— Доброй ночи, Андрей Григорьич… Номер еще набирается?
Ирэн, стоявшая посреди кабинета, развернулась к нему всем телом. Ее черные глаза воинственно сверкали, кудрявые волосы стояли вокруг головы растрепанным нимбом, острые скулы горели огнем.
— Как есть царица эфиопская! — одобрил Северьян, высунув из-за спины Черменского свою раскосую физиономию и посылая Ирэн нахальный взгляд.
— Болван китайский! — отрезала она — и тут же улыбнулась. — Доброй ночи, Черменский, что ж так поздно? Вообрази, он меня в оперу загоняет! Меня!!!
Владимир через ее плечо молча посмотрел на Петухова. Толстенький, с объемным брюшком, похожий на престарелого колобка редактор обиженно поглядывал на разошедшуюся Ирэн из-под толстых стекол очков.
— Здравствуйте, Черменский, вы очень вовремя… Может, вы как-то сумеете воздействовать… Просто невыносимо стало работать! Где сотрудники, я вас спрашиваю? Где работники пера и слова?! Один запил, другой хоронит тетушку в Клину, третьего забрали в долговую, и некому написать театральную рецензию на три строки! Может быть, вовсе пора прекращать эту деятельность? Мало мне хлопот с цензурой — чуть не закрыли третьего дня из-за невиннейшей карикатуры, в которой господин обер-полицмейстер углядел собственную, так сказать, личность… Так еще и выслушивать подобные речи!
— Ирэн, а из-за чего столько шуму? — едва сумел вклиниться в эти причитания Черменский.
— В Большом, изволите ли видеть, завтра, то есть уже сегодня, премьера! — взглянув на часики, пожала плечами та. — «Евгений Онегин». Дебют госпожи Грешневой, она поет Татьяну или Ольгу, или обеих вместе, еще не выясняла… И некому написать рецензию! Бельэтажин, подлец, снова запил! А у меня приезжают питерские урки на гастроли, я их всех сто лет не видела, великолепный может быть материал, и у Грини Сухаревского всегда есть что сказать…
— Дебют Грешневой? — медленно переспросил Владимир, спиной чувствуя острый, внимательный взгляд Северьяна. — Софья Грешнева будет петь Татьяну?
Ирэн, сощурив глаза, посмотрела на него.
— Похоже, что так. А ты знаком?..
— Немного. — Черменский посмотрел на несчастного Петухова. — Так в чем же дело, я могу съездить в Большой. Андрей Григорьич, вы не возражаете? У меня, правда, нет опыта театральных рецензий, но работать в театре доводилось. Надеюсь, я не сильно испорчу материал. В крайнем случае, вы почистите.
— Дорогой вы мой! Да ради бога, поезжайте, разумеется! — обрадовался Петухов. — Вот действительно не знаешь, где найдешь, где потеряешь! Много и не надо, много пусть «Театральные ведомости» да «Вестник сцены» пишут, а наше дело маленькое: была, мол, премьера, и замечательно спела новая певица. И все!
— А вы наверное знаете, что она споет замечательно? — насмешливо спросила Ирэн, доставая папиросу и разминая ее в пальцах. При этом Кречетовская продолжала в упор смотреть на Черменского.
— В Москве говорят, что у госпожи Грешневой великолепный голос, — сказал Петухов. — Мне самому, правда, не доводилось слышать, я не большой любитель. Что ж, завтра Владимир Дмитрич нам это подтвердит… или опровергнет.
— Я уверен, опровержения не понадобится. Госпожа Грешнева в самом деле прекрасная певица… Ирэн, отчего ты меня так разглядываешь?
— Жду, когда тебе надоест валять дурака и заговаривать нам зубы, — отрезала Кречетовская. — Ты привез очерки? Или опять вместе с Северьяном ездили на лошадиную ярмарку, бессовестные лентяи?
— Среди зимы — на ярмарку? — усмехнулся Владимир.
— В самом деле, Черменский! — оживился Петухов. — Вы написали? Привезли? И молчите?! Немедля, немедля несите в набор, пойдет прямо в утреннем номере…
— Андрей Григорьич, да вы посмотрите хотя бы, может, плохо…
— У вас не бывает плохо! Это уже поняли и я, и читатели! И даже цензура!!! Сколько еще я должен вас умолять, чтобы вы вылезли из своего медвежьего угла и окончательно перебрались в Москву, на репортерскую работу?
— Бесполезно, Петухов, — с напускной печалью заверила Ирэн, изящно присаживаясь на край стола и прикуривая от поданной Северьяном спички. — Никуда этот леший из своей чащобы не вылезет. У него там, видите ли, КОНИ! И ДЕТИ! И что еще?.. Ах да — ОЗИМЫЕ ВЗОПРЕЛИ!!!
— Ирэн, Ирэн! Озимые не преют, а всходят, и…
— Вот-вот, я и говорю — леший! А вы ему, Петухов, про репортерскую работу… Да вы меня, меня должны благодарить денно и нощно за то, что я заставила его написать для вас хотя бы это!
Спорить с Ирэн, когда она находилась в таком настроении, было опасно для здоровья, и ни Петухов, ни Черменский не стали рисковать. Владимир отнес очерки в типографию, располагающуюся тут же, в подвале, получил деньги от редактора, еще раз пообещал, что завтра будет в театре, а сразу после спектакля — в редакции, и заявил, что раскланивается.
— Ты к себе, на Остоженку? — спросила Ирэн, когда они вместе вышли из дверей редакции в темную ледяную ночь.
Владимир молчал. Ирэн пришлось с некоторой досадой повторить вопрос, прежде чем в ответ послышалось:
— Да… конечно. Там Наташка сварила щи… И хоть полночи надо поспать.
— Я, может быть, приеду позже. У меня еще, видишь ли… А что это там за песнопения, в Грузинах, ты слышишь? Второй час ночи! Черменский! Черменский, эй?! Да что с тобой, черт возьми?!
— Это цыгане… — пожал плечами Черменский, глядя через плечо Ирэн в темноту и явно думая о другом. — Наверное, у Осетрова гуляет какой-нибудь купец…
— Что-то слишком громко он гуляет. — Ирэн, приподнявшись на цыпочки, вслушивалась в цыганские голоса, стройным хором исполняющие на все ночные Грузины «По улице мостовой». Затем пение оборвалось, раздался отчаянный визг сразу нескольких женщин, оглушительный звон разбитого стекла, ругань — и тут же, как ни в чем не бывало, снова зазвучала песня.
— Нет, это просто восхитительно, — пробормотала Ирэн, вытаскивая очередную папиросу и зябко запахивая макинтош, неизменный даже зимой. — Черменский, как хочешь — а я пойду посмотрю. В Питере такое не часто услышишь, а здесь, в Первопрестольной, нравы дикие… Может и статейка на завтра получится.
— Я пойду с тобой, — вздохнув, произнес Владимир.
Черменский знал, что отговорить Ирэн от принятого решения не под силу никому, а отпустить ее одну в осетровский ресторан, пользующийся в столице лихой славой, он не мог. Стало быть, прощайте Наташкины щи и спокойный сон… Но в глубине души Владимир даже обрадовался неожиданному происшествию. Голова горела, словно в жару, сердце бухало в ребра, как отбойный молоток, и все мысли заслоняла одна: завтра, в Большом театре, Софья Грешнева будет петь Татьяну. Как счастливо вышло, что он оказался в Москве…
— И охота вам, Ирина Станиславовна… — заныл из-за спины Владимира Северьян, которому тоже хотелось горячих щей, к Наташке под бок и спать. — Мало ли купцов-то по ночам гуляют, про всех писать — бумаги не напасешься, да и велика новость: Тит Титыч зеркала в ресторане бьет! Кажин день бьют, такая уж их позиция…
— Каждый день, Северьян, так не бьют, — убежденно возразила Ирэн, прислушавшись к очередному взрыву стекольного звона, слившемуся с цыганским пением, и решительно устремляясь вниз по пустому темному переулку. — Да это, похоже, уже и не зеркала, а окна! Черменский, что ты стоишь, догоняй, опять все кончится без нас!
— Иди домой, спи, я один, — без всякой надежды сказал Владимир Северьяну. Тот не удостоил его даже взглядом и своей бесшумной, чуть раскачивающейся походкой неспешно зашагал за исчезнувшим в потемках макинтошем. Владимиру оставалось лишь тронуться следом.
Знаменитый своим цыганским хором ресторан Осетрова в Грузинах представлял сегодня довольно странное зрелище: еще в переулке Черменскому показалось, что в большом зале открыты настежь все окна, и яркий свет выливается из проемов на улицу свободно. Когда они с Ирэн подошли ближе, выяснилось, что так и есть, только окна были не открыты, а все до одного выбиты, и стеклянная крошка вместе с крупными осколками затейливой мозаикой мерцала на истоптанном снегу. Кроме осколков, внизу лежали несколько разбитых вазонов из-под пальм и сами пальмы, вырванные с корнем. Молодая некрасивая цыганка с непокрытой головой, в одном платье ползала по снегу на коленях, собирая мокрые, скомканные денежные билеты, ей помогал пожилой половой. Увидев подходящих, женщина подняла сердитое и усталое лицо, с ненавистью проговорила:
— Никакой совести человеку нет!.. — и продолжила свое занятие.
— Сущий апокалипсис приключается! — подтвердил и половой. — Уж почитай что лет пять такого не видали, с тех пор, как Блудовы-братья получение наследства праздновали! Так и то тогда четыре окна целыми остались, а сейчас и вовсе ни единого! Убытку-то, убытку, мать-заступница…
— Никитич, это купец гуляет? — с ходу кинулась расспрашивать Ирэн, усевшись прямо в снег рядом с половым и ловко помогая ему собирать разлетевшиеся деньги. — Из каких? Рукавишников? Пряничкин? Столбов?
— Никитич, это купец гуляет? — с ходу кинулась расспрашивать Ирэн, усевшись прямо в снег рядом с половым и ловко помогая ему собирать разлетевшиеся деньги. — Из каких? Рукавишников? Пряничкин? Столбов?
— Никак нет, Ирина Станиславовна, они приезжие, костромские, тута только дела имеют да зазнобу.
— Что, и зазноба тоже там? — кивнула Ирэн на разбитые окна, из которых доносилось заунывное пение. — Какая-то цыганка? Стеша, это из ваших?
— Нет, наших они никого не обожают, — фыркнула Стеша. — У них актерка в содержанках живет, певица из театра, Софья Грешнева. Но она с ним не приезжала!
Северьян молча, быстро взглянул на Черменского, но тот не заметил этого, потому что сердце внезапно стукнуло так, что отдалось в ушах.
— Здесь Мартемьянов? — словно со стороны услышал он собственный охрипший голос. — Федор Пантелеевич?
— Точно так, — удивленно подтвердил Никитич.
Ирэн, прекратив шарить руками в снегу, повернула к нему нахмуренное лицо, но Черменский и этого не заметил и быстро, словно боясь опоздать, зашагал к высоким дверям ресторана, в которых тоже не осталось ни одного целого стекла. Северьян метнулся следом, и в огромный зал они вошли вместе.
В знаменитом «цыганском» зале ресторана Осетрова гуляла метель. В разбитых окнах печально качались занавеси, свободно пропуская под собой снежные хлопья, и блестящий наборный паркет уже был покрыт небольшими сугробиками. Скатерти, сдернутые со столов, валялись тут же на полу, скомканные, как тряпки. Осколки битой посуды и зеркал устилали паркет ковром. Всюду, как газетная бумага, были разбросаны ассигнации весьма немелкого достоинства. Северьян ловко наступил на одну из них, поднял, покосился на Черменского и осторожно отправил ассигнацию за пазуху. В углу, тесно прижавшись друг к дружке, дремали три девицы из близлежащего публичного дома мадам Данаи Востряковой. Носы у них были красные, замерзшие, сбитые набок шляпки смотрелись довольно жалко, и выглядели жрицы любви очень усталыми. Стулья, стоящие полукругом и предназначавшиеся для цыганского хора, пустовали, да и цыган в зале было уже немного: несколько немолодых женщин, укутавшихся в салопы и шали, и заспанные, хмурые гитаристы. Видимо, хоревод проявил благоразумие и спровадил красавиц солисток через черный ход домой, чтобы не допустить непотребства. Оставшиеся цыгане, едва скрывая зевоту, героически и довольно слаженно тянули:
Владимир долго стоял на пороге, рассматривая разгромленный зал, перевернутые столы, усталых цыган и строгое, ничуть не опечаленное лицо хозяина, Фрола Григорьича Осетрова, по морщинам на лбу которого можно было безошибочно определить: ресторатор вовсю подсчитывает убыток и решает, с чего завтра начинать ремонт. Но песня кончилась, в дальнем углу, где не горели лампы, шевельнулось что-то мохнатое, огромное, хриплым голосом потребовало: «Снова то ж!» — и Черменский увидел Федора.
Владимир узнал Мартемьянова сразу, хотя они не встречались четыре года, первый купец Костромы за это время не изменился. Все таким же осталось его жесткое, некрасивое, словно вырезанное из темного дерева лицо, такими же черными, курчавыми и встрепанными, как просмоленная пакля, были его волосы и короткая борода, все так же недоверчиво, недобро и упорно смотрели из-под сросшихся бровей блестящие, совсем, казалось, не пьяные глаза. Но когда мужчины встретились взглядами и Мартемьянов с заметным усилием поднялся из-за стола, Черменский убедился: пьян очень сильно и непостижимым образом держится на ногах. Впрочем, купец и прежде был довольно крепок во хмелю.
— Здравствуй, Владимир Дмитрич, — хрипло и спокойно, ничуть не удивленно сказал он.
Владимир увидел у него на лбу длинную, сочащуюся кровью царапину: наверное, чиркнуло разбившимся стеклом.
— Здравствуй и ты.
— Выпьешь?
— Не откажусь.
Не сводя друг с друга глаз, они опустились за стол, на котором, кроме полупустой бутылки водки, пачки денег, револьвера, тарелки с солеными огурцами и стакана, ничего не было.
— Стакан мне! — прорычал в сторону Мартемьянов, и тут же половой, метнувшись, угодливо поставил на стол чистую рюмку.
— Вот и свиделись, что ли, Владимир Дмитрич? — негромко спросил через стол купец, и Черменскому снова показалось, что Федор почти не пьян. — Ну, за встречу! Эй, вы там, жареные, повеселей что-нибудь!
Цыгане послушно затянули «Матушку-сударушку». Мартемьянов, как воду, вытянул полный стакан водки, откусил огурец. Довольно долго молчал, глядя в разбитое окно на падающие хлопья снега. Черменский ждал. Сердце в груди колотилось как бешеное. Он чувствовал, что застывший в двух шагах у стены Северьян ищет его взгляда, пытаясь определить план действий, но не поворачивался к другу, поскольку плана никакого не придумал.
— Видишь, стало быть, все-таки по-моему вышло, Владимир Дмитрич? — не отворачиваясь от окна, произнес Мартемьянов.
Черменский поставил пустую рюмку на стол. Помолчав, согласился:
— Стало быть, так.
— Ты меня обдурить тогда попробовал… мол, утопилась она… Что, не вышло?
— Не вышло, — снова согласился Владимир.
— Четвертый год ведь она со мной. И прочь идти не желает, хоть, бог свидетель, веревками я ее не вязал.
— Знаю.
— Жениться вот на ней думаю к Пасхе.
— Женись, Федор Пантелеич, бог в помощь, — ровным голосом отозвался Владимир, и Северьян, хорошо знавший, чем может обернуться это спокойствие, медленно отлепился от стены и приблизился.
— А, и ты здесь, недобитый? — не поворачиваясь к нему, проговорил Мартемьянов. — Что — жив покуда, конокрад?
— Твоими молитвами, — почти весело ответил Северьян. — Владимир Дмитрич, ты меня, конечно, можешь и не слушать, только я вот тебе так скажу…
— Замолчи! — дружно повернувшись к нему, крикнули Черменский и Мартемьянов.
— Я тебе так скажу, — нахально, словно не услышав, продолжил Северьян. — Что, коли человек со своей бабой ладом живет да еще жениться собирается, он неделями по девкам и кабакам не шляется, водку не жрет, окна в приличном заведении не крушит! Брешешь, Федор Пантелеич, ни черта у тебя там хорошего нет! И ни в жисть наша с Дмитричем Софья Николавна за тебя не выйдет, хоть ты ее озолоти! Да еще…
Закончить он не успел: бутылка водки со стола полетела прямо ему в голову, и, не будь у Северьяна великолепной реакции, ему тут же пришел бы конец. Но Северьян успел отклониться, и бутылка под дружный вопль цыганок и проснувшихся проституток разбилась о стену, осыпав пол осколками. Мартемьянов, зарычав, вскочил из-за стола, и Северьян с готовностью метнулся купцу навстречу, но Черменский удержал друга:
— Уймись. Он пьян. Назад, говорят тебе!
Северьян с огромной неохотой подчинился, ворча сквозь зубы, как гончая собака, которую насильно отводят от волчьей норы. В это время звонкий голос с порога залы восхищенно провозгласил: «Боже мой, вот так Шипка!», и Черменский понял, что наконец-то появилась Ирэн.
— Действительно, бесподобно, — заявила она, подходя вплотную к столу. — Северьян, почему у тебя шерсть дыбом, что тут еще случилось? Господин купец, это вы так разнесли Осетрову его заведение? Имеется весомый повод? Вы намерены оплачивать убытки? Вам известно, что полиция уже вызвана?
— Это еще что такое? — удивился Мартемьянов, глядя на стоящую возле стола и беззастенчиво рассматривающую его черноволосую стриженую девушку с папиросой в углу губ и в мужском макинтоше.
Ирэн мило улыбнулась в ответ, взяла со стола револьвер купца и, размахнувшись, швырнула в окно. Мартемьянов с некоторым уважением покачал головой. Вопросительно взглянул на Черменского.
— Это Ирина Станиславовна Кречетовская, — пояснил Владимир. — Сотрудник «Московского листка», моя… — Он запнулся на мгновение, не зная, как отрекомендовать Ирэн, и та непринужденно подсказала:
— Его любовница.
— Вона как, — без улыбки заметил Мартемьянов. — А жениться, стало быть, не желает?
— Да, не имеет таких намерений, — пожала плечами Ирэн. — И я, признаться, тоже, карьера моя к замужеству не располагает.
— Куда как хорошо устроился-то, Владимир Дмитрич! — глядя на смеющуюся Ирэн, покачал лохматой головой Мартемьянов. — На что ж тебе еще и Софью мою до такой компании?
— Не помню, чтобы я об этом говорил. — Владимир почувствовал, как от бешенства сводит скулы. Рука Северьяна уже лежала на его плече, и голос друга нашептывал в ухо: «Спокойно, Дмитрич, спокойно, вот на двор выйдем, там ему рыло-то на пару и начистим, здесь нельзя, бабы тут, визг поднимется…» Но Черменский сбросил руку Северьяна и, всей кожей чувствуя прямой взгляд Ирэн, отчеканил: — Софья Николаевна вольна была сама принимать решение… и она его приняла. Не мне вмешиваться в ее жизнь, коль уж она так счастлива с тобой. Если это, разумеется, правда.