Владимир, совершенно сбитый с толку этим яростным напором, осторожно посмотрел через плечо Ирэн на Северьяна. Но тот сидел на пороге, уронив голову на колени и беззвучно смеясь, и Черменский понял, что ни помощи, ни поддержки от паршивца ему не дождаться.
— Ну, и каких-таких рывирансов тебе еще надобно, Владимир Дмитрич? — спросил его Северьян часом позже, когда уже стемнело и Ирэн в сопровождении весело стрекочущей Натальи отбыла в отведенную ей комнату. — Вот право слово, просто по-свинячьи себя с бабой ведешь! Ей осталось разве что прямо в постелю к тебе рыбкой кинуться. И то, поди, еще кочевряжиться будешь!
— Слушай, я сейчас тебе в морду дам! — вскипел Владимир. — Ты разве не видишь, сукин сын, что она по делу приехала? И не гогочи на весь дом!
— Да что же еще делать прикажешь?! — откровенно забавлялся Северьян. — По делу, видали вы… По делу грамотные люди письма пишут да телеграммы шлют, а не едут за тыщу верст черт-те куда из столиц по грязи! Послушай, ну, коли сам не хочешь, так хоть меня пусти, грех ведь этакому товару пропадать…
— Не боишься? — поддел его Владимир. — Ведь она тебя тогда на Сенной чуть не застрелила, так сейчас — самое время!
— Береженого бог бережет. Ну, так я попробую, Владимир Дмитрич?
— Не смей, — коротко сказал Владимир. Голоса он не повысил, но Северьян сразу перестал скалиться. Пожал плечами, потянулся, засвистел сквозь зубы, скрывая смущение. Чуть погодя усмехнулся:
— Ну… так ты бы написал ей, чего она просит. С паршивой овцы хоть шерсти клок, надо ж барышне хоть что-то с тебя поиметь…
— Это не так просто, как тебе кажется.
— Да-а?! — искренне удивился Северьян. — А чего ж тут мудреного-то, коли грамотный? Бумага, кажись, есть, а нет, так я у Фролыча возьму. Пиши, ночь длинная.
— О чем?..
— Да мало ль мы с тобой видали-то? Про Ганьку из Тамани пропиши… Про Фроську одесскую, вот жаркая баба была, до сих пор во снах гляжу… Про Любку кронштадскую, кою ты у матросов отбил… Про Степаниду… Про солдатку ту с Вешенской…
— У тебя одно только на уме, — отмахнулся Владимир. — Отвяжись, не то, ей-богу, про тебя напишу. И печатать отдам, узнаешь тогда!
— Ха! Стращали ежа-то голым задом! — уже уходя, бросил Северьян. И, прежде чем Черменский успел достойно ответить, хлопнул дверью в сенях.
Ругались они с Северьяном часто, но на сей раз Владимир разозлился всерьез и, засев в своей комнате, за какие-то полтора часа написал на плохой бумаге еще более плохим пером очерк под названием «Шанхайский Ринальдини», в котором рассказывалось о жизни и похождениях этого парня — выходца из Шанхая, сына русской проститутки и китайского кирпичного мастера, в десять лет сбежавшего из приюта на улицу и отправившегося бродяжить. Северьян мотался по России вдоль и поперек, всюду воровал, сидел понемногу почти во всех губернских тюрьмах, пользовался благосклонностью проституток, купчих и аристократок, воровал в тяжелые минуты и у них, неоднократно, несмотря на владение приемами «шанхайского мордобоя», бывал бит, но что-то изменить в своей жизни ему и в голову не приходило. С Владимиром они встретились душной июльской ночью, в Раздольном, когда обоим сравнялось по двадцать лет. Северьян попытался угнать лошадей, поймавшие его мужики уже всерьез вознамерились «порешить» конокрада, которого спас вовремя вмешавшийся Владимир. И с того дня они были неразлучны. Вместе служили в Никопольском пехотном полку, Владимир — ротным капитаном, Северьян — его денщиком, вместе вышли в отставку, вместе делили постель с мачехой Владимира, страстной полькой Яниной, вместе сбежали из имения, когда это обнаружилось, вместе несколько лет бродили по России, играли в театре, служили матросами, грузили арбузы на пристанях, работали вышибалами в публичных домах, нанимались на заводы и воевали в последнюю турецкую кампанию. И даже женщины им всегда нравились одни и те же. Хотя о том, что Северьян был всерьез влюблен в актрису Марью Мерцалову, Владимир узнал лишь за день до ее смерти. Он догадывался, что именно чувства к Маше побудили Северьяна выдать себя за Ванькиного папашу, но с другом об этом никогда не говорил.
«Ну, погоди, сукин сын, получишь ты у меня…» — мстительно пообещал вслух Владимир, ставя жирную точку и бросая перо на скатерть. Словно в ответ на это в дверь осторожно поскреблись. В первое мгновение Владимир подумал: Северьян, легок на помине. Потом сообразил, что тот никогда в жизни не постучался бы, входя к нему, а значит… Значит, как всегда, прав этот кобель и паршивец. Черменский вздохнул и пригласил:
— Входите, Ирэн. Отчего вы не спите?
— Не поверите, сама не знаю почему, — шепотом пожаловалась она, входя и закрывая за собой дверь. — Была уверена, что засну как суслик, просто глаза закрывались, и вот… С досады накатала статью об одном питерском приюте, который регулярно поставлял девиц в веселые дома… Завтра повезу в «Петербургские сплетни». Вышла в сени, смотрю — у вас горит свет…
— Кто вас воспитывал, Ирэн? — усмехнулся Владимир, вставая из-за стола. — Мы с вами едва знакомы…
— Что ж с того? — поинтересовалась она, приближаясь и прямо глядя ему в лицо черными блестящими глазами. — Мы с вами взрослые люди. Я не меланхоличная девица из Смольного, не психопатка из народоволок, не экзальтированная особа в поисках друга жизни… У меня весьма и весьма здоровые нервы, сударь. Я не собираюсь вешаться вам на шею в качестве супруги… или еще кого-нибудь. Ручаюсь, что вы никогда в жизни не увидите моей истерики. И меня самой… больше чем на два-три дня. Я не намерена бросать ради вас свой Петербург, у него слишком много достоинств. Влюбляться в вас очертя голову я также не собираюсь, это было бы для меня слишком обременительно. Да и для вас, думаю, тоже. Устроят ли вас подобные условия?
— Для чего это вам, Ирэн? — помолчав, спросил Владимир. — Вы — красивая, эффектная женщина, вы пользуетесь огромным успехом у нашего свинского пола. Я ничем не могу быть вам интересен…
— Фу, Черменский, вы кокетничаете? — сморщила она короткий нос. — Право, не ожидала…
От такого нахальства у Владимира перехватило дыхание. Разом забыв, что он не в борделе и перед ним не проститутка, Черменский взял Ирэн за плечи и резко потянул на себя. Она подалась с коротким странным смешком, запрокинула голову, отбросив назад копну коротких, мелкокурчавых волос, перед глазами Владимира влажно блеснули приоткрывшиеся в улыбке зубы… Без всякой нежности он вздернул Ирэн на плечо, донес до кровати, сбросил на одеяло и уже торопливо раздевался под ее смех, когда из-за двери тихо, но очень отчетливо донесся голос Северьяна:
— Вот и слава господу, разговелись…
Владимир успел только кинуть в дверь сапогом — и голые руки Ирэн захлестнулись на его шее.
— Так ты все же написал что-то? — сонно спросила Ирэн спустя полчаса, когда ее растрепанная голова лежала на плече Владимира, а в окно серебристым клином вползал лунный луч.
— Да… Посмотришь завтра. — Владимиру хотелось спать.
— «Завтра» уже наступило! — Ирэн выскочила из постели, стукнув босыми пятками по полу, зажгла свечу, притянула к себе брошенные на столе листки бумаги и начала читать. Владимир, борясь с дремотой, смотрел на нее из-под слипающихся век и старался не заснуть, что было бы уж совсем невоспитанно. Ирэн казалась полностью захваченной текстом и выглядела так, словно находилась средь бела дня в стенах родной редакции, а не поздней ночью в постели едва знакомого мужчины. Губы ее чуть заметно шевелились, она досадливо отбрасывала падающую на лицо вьющуюся прядь волос, иногда улыбалась, иногда хмурилась.
— Это все — правда? — наконец спросила Ирэн, отодвигая последний лист. — Это — про вас с Северьяном?
— Да… — немного удивился Владимир, который благоразумно не обозначил подлинные имена героев своего очерка. — Я, правда, не успел закончить… И не все написал…
— Заканчивай и дописывай немедля, — распорядилась Ирэн. — Обещаю, что завтра же это пойдет в набор.
— Не могу, — отрезал Владимир, закрывая глаза. — Во-первых, извини, страшно хочу спать. Во-вторых, отдать печатать всю правду я просто не имею права, есть вещи, которые…
— Да, верно. Это само собой, — тихо сказала Ирэн, снова влезая к нему под одеяло. — Хорошо. Давай спать.
Владимир, изумленный стремительной переменой ее настроения, не успел и слова молвить — а Ирэн уже сладко сопела, прижавшись к его плечу. Через мгновение уснул и Черменский.
Наутро они вместе уехали в Москву — пристраивать шедевр, как выразилась Ирэн. Владимир в успех сего предприятия не верил ни минуты, но сопротивляться напору «поручика Германа» было занятием бессмысленным и опасным. Ирэн познакомила Черменского с редактором «Листка», толстеньким, лысым, восторженным господином в потертом почти до неприличия сюртуке, — и исчезла по-английски, не простившись.
Северьян был даже разочарован:
— И чего это она смылась так, словно сперла что? Дмитрич! Ты ее не обижал? Ночью-то, спаси бог, не опозорился? А то б свистнул меня на помочь…
— Пошел к черту, дурак, — огрызнулся Владимир, плохо скрывая облегчение: про себя он был страшно рад тому, что Ирэн оказалась верна своим обещаниям. Ни к серьезным отношениям, ни к даже короткому роману Черменский не чувствовал себя готовым и полностью обходился общением с Анисьей — молодой бабой-солдаткой редкой красоты и такой же глупости, исполнявшей в имении должность ключницы.
Успех «Шанхайского Ринальдини» оказался оглушительным. Владимир с Северьяном, впрочем, об этом не успели узнать, поскольку уехали в имение, не дожидаясь общественного резонанса. Обоих гораздо больше беспокоили Наташкины жалобы на колотье в спине, хромота племенного чалого и Ванькино ученье в приходской школе через пень-колоду. Все это никак нельзя было бросать на самотек, старик Фролыч уже не справлялся с хозяйством, и позволить себе роскошь круглый год проживать в столице Владимир не мог.
Дни в Раздольном пошли своим чередом. Давно закончились осенние работы, на деревне начали играться свадьбы, можно было отдохнуть от каторжной летней страды. Владимир занимался лошадьми, много читал, ездил изредка к соседям, настрочил от скуки еще несколько очерков — о крымских босяках и иркутских сплавщиках леса — и уже подумывал о том, чтобы отправить их в Москву, когда пришла взбудораженная телеграмма из сорока двух слов от Петухова. Редактор «Московского листка» описывал небывалый успех напечатанного «Ринальдини» и настойчиво звал в столицу. Владимир понял, что отвертеться от литературной работы ему теперь вряд ли удастся. Но его решение перебраться на зиму в столицу стало окончательным, когда он узнал о том, что из-за границы вернулась и поступила в Большой театр Софья Грешнева.
Первый раз Черменский встретился с нею перед самым Рождеством, на вечере у графини Анны в Столешниковом. Гостиная была полна гостями и «кузинами», слышался смех, звон бокалов, девичья болтовня, кто-то играл на рояле, кто-то напевал французские куплеты… а Владимир стоял столбом, как мальчишка пятнадцати лет, и в упор, напрочь забыв о приличиях, смотрел на Софью. Они не виделись всего год, но Черменский не сразу узнал ту испуганную, заплаканную, мокрую зеленоглазую девочку, вытащенную им из реки, в стройной барышне, непринужденно вошедшей в комнату. На Софье было простое, но довольно дорогое муаровое черное платье со строгим воротом, волосы уложены в высокую прическу, из которой словно случайно выбивалось несколько кудрявых прядей на шее и висках, зеленые глаза смотрели безмятежно, спокойно. К ее руке тут же выстроились в очередь мужчины. На Черменского Софья взглянула мельком, поздоровалась, сказала несколько ничего не значащих слов… и, вежливо улыбнувшись, отошла к сестре. И до самого конца вечера больше не повернулась к нему.
Ни тогда, ни позже Владимир так и не смог ничего понять. Графиня Анна, встречаясь с ним, только пожимала плечами. «Володя, видит бог, я сама теряюсь в догадках. Соня стала такой скрытной, такой вспыльчивой, никогда ни о чем не рассказывает… Уверяет, представьте, что ни одного письма вашего не получила! И этот ужасный человек по-прежнему рядом с ней… Я до сих пор не пойму, чем он ее взял! Соня не влюблена в него ни капли, клянусь вам! Я же все-таки женщина и чувствую такие вещи! Но она выходит из себя всякий раз, когда я пытаюсь повлиять на нее… отговорить… Ведь Соня не может, в самом деле, его любить, это просто нонсенс, бессмыслица!»
В последнем Владимир с каждым днем сомневался все больше и больше. Он уже выяснил, что Софья живет в Богословском переулке, в доме, который купил ей Мартемьянов, и однажды даже нахально, на свой страх и риск, зашел туда, зная, что Федора нет в Москве. Но выглянувшая на стук Марфа сделала вид, что не узнала Черменского, и сердито объявила, что барышни нет и не будет.
Ждать ему, казалось, было больше нечего — и тем не менее Владимир остался в Москве. Они с Северьяном сняли маленькую квартиру на Остоженке. В «Московском листке» всегда находилась работа, а вечерами можно было ходить в Большой и слушать Софью, но партий ей пока предлагали мало, и заглянуть в эти зеленые глаза, которые перерезали его жизнь год назад, Черменскому удавалось лишь два-три раза в месяц. Случалось, он встречал Софью в Столешниковом, у сестры, но она, так же, как и в первый раз, вежливо здоровалась с Владимиром, улыбалась — и более не замечала его.
Иногда в квартире на Остоженке появлялась Ирэн, регулярно наезжавшая из северной столицы в Москву. Видясь с Черменским, она всякий раз искренне радовалась, задавала тысячу вопросов о Раздольном, о Северьяне, о Наташке с Ванькой, проглатывала все, написанное Владимиром за время ее отсутствия, хвалила, ругала, возмущалась тем, что он ленится, а ведь мог бы, мог бы даже недурные романы сочинять!.. Сначала Владимир терпеливо объяснял, что карьера беллетриста его не привлекает и что он занимается этим исключительно забавы ради, да и лишние деньги никому еще не мешали. Но для Ирэн, положившей жизнь на алтарь журналистики, готовой ради сокрушительной новости бегать по трущобам, воровским «малинам» и публичным домам самого низкого пошиба, сие казалось непостижимым, и вскоре Черменский устал с ней спорить. Обычно они шли в театр или французскую оперетту, затем — в ресторан, потом возвращались на Остоженку, где Кречетовская с упоением целовала его, увлекая в постель, и — на другой день спокойно, без капли грусти уезжала в свой Петербург. В конце концов Владимир понял, что ему повезло, как везет лишь одному мужчине на тысячу: он имеет превосходную любовницу безо всяких взаимных обязательств.
И вот сейчас Ирэн с хохотом висит у него на шее, болтая ногами и ничуть не смущаясь от того, что на них смотрит весь ресторан. Народу, впрочем, было уже немного: близилось утро.
— Черменский, а почему Северьян сегодня не с тобой? Ты его отослал, или он сам ушел? Давно вы болтаетесь по Москве порознь? Ты — здесь, он — на другом конце города, на разумные вопросы отвечать не желает, притворяется пьяным… Что вообще у вас происходит?! Эти номера Ковыркиной, как я знаю, довольно опасны, там крутится куча шантрапы с Хитрова, а…
— Ирэн, Ирэн, черт возьми, Ирэн, помолчи!!! — рявкнул Черменский, вызвав этим удивленный взгляд Газданова. — Ты видела Северьяна?!
— Да, а что в этом удивительного? — слегка обиженно спросила Ирэн. — Неужели ты не знаешь, где он?
— Так где этот черт гуляет, ты говоришь? — не отвечая ей, быстро переспросил Черменский.
— В номерах Ковыркиной в «Болванах», — пожала плечами Ирэн. — Там, где девочки. Представляешь, не узнал меня, паршивец!
— Неужели настолько пьян?! — поразился Владимир.
— В том-то и дело, что не настолько! И добиться от него я так ничего и не смогла!
— Я еду немедленно, — поднимаясь, решительно сказал Черменский. — Иначе он, собачий сын, смоется опять, и ищи ветра в поле.
— Черменский, а ты уверен, что стоит его держать? — медленно спросила Ирэн, опуская ладонь на рукав Владимира. — Твой Северьян — человек вольный, если он захотел уйти — какое ты имеешь право его преследовать? Ведь не встреть я его случайно, ты бы так и не узнал, где он, верно? Возможно, Северьян совсем в этом не заинтересован.
— Не знаю… Ей-богу, не знаю, — помолчав, сквозь зубы сказал Владимир. — Просто я полагаю, что десять лет дружбы все же дают мне какие-то права… Хотя бы на то, чтобы узнать, что произошло.
— Пф! Я бы на твоем месте…
— Ты не на моем месте, Ирэн, — резко оборвал он ее и обернулся к Газданову. — Сандро, прости, я вынужден идти.
— Я провожу тебя, — поспешно сказал Газданов, поднимаясь. Они поочередно приложились к руке холодно молчащей Ирэн, Черменский расплатился по счету, и друзья вышли из ресторана под черное осеннее московское небо.
— Хочешь, я поеду с тобой? — нерешительно предложил Газданов, глядя на неровно освещенное фонарем мрачное лицо Владимира. — Я могу помочь?
— Нет, брат, тут ты мне не поможешь… — медленно, явно думая о другом, ответил Черменский. — Спасибо, но езжай-ка ты лучше спать, скоро утро. Где ты теперь живешь?
— На Дмитровке, в доме Шишкина.
— Даю слово, что мы еще встретимся. — Черменский оглянулся в поисках извозчика, и тут же от тротуара напротив отделилась пролетка. Ожидая, пока она подкатит ближе, Владимир, не поднимая глаз на друга, произнес:
— Если ты намерен предпринять какие-то шаги в отношении графини Грешневой… Впрочем, разберешься сам.
— Нет, Черменский, продолжай! — почти взмолился Газданов. — Я весь вечер хотел тебя просить о совете, но… твоя знакомая…
— Да уж… Ирэн — это всегда ураган… То есть ты все-таки собираешься ухаживать? Тогда, если тебе нужен мой совет, прежде всего забудь все, что о графине говорят в Москве.