голос:
— Тикаем, малышка, коняшник у забора.
Не спеша, с достоинством они спустились с крыльца, прошествовали мимо лакея, пересекли дорожку, вышли на улицу, Грек помог Катерине подняться в пролетку, сел сам, и извозчик ударил по лошадям.
— Оторвались!.. — восторженно вырвалось у девушки, когда экипаж покинул «чистую» часть города и загремел колесами по темным улицам «нижней» Одессы, спускающимся к морю. Грек молча достал папиросу, закурил, и, увидев в короткой вспышке спички его лицо, Катерина с удивлением поняла, что вор ничуть не взволнован.
— Остановь, Яшка, — приказал он извозчику, и тот послушно сдержал лошадь у едва заметной в темноте вывески старого ресторана «Суламита». Грек спустился, подал руку Катерине. Они вошли в ресторан. Почтительно поклонившийся Греку швейцар принял у них пальто и проводил до дверей зала.
— Шмуля, как обычно, и сгинь, — отрывисто распорядился вор, и мальчишку-официанта как ветром сдуло.
Катерина, помолчав, озадаченно спросила:
— Я что-то неправильно сделала, Грек?
— Деточка, неправильно было ВСЁ, — помолчав, задумчиво ответил Грек. — Все, начиная с галстука этого штымпа. Зачем ты его сработала?
— Но… Ты же сам сказал — мы на работе…
— Это я на работе. — Темные блестящие глаза Грека были непроницаемы, и Катерина, как ни вглядывалась в них, не могла определить, сердится ли вор, смеется или издевается над ней.
— Работал я, — медленно, раздельно повторил Грек. — А ты должна была только смотреть.
— Но я подумала… Я хотела попробовать…
— А я разве говорил, что можно? Деточка, это был такой риск, что я от страха за тебя совсем утратил соображение! И хряк с портсигаром тому доказательство! Да бог ты мой, у меня лет десять такого позора не было!
— Но… Я же смогла… — Катерина невольно прыснула, впомнив, с какими безумными лицами все носились по дому после ее вопля. — Разве я не сделала все как надо?