После неудачи хабаровского похода наметился явный раскол между командованием приморской армии и правительством братьев Меркуловых.
Правительство обвиняло командование в недостаточной продуманности военных операций, а командование бросало упрек братьям Меркуловым в том, что армия плохо снабжалась: во время лютых морозов в армию вместо катанок доставляли резиновые галоши.
Кто был прав и кто виноват – судить, конечно, трудно, но большое число обмороженных говорит как будто за то, что упреки военного командования имели под собой много оснований.
В результате вражды верхов приморской армии к правительству 31 мая 1922 года во Владивостоке произошел новый «переворот». Утром этого числа граждане Владивостока из громадных афиш, расклеенных по всему городу, осведомились, что «преступная власть братьев Меркуловых свергнута».
Однако это свержение власти было только на бумаге: Меркуловы засели в бест под охрану морских стрелков адмирала Старка, имевшего свой взгляд и на правительство, и на военное командование. В городе получилось двоевластие, вернее всего, безвластие. Но присутствие японских экспедиционных войск позволило сохранить в городе порядок.
Ежедневно перед домом, в котором засели Меркуловы, собиралась громадная толпа народа и со вниманием слушала, как Н.Д. Меркулов «крыл» с балкона штаб армии. Как известно, Н.Д. Меркулов до занятия поста военного министра был командиром речного парохода, поэтому понятно, что его «словесность» доставляла невзыскательным слушателям громадное удовольствие.
Этот бесплатный владивостокский балаган продолжался с месяц. Наконец, вершители судеб Приморья пришли к заключению, что нужно «призвание варягов». Бросились в Харбин к Н.Л. Гондатти, но тот благоразумно уклонился от сомнительной чести сотрудничать с братьями Меркуловыми. Генерал Дитерихс оказался менее щепетильным и более сговорчивым. Он вскоре приехал во Владивосток и принял на себя звание «Правителя Приамурского земского края и воеводы земской рати».
Как человек военный, генерал Дитерихс принялся прежде всего за реорганизацию армии. Армию он назвал «Земскою ратью», полки – дружинами. На этом реорганизация и была закончена. Надо сказать, что существенной пользы она не принесла: дружины были так же малочисленны и плохо вооружены, как и прежние полки. Новые наименования воинских частей вызывали недоумение и у офицеров, и у солдат. Повышенная религиозность генерала Дитерихса давала пищу многим кривотолкам в армейской среде. Генерала, заглазно конечно, титуловали не иначе как «Ваше Преосвященство».
Выезжая из Приморья, я предложил должность начальника Гродековской группы войск генералу Малакену. Однако последний, переживший столкновение в Раздольном и испытавший на себе всю неприязненность отношения к нам командования армии, отказался от моего предложения, и потому я оставил своим заместителем генерал-лейтенанта Глебова.
Узнав о реформах в армии генерала Дитерихса, я учел неизбежную близость грядущей эвакуации и потому предпринял через своих друзей в Японии хлопоты о разрешении эвакуации армии на остров Сахалин. Японское командование прекрасно учитывало, что оставление солдат и беженцев на произвол красных грозит им поголовным расстрелом, и потому выразило свое согласие на содействие эвакуации остатков белых армий на Сахалин. Вследствие изложенных обстоятельств, я командировал своего адъютанта войскового старшину Клока во Владивосток для связи и информации генерала Глебова.
Но и в этом случае нас преследовала какая-то фатальная неудача. Мой совет об эвакуации на Сахалин не был выполнен ввиду того, что генерал Глебов дал себя увлечь организации сибирских областников, организации, оказавшейся дутой, введшей в заблуждение не только генерала Глебова, но и меня. Политические дельцы, создавшие эту организацию, убедили генерала Глебова в своих связях с антибольшевистскими организациями в советской Сибири, вследствие чего он и отказался от предоставленной ему возможности своевременно эвакуировать свою группу. Я не обвиняю в этом генерала Глебова, потому что сам вначале верил серьезности областников и мое доверие они использовали так умело, что я с большим трудом впоследствии освободился от их неимоверной липкости. Идея областничества была хороша в свое время и когда во главе ее стояли серьезные люди, представлявшие действительное общественное мнение сибиряков. В уродливом же преломлении приморской действительности эта идея переродилась в чистую авантюру весьма невысокой марки, в которой коренные сибиряки не принимали никакого участия.
В хаосе возникших в Приморье партий, программ и течений погибла идея вооруженной борьбы с большевиками. Остатки армий вместо Сахалина ушли в Корею и были выгружены в знакомом мне порту Гензан. Там беженцам были предоставлены местными властями работы, но червь интриги и разложения не позволил использовать эту возможность для сохранения какой бы то ни было организации в частях армии. Генерал Глебов, несмотря на мои указания задержаться в Гензане, в конце концов, вышел оттуда и на нескольких судах направился в Шанхай, послав мне лирическую телеграмму: «Впереди одни просторы моря, мы без пристанища, жду указаний в Фузане».
По прибытии в Шанхай корабли постепенно были ликвидированы, так же как и оружие, привезенное с собою; люди распылились, и армия фактически перестала существовать.
На этом и закончился первый период борьбы русских националистов с властью Коминтерна, скрывшегося в России под вывеской анонимного СССР и продолжающего и поныне развивать свою разрушительную деятельность, благодаря попустительству иностранных правительств.
Подводя итоги этой эпохи, я вижу главную причину нашей фатальной неудачи в увлечении российской общественности партийными лозунгами и политической борьбой, начало которого следует отнести к предреволюционному периоду 1904—1905 и последующих годов. Политика революционного Временного правительства 1917 года создала такие условия, при которых вхождение в какую-либо партию являлось почти обязательным для каждого человека. Это был период, когда политические партии творили историю страны и принадлежность к партии была безусловно обязательна для всех, кто желал иметь какое-нибудь дело с властью. Увлечение партийностью доходило до того, что интересы партии ставились выше интересов страны и партии вмешивались во все распоряжения министров, командированных ими в правительство и обязанных согласовывать каждый свой шаг с пославшей их политической группой. Общеизвестен факт, что на одном из заседаний Временного правительства 1917 года Верховный главнокомандующий генерал Корнилов получил предупреждение от Савинкова быть осторожным в своем докладе правительству и не сообщать ничего секретного, ибо в правительстве заседали партийные дельцы, которые в интересах своей партии могли разгласить военные тайны государства и довести их до сведения правительств воюющих с Россией держав. И это было в тот период, когда власть еще не принадлежала большевикам и когда правительство считало себя национальным и готовилось довести войну до победного конца. Эти факты красочно свидетельствуют о том, что поборники партийности глубоко заблуждаются, не подозревая, что их деятельность может быть полезна лишь планам Коминтерна. Легче разрушить здание, выбивая из него целые стены партийных звеньев, чем разбирать его по кирпичам, обрабатывая каждого отдельного человека. Существование политических партий в стране свидетельствует о наличии в ней глубоких разногласий и раздоров между различными слоями населения, подтачивает устои национального единения и расшатывает фундамент государственности. В правильно организованном государстве появление партийности в самом аппарате государственного управления является немыслимым, ибо это означает подчинение интересов общегосударственных, национальных, узким интересам партийных группировок. Такие группировки могут иметь свои клубы, свою организацию и проповедовать свои идеи без всяких попыток вмешательства в государственную жизнь страны. Интересы государства должны почитаться превыше всего, а потому поползновение нарушить их должно быть караемо, как тягчайшее государственное преступление, независимо от степени принесенного вреда. По существу, какова бы ни была партийная программа, она не может внести что-либо новое в принципы, заложенные в основу государственности, – право на труд, уважение к собственности, свободу совести, собраний, слова и т. п. История развития политических партий показывает, что зачастую они руководятся кучкой дельцов, стремящихся подчинить интересы государства и нации своим личным интересам.
Как бы ни была в большинстве случаев совершенна и тщательно разработана программа партии, она всегда несет в основе своей идею защиты интересов одного какого-либо класса за счет или не считаясь с интересами всего населения страны. Усиление в стране партийности углубляет классовую рознь и в конце концов отравляет национальное сознание народа. Ни одна партия не ставила и не ставит своей задачей жертвенное служение государству, даже до самоуничтожения, ибо если бы такое сознание проникло к какую-либо партийную организацию, то самый факт уклонения ее с узкопартийного пути на путь общенационального надклассового служения родине дал бы основание говорить уже об единой государственной программе, уничтожающей борьбу классов путем справедливого регулирования их взаимоотношений. Это уже не будет программа партии как таковой; это будет, скорее, основой социальных взаимоотношений на принципах сотрудничества всей нации, защищающей в равной мере все слои населения.
Как бы ни была в большинстве случаев совершенна и тщательно разработана программа партии, она всегда несет в основе своей идею защиты интересов одного какого-либо класса за счет или не считаясь с интересами всего населения страны. Усиление в стране партийности углубляет классовую рознь и в конце концов отравляет национальное сознание народа. Ни одна партия не ставила и не ставит своей задачей жертвенное служение государству, даже до самоуничтожения, ибо если бы такое сознание проникло к какую-либо партийную организацию, то самый факт уклонения ее с узкопартийного пути на путь общенационального надклассового служения родине дал бы основание говорить уже об единой государственной программе, уничтожающей борьбу классов путем справедливого регулирования их взаимоотношений. Это уже не будет программа партии как таковой; это будет, скорее, основой социальных взаимоотношений на принципах сотрудничества всей нации, защищающей в равной мере все слои населения.
Мы, россияне, должны помнить, что особенности нашего отечества, как в отношении этнографическом, так равно и в географическом, создают для нас необходимость совершенно отличной от прочих государств внутренней структуры, особенно в настоящее время, когда страна уже 20 лет испытывает на себе тяжесть партийной диктатуры, жертвующей всем во имя интересов партии.
Увлечение партийной борьбой погубило нашу родину, и я твердо убежден, что теперь, наученный горьким опытом, народ наш не пойдет ни на какие партийные посулы.
Лично я всегда придерживался таких взглядов, и, будучи вынужденным силою обстоятельств, изложенных выше, в сентябре месяце 1921 года временно прервать начатую мною активную борьбу с красными и выехать с родной земли, я решил использовать свой вынужденный отдых для подготовки себя к жертвенному служению родине в сотрудничестве со всем народом ее, не допуская себя к ограничению какими-либо политическими программами и рамками.
Глава 10 Первоначальные затруднения в эмиграции
Прибытие в Шанхай. Отрицательное отношение ко мне иностранных консулов. Покушение Нахабова. Переезд в Тяньцзин. Решение выехать на Запад. Поездка в Америку. В Канаде. Радушный прием в Ванкувере. В Вашингтоне. Прибытие в Нью-Йорк. Судебный иск «Юровета» и др. Неприличная травля американских газет. Истинпая подоплека судебных претензий. Пристрастность суда и замена судей. Возникновение уголовного преследования. Кожная присяга генерала Гревса. Ликвидация процесса. Возвращение в Канаду. Обратно на Восток.
С прибытием моим в Шанхай начался период эмигрантского существования, длящийся с конца сентября 1921 года и поныне. Пока нет возможности более или менее точно предугадать продолжительность нашего изгнания, но события последних лет и те сдвиги, которые за 17 лет, проведенных нами на чужбине, произошли на родной земле, приблизили нас вплотную к рубежу новых событий, с которыми несомненно связано наше возвращение на родину.
События эти, по всей видимости, выльются в формы сначала скрытой, а потом и открытой борьбы с Коминтерном тех государств, которые политически прозрели настолько, что увидели истинную сущность коммунизма и его пагубное влияние на мир и благоденствие всего мира. Население России, конечно, не останется инертным при этих обстоятельствах и использует все возможности к тому, чтобы сбросить ненавистный режим, доведший его до глубокой нищеты и полного порабощения.
Прибыв в Шанхай, я остановился в «Барлингтон-отеле» на Бабблинг-Вэллроуд, где пробыл около двух недель, а потом перебрался на французскую концессию, сняв небольшую квартиру в наиболее тихом районе ее, по рю Обсерватуар. Но в Шанхае мне пришлось прожить лишь до 4 ноября 1921 года, после чего я должен был перейти на нелегальное положение и выехать на север Китая.
Причиной этого была работа советских агентов, которые начали преследовать меня с первого же дня прибытия моего в Шанхай.
Некий Нахабов произвел покушение на мою жизнь и был арестован французской полицией. Нахабов сознался в организации покушения на убийство меня, но французские власти все же нашли, что факт покушения не доказан, и потому освободили Нахабова. Последний не скрывал намерения повторить покушение.
Французский муниципалитет донес шанхайскому консульскому корпусу, что мое пребывание в Шанхае грозит нарушением порядка и спокойствия на концессии и что французская полиция не может гарантировать мою безопасность.
Консульский корпус имел по этому поводу специальное совещание, в результате коего мне было предложено покинуть пределы иностранных концессий в Шанхае.
Я не мог переехать в китайский Шанхай, так как китайцы искали случая свести со мной счеты за действия барона Унгерна в Монголии.
Враждебное отношение ко мне шанхайского консульского корпуса я объясняю тем, что в свое время я резко выступил против генерала Жанена, вызвав его на дуэль в дни предательства им адмирала Колчака. Кроме того, я еще в Забайкалье требовал учреждения междусоюзной комиссии для фиксирования всех ценностей и разного рода частного имущества, награбленного чехами в Сибири и вывезенного ими в Чехию. Тогда мне было отвечено союзным командованием, что в его задачу совершенно не входит охрана русского имущества и оно стремится лишь к скорейшей эвакуации чехов из пределов Сибири.
Сыграло тут роль и то, что шанхайские консулы считали Белое движение законченным, и поэтому они уже искали возможностей связаться с советскими представителями, которых было достаточно в Шанхае. Конечно, всяческое ущемление меня было весьма приятно большевикам и большевиствующим.
Будучи вынужденным покинуть Шанхай, я направился в Тяньцзин, где воспользовался содействием подполковника Компатанжелло, офицера Итальянского батальона в Сибири, который после эвакуации батальона остался служить у меня в армии. Благодаря этому содействию через несколько дней после прибытия в Тяньцзин я познакомился с одним из деятелей монархических кругов Китая, г. Лю, по приглашению которого провел несколько дней в его доме на итальянской концессии. Но оттуда, по требованию итальянского посольства, я был вынужден уйти, чтобы не ставить гостеприимного хозяина в ложное положение перед властями концессии, хотя г. Лю предлагал мне кров и приют у себя на неопределенно долгое время.
Выхода не было. Агенты большевиков следили за мной и открывали властям мое убежище, где бы я ни находил его. При содействии того же Компатанжелло я поселился в одной итальянской семье, но долго скрываться в Тяньцзине было трудно и бесцельно, и я стал принимать меры к получению разрешения на въезд в какую-либо из европейских стран.
Через одно лицо, сочувствовавшее моему делу борьбы с коммунизмом и моему тогдашнему затруднительному положению, мне удалось добиться получения разрешения на въезд с семьей во Францию от президента Р. Пуанкаре. Спустя два месяца после того, как я начал хлопотать об этом, французское посольство в Токио получило телеграмму президента с указанием – оказать полное содействие моей поездке во Францию.
Телеграмма эта вызвала переполох среди ретивых советских агентов, которые видели в моей поездке во Францию и в высоком покровительстве ее президента не что иное, как предварительное соглашение о предъявлении мною на шедшей в это время в Генуе конференции каких-то документов, могущих дискредитировать советское правительство. Впоследствии это предположение принесло мне немало хлопот во время пребывания моего в САСШ.
После телеграммы президента Франции я был разыскан французским консульством, которое предложило мне всякое содействие к выезду из Китая и к въезду в пределы Франции. Не прошло и двух недель, как все визы были готовы, и в конце февраля 1922 года я выехал в Шанхай с тем, чтобы застать там океанский пароход «Императрица России», с которым я и отплыл через Канаду в Европу.
Через 10 дней пути я прибыл в Ванкувер. Здесь, на борту парохода, произошел инцидент с агентами комиссариата иммиграции в САСШ, которые потребовали от меня сдачи револьвера, хотя и не имели права делать это. При содействии властей Ванкувера револьвер мне быстро вернули и даже принесли извинения.
В Канаде я встретил хороший прием и доброе к себе отношение. Страна произвела на меня чарующее впечатление как своей природой, так и народом, в высшей степени гостеприимным. Здесь я встретился с полковником Бортом, бывшим начальником великобританской военной миссии при моем штабе в Чите. Мое пребывание в Ванкувере ознаменовалось банкетами, устроенными губернатором, городским клубом и некоторыми частными лицами. Мне особенно приятно было встретить теплое отношение со стороны представителей военных властей Великобритании, из которых особенно выделялся генерал Леки, бывавший в России, которую он вспоминал с особенным чувством любви и симпатии.