Поэтому, понятное дело, не все парни решались с ними знакомиться. Подойдешь к одной, а другие за тобой — глаз да глаз! Сутулься не сутулься, хоть кол проглоти и в цирке выступай в таком виде — а не видать тебе дешевого счастья! С другими ходи в парк или в гостиницу вино пить!
Да только тогда, на Вечере Советского танца все было по-другому. Пришли сестры, стали у колонны, ждут. И тут прямо напротив, у другой колонны, смотрят — три парня-близнеца, красивые, а главное — дружные! Сразу видно — друг за друга горой. И как-то само собой получилось, что вышло им вместе танцевать, в три пары. Поначалу стеснялись и те, и другие, а потом поняли: дождались, все к тому! Подошли парни, в глаза заглянули.
— Так уж вышло, — говорят, — что нас трое и вас — трое. Разрешите пригласить на тур вальса.
Стали танцевать. Музыка играла хорошая, никто не курил в помещении, и держались братья по-человечески, как комсомольцы: не прижимались, вальсировали на расстоянии.
Стали встречаться. Весна сменила зиму, за дружбой пришла любовь. Наступило лето, а стало быть — шутки в сторону. Сестры к тому времени еще больше расцвели, школу закончили. Однажды во время прогулки в парке братья сказали:
— Сразу вы нам приглянулись, как только первый раз стояли у колонны. И, правду сказать, сразу решили в жены вас позвать. Но поскольку такое в первый день говорить — сумасшествие, позвали мы вас сперва не замуж, а на тур вальса. Загадали: коли согласятся танцевать, то и свадьбе быть. А промеж собой решили год ждать, чтобы сестры и про свое чувство точнее поняли, и в нашей комсомольской честности сомневаться не могли.
— Год любили и год ждали? — не поверила Шура. — Как же так, родные?
— Ждать нетрудно, — сказали братья. Казалось, что они что-то добавят, например, почему не трудно, но они ничего не добавили. Первый раз тогда разошлись парами по парку, рука об руку, и молчали, а в перерывах между молчанием говорили о своей любви и предстоящем счастье.
— Мы придем завтра, — сказали братья, — официально предложение делать. Сейчас это были только слова любви и нежности.
— А как же предложение, если мы сироты? — спросила Галя. Она вообще говорила реже и звонче своих сестер. — Даже дядя наш, единственный воспитатель, скончался в позапрошлом году.
— Мы вот как сделаем, — сказал Петя, — у вас ведь есть фото родителей?
Сестры пошептались и сказали:
— Папина карточка самая лучшая — в полный рост с саблей на лошади, а мамина — групповая, с курсов Красных медсестер. Также есть одна свадебная, в овале.
— Вы их портреты на стол поставьте, а мы придем, положим свою карточку рядом и как бы официально попросим руки.
— Это будет символический шаг, — сказал Ваня.
— И знак уважения, — сказал Петя.
Идея очень понравилась сестрам, они ласково зашептались и обняли друг друга за локти.
— Только карточки-то у нас нет, умники! — Коля взъерошил волосы братьям. — Айда в «срочное фото»!
— Вы нас тут подождите. — Они поцеловали сестер в щеки и ушли.
Время потянулось. Девушки присели на лавочку, а братьев долго не было. Уже и солнце стало ниже, и пары, что катались на лодках, сдали весла, и вода с весел стекла. Милиционер прошел по кругу не один раз, вечерело. Галя, Кира и Шура сидели ровно, не сутулясь, они ждали братьев, потому что те сказали ждать. И ни разу ни одна не сказала, например:
— Может, они разыграли нас?
Или:
— Может, случилось что-то?
Или еще что-нибудь.
Братья вернулись.
— «Срочное»-то срочное, а фотографии только завтра будут. Простите, что задержались.
— Ничего, — сказали сестры, — подождали немного, это нормально. Вы к нам по-серьезному, и мы к вам тоже.
Это было вчера, а сегодня ровно в полдень братья пришли в гости. Коля поставил на стол шампанское, Петя — яблоки, а Ваня — колбасу по случаю праздника. Сели на диван, расправили складки на костюмах. Девушки тоже были в нарядных платьях, которые до этого только на выпускной летом надевали.
— А вот и фото, — сказал Петя и положил карточку на стол, слева от колбасы, рядом с портретами родителей. Луч солнца лег на фотографию, девушки стали ее рассматривать. Им очень понравилось.
— Дорогая Кира, — сказал Коля, — перед лицом твоих героически павших родителей прошу тебя выйти за меня замуж.
Кира сразу не ответила, потому что понимала, что это еще не все, что сейчас продолжение будет.
— Дорогая Шура, — сказал Ваня, — перед лицом твоих героически павших родителей прошу тебя выйти за меня замуж.
Потом сказал Петя, но его слова можно не приводить, чтобы не повторяться, потому что он сказал то же самое. И вот, когда они закончили, Кира сказала:
— Дорогой Коля, я согласна.
Потом Шура:
— Дорогой Ваня, я согласна.
А потом Галя сказала:
— Дорогой Петя, я согласна и надеюсь, наши родители, а также безвременно ушедший дядя Семен были бы за нас рады.
Выпили шампанского, стали есть угощения.
— Что-то у меня голова закружилась, — вдруг сказала Галя.
Вышли на лестницу. Сентябрь за окном стоял тихий, за еще пышными кронами реки не было видно. Словно ждали чего-то, уходить не хотелось. А потом Коля сказал:
— А что, если нам допить шампанское? Как вам такое предложение?
Вернулись и посидели еще. Держались за руки, чтобы почувствовать себя родными.
В дверь постучали.
— Кто бы это мог быть? — сказала Кира. — Все в сборе.
Она пошла, открыла дверь и вернулась, а за ней вошли два офицера и двое в штатском.
— Вот вы где, — сказал штатский, — бордель устроили, пьянствуем?
Никто ничего не понял и поэтому ничего не ответил.
— Ясно, нечего тут рассусоливать. Петр Григорьевич, Николай Григорьевич, Иван Григорьевич?
— Да, — сказали братья.
— А вы им кто будете? — спросил штатский девушек.
— Мы им являемся невесты, — сказала Шура и добавила, — мы близнецы, — как будто это что-то могло изменить.
— Вижу, что невесты. Отмечаете, значит?
— Отмечаем, — ответила Кира, как будто это что-то могло изменить.
— Ваше счастье, что пока только невесты, а стало быть, официально — никто. Комсомолки?
Девушки не ответили, потому что поняли, что никакие слова уже ничего не изменят. Но потом Галя все же сказала:
— Комсомолки, — потому что мало ли что.
— Собирайтесь, — сказал штатский братьям. Они встали и обняли своих невест.
— Это недоразумение, — сказали они, — мы же ни в чем не виноваты.
А потом наклонились ближе и шепнули на ухо:
— Сидите здесь и ждите. Мы скоро.
Уже в дверях обернулись и увидели, что сестры сидят в ряд на диване, ровно, не сутулясь.
— Мы подождем, не волнуйтесь, — сказали они, — вы к нам серьезно, и мы к вам серьезно.
Стали ждать. Было так страшно и так долго, что решили смотреть вперед, на противоположную стену, на стопки газет и пересчитывать их по корешкам. А попробуй, пересчитай за три метра, такие тонкие! Небось не журналы! Одна, две, двести пять…
А сбилась — начинай заново. Так они сидели, а время шло, и уже хотелось, чтобы женихи вернулись. Иногда еще хотелось посмотреть друг на дружку, но во-первых, со счету собьешься, а во-вторых, когда чужие слезы видишь, свои быстрее наворачиваются.
Тут-то в дверь и позвонили. Шура пошла открывать, но оказалось не то: пионеры пришли за макулатурой. Конечно, теперь, если отдать им газеты, нечего будет считать, но все же хорошо, что пришли. Жалко, конечно, что не женихи. Ваня, Коля и Петя.
— 3 —С тех пор прошло много времени. Антон — это я. Я вырос. Те, кто не видел меня последние двадцать лет, говорят: «Эх, потолстел», а кто последние десять: «Ну, похудел!» Я многого добился, потому что уехал из родного города. Учился, продвигался, протискивался. Ждал какую-то любовь, которая в песнях и в кино, потом женился. Потом развелся, поняв, что довольно глупо: ждать любовь, а потом жениться и продолжать ее ждать. И ни разу не был на Родине. То времени не было, то сил. Далеко ехать. Да и зачем, если все помнишь? Каждую улицу, каждую пылинку на ней. А про историю со старушками забыл. Причем не потом, в течение своей взрослой жизни, а сразу же, может, на следующий день. Вы бы вот помнили тех, к кому зашли за макулатурой, когда есть ваша собственная, настоящая жизнь? Столько всего важного: уроки, турнир по футболу, друзья, враги…
И вот я приехал. Родителей повидать (так-то они ко мне все время приезжали), ну и вообще. Походил, сопли попускал. Прошелся по школьному стадиону. Ничего не изменилось, разве что щиты хоккейного корта теперь стояли вечно, намертво, несмотря на то, что на дворе была ранняя осень. Раньше корт устанавливали только на зиму.
По трогательной традиции мне было поручено купить хлеб. Как будто двадцать лет родители не ели его, и вот теперь, благодаря моему приезду, представилась такая возможность.
И вот я приехал. Родителей повидать (так-то они ко мне все время приезжали), ну и вообще. Походил, сопли попускал. Прошелся по школьному стадиону. Ничего не изменилось, разве что щиты хоккейного корта теперь стояли вечно, намертво, несмотря на то, что на дворе была ранняя осень. Раньше корт устанавливали только на зиму.
По трогательной традиции мне было поручено купить хлеб. Как будто двадцать лет родители не ели его, и вот теперь, благодаря моему приезду, представилась такая возможность.
— Только ты не ходи на угол, как раньше, — сказала мама, — там теперь парикмахерская.
— А куда же?
— У вас за школой есть маленькая пекаренка, такая современная с магазином, мы там всегда берем.
Налюбовавшись кортом, я нырнул в переулок за школой. Идти было приятно, потому что близко. После столицы я гулял по своему городу, как по квартире, из комнаты в комнату.
Меня обогнала симпатичная девушка в коротком красном платье, и я конечно же пошел за ней.
— А вы не знаете, где тут хлебный? — спросил я, потому что другого повода завязать разговор не было. Вообще, знакомиться было необязательно, за два дня пребывания здесь все равно ничего не получилось бы. Но привычка — святое. Есть девушка — надо знакомиться.
— Идите за мной, — сказала она.
Какое-то время мы шли вместе. Вскоре девушка указала на маленький дом:
— Вот он, хлебный.
И ушла.
Я подошел, поднял голову. Косой угол дома лихо разлетался в разные стороны. На одной стороне было написано «улица Трудолюбия», на другой «улица Достоевского». Дверь была закрыта, я постучал.
— Мы не работаем, — ответили почему-то из-за спины. Я обернулся. Женщина с сумками хлеба собиралась уходить. — Сегодня короткий день.
Из сумок торчали аппетитные багеты.
— А где мне хлеб купить? — спросил я.
— Даже не знаю, только в супермаркете. Вы берите у меня, я тоже взяла, чтобы не пропадал.
— То есть?
— Ну напекли, а закрываемся, он все равно пропадет.
— Ой, спасибо, сколько я должен?
— Нисколько, говорю же вам, — она посмотрела мне в глаза, — все равно пропадать.
Я взял аж два багета, поблагодарил и побрел почему-то не в сторону дома, а дальше, по Трудолюбия. Впереди шел голубь, я стал кидать ему крошки. Вдруг что-то громко зазвенело, залаяло. Из-под огромной щели в заборе на меня рычал и был готов накинуться огромный пес. Щель была огромная, он легко мог нырнуть под нее, но почему-то не нырял.
«Милицейская порода, телогрейки прокусывать», — всплыло у меня в голове. Что это за фраза, откуда? Я быстро ушел, завернул за угол и увидел этот дом. Тут-то все и вспомнилось: шестой класс, поход за макулатурой.
«Странно, — подумал я, — вот я, вот мое тело, и оно побывало за эти годы в стольких уголках Земли, а этот дом никуда не двигался, стоял здесь все время, да и задолго до моего рождения стоял. Может быть, даже — до рождения чудаковатых старушек-близнецов. Они конечно же уже умерли, я вот тоже умру через какое-то время, а дом, если его не сносить специально, будет стоять и стоять. Мы ведь, когда путешествуем, проходим мимо разных домов, оставляем их за спиной и думаем, что мы и есть главные герои, а это все — декорация, что-то, мимо чего здорово проходить. А потом умираем, и оказывается, что много нас таких «мимо ходит». Но с другой стороны, мы все же двигаемся, что-то видим, и наша смерть — плата за это движение, а дома, ну или, скажем, деревья, конечно, переживут нас, но и у них есть своя плата: они неподвижны. Этот дом, например, даже если захочет, с самого чердака увидит максимум конец Трудолюбия. Хотя в другую сторону — простор, есть на что посмотреть».
Я вспомнил, как мы смотрели на дальние районы, на купола Нового цирка. А вот и маленькая, неприметная, спрятавшаяся за тополем дверь черного хода. Мы, когда подходили к дому, ее не заметили, а уже потом нас старушки выпустили через «вторую» лестницу, чтобы «никто и ничего». Странные они были.
Я потянул дверь, она легко отворилась. Подниматься было незачем и лень, но привычка — святое: есть дверь — надо войти. Запах в подъезде был тот же, ступеньки — те же. Я поднялся, постоял у квартиры. Два раза почти постучал. Потом постучал.
Затопали шаги, открылась дверь, и я увидел Шуру. Надежда в ее глазах сменилась на еще большую надежду, как будто я не принес ей, чего она ждала, но мог принести что-то другое: большее, меньшее, что угодно, как будто я был хозяин ее надежды.
— Вы меня не помните? — и понял, что это глупо, я же был тогда ребенок.
— Нет, — сказала Шура.
— Мы у вас макулатуру еще просили.
Шура сказала:
— К нам пионеры приходили, но это давно было.
А потом добавила:
— Днем еще.
Она сильно постарела, но легкое девичье платье выглядело почти новым.
— Мне интересны старые газеты, — зачем-то сказал я, — у вас есть?
— Есть, проходите, пожалуйста.
Кира и Галя сидели неподвижно, глядя перед собой на стену со стеллажами.
— Мне… Мне что-то из газет, старое, — сказал я.
Кира отмерла и сказала:
— Вот, справа, видите? Там снизу за апрель — май.
Я вытащил пару газет. «Десятое апреля тридцать седьмого года, одиннадцатое…»
— Вы не подскажете, какой сегодня день? — спросил я.
— Десятое сентября тысяча девятьсот тридцать седьмого года, — хором ответили сестры.
— А вы… Вы чего-то… ждете?
— Ждем, — сказали они, — мы обещали.
Я уселся со стопкой газет напротив.
— Я… Как бы… С теми пионерами… Из кружка фантастики. Руководитель.
— А! — сказала Шура. — Здорово. Жюль Берн!
— Герберт Уэллс, — добавила Кира.
— Сейчас две тысячи десятый год, — сказал я, — это правда.
Сестры молчали.
— Хотите, расскажу?
— Война Миров, — сказала Кира, и я это расценил, как положительный ответ.
Я рассказал про Перестройку, про то, что Советский Союз распался, что страна была какое-то время во власти криминальной неразберихи, но теперь, слава богу, восстанавливается, структуризируется, благодаря позитивным силам, к которым я тоже имею непосредственное отношение, так как являюсь самым настоящим помощником депутата. Рассказал про чеченские войны, про то, как русские стреляли в грузин и — наоборот. Про то, что дружбы народов теперь нет, что, когда во время Великой Отечественной войны русским было плохо, их приняла и дала выжить Средняя Азия, а теперь, когда плохо людям из Средней Азии, русские обо всем забыли и не очень-то их гостеприимно встречают.
Помолчали. Через какое-то время Кира сказала:
— Вы не бойтесь, мы никому не скажем.
А Шура добавила:
— Руководитель…
А потом они вместе сказали:
— Честное комсомольское.
Прислоненные к хрустальной вазе, на столе стояли портреты родителей: папин — с шашкой и на лошади, мамин — с курсов Красных медсестер, и совместный, свадебный — в овале. А рядом лежала фотография женихов: Коли, Пети и Вани. Непонятно откуда бивший луч прожег на карточке небольшое отверстие, и теперь над головами братьев, посередине паркового пруда, красовалась опаленная по краям черная дыра.
— Сколько же вы будете еще ждать?
Старушки не ответили. И я подумал, что конечно же это совсем другое поколение. Ведь они тоже были простые девушки, но когда поняли, что час пробил, что это их Ожидание, просто сели и стали ждать, и будут ждать столько, сколько нужно, и переживут и этот неподвижный дом, и меня, проходящего мимо, гордящегося своей возможностью проходить. Конечно, ни я, ни кто-то из моего класса так не смог бы…
— Мы вас через черный ход выпустим, — сказала Шура, — чтобы никто и ничего. Будете, как в фантастике — Человек-невидимка.
Я последовал за ней, но вдруг сказал:
— Да нет же! Зачем как невидимка? Что, сейчас тридцать седьмой год? — и пошел к обычному выходу. — Я хочу, как человек, нормально спуститься.
— А не боитесь? — спросила Шура.
Я подумал немного и ответил:
— Нет.
Я давно не говорил такого хорошего «нет».
Вышел на лестницу. Замерев, неподвижно глядя на дальние микрорайоны, у окна стояла женщина в синей юбке и белой рубашке с пионерским галстуком. Я стал рядом и тоже посмотрел вдаль. Желтая листва отражалась в стальных куполах цирка, пахло первыми осенними кострами, дул ветерок.
— Горохова? — спросил я, не поворачивая головы.
Я вдруг вспомнил испуг Анечки — тогда много лет назад, как она была готова ждать сколько угодно, лишь бы не идти в квартиру. И когда я спросил: «Ты ведь подождешь, Горохова?» — она посмотрела мне в глаза и пообещала ждать. Но она не сказала: «Обещаю», а просто сказала:
— Да.
2010