Тем не менее Феоза Андреевна все-таки наставительно заметила:
- А все, Аркаша, ты бы полегче. Чужой, чужой, а все же министр!
- Да вы, маменька, прочтите, как этого "проходимца" газеты честят. Так, маменька, продергивают, что любо! - со смехом отвечал Орешников.
Сан-стефанский "восторг" довольно скоро сменился берлинским "унынием"{151}. Во время конгресса Аркадий Николаевич только и повторял: "мы не позволим!" и раз даже, подкутивши у Палкина, пристал к какому-то посетителю с вопросом "позволит ли он или нет?" По счастию, и посетитель, оказавшийся интендантским чиновником, самым категорическим образом "не позволял", в надежде вновь заведовать каким-нибудь складом, и дело кончилось благополучно. Оба не позволявшие выпили шампанского и завершили вечер в танцклассе.
Когда действительность показала, что следует позволить, Аркадий Николаевич тотчас же и сам "позволил", и с обычной стремительностью везде доказывал, что соображения высшего порядка заставляют нас быть благоразумными, и из ярого шовиниста обратился в миролюбца, по временам не забывая однако посылать шпильки по адресу Бисмарка.
Не прошло и месяца по окончании войны, как уже Орешников забыл и о войне, и о Царьграде, и о братушках, и занялся спиритизмом, проводя три вечера в неделю на сеансах в обществе спириток. Затем бросил спиритизм и восхищался какой-то приезжей дивой, а после - сведущими людьми. Затем одно время он вновь вдруг заговорил о каком-то "упорядочении", снова стал декламировать: "Вперед, друзья, без страха и сомненья"{151}, но внезапно смолк и, решительно не зная, что ему теперь говорить, завинтил без удержа.
Тем временем он уже исправлял должность начальника отделения и, за многочисленностью занятий, статеек не писал. Маменька все советовала ему жениться - слава богу, уж Аркаше тридцать семь лет, - но Орешников отклонял этот разговор, находя, что "так" лучше и что семья требует больших расходов.
VI
Вскоре Орешников получил предложение ехать в провинцию. Он согласился; место было довольно приличное. Но прежде, чем ехать в Оренбургский край, Орешников совершенно неожиданно женился и притом на девице совсем не в его вкусе. Аркадий Николаевич любил барышень свежих и молоденьких, не худощавых, а скорее даже полных, а между тем его молодая жена была особа уже второй молодости, лет тридцати, худощавая, малокровная, поблеклая брюнетка, далеко не красивая, но, разумеется, "симпатичная", как отзывались о ней ее более миловидные подруги. Она была генеральская дочь, умна и с характером, кое-чему училась и читала, в молодости штудировала Гёте, недурно играла на фортепиано, знала два языка, отличалась большим тактом и щеголяла манерами и комильфотностью{152}. Она едва ли бы пошла за Орешникова, фамилия которого звучала в ее ушах не особенно красиво, если бы не ее критический возраст и не пышные румяные щеки Аркадия Николаевича вместе с его ослепительными белыми зубами и мягким характером.
Родственники Орешникова и, главнейшим образом, Феоза Андреевна говорили тогда, что "бедный Аркаша" попался как кур во щи, женившись на этой перезревшей девице. Он, видите ли, легкомысленно поверил намекам будущей тещи, бойкой вдовы генерала Буеракина, насчет значительного обеспечения за Наденькой. И как было не поверить! Буеракины жили хорошо: квартира, обстановка... мать и дочь одевались щегольски... и вдруг, после венца, вместо значительного обеспечения, Аркаше преподнесли всего три тысячных билета...
- Просто надули Аркашу, - говорила Феоза Андреевна.
И добродушно прибавляла:
- Сам и виноват!.. Зачем перед венцом не оформил дела!
Хотя и Аркадий Николаевич понял, что поступил опрометчиво, однако скоро примирился с положением. Наденька, постоянно говорившая в девичестве, что терпеть не может мужчин, любит одну психологию и никогда не выйдет замуж, оказалась такой влюбленной, заботливой и нежной женой, что Орешников скоро забыл, что его "надули" с приданым, и привязался к этой по виду холодной, но необычайно пылкой сухощавой брюнетке, дарившей его такой горячей любовью. Нечего и говорить, что Наденька, как дама умная, скоро понявшая супруга, не замедлила прибрать своего "Аркадия" к рукам, не давая ему этого заметить и умно играя роль послушной жены, готовой исполнять малейшие желания мужа. Это очень льстило самолюбию Аркадия Николаевича.
В губернском городе, где поселились супруги, Наденька скоро сделалась одной из первых дам. Ее называли большой умницей. Она умела поговорить и о литературе, и об истории, и особенно любила психологические разговоры. Она отлично поддерживала связи, была дружна с губернаторшей, со всеми ладила, ни с кем не ссорясь, не сплетничала и вообще держала себя с большим тактом, одеваясь к тому же с изяществом.
Дом свой она вела в образцовом порядке. Квартира у них была уютная, хорошо обставленная, убранная со вкусом. Ели они отлично и, при умелой экономии Наденьки, жили без долгов. Горничных она всегда выбирала некрасивых, но умела отлично их школить.
Под боком у такой жены Орешников чувствовал себя счастливым, тем более, что с первого же года замужества Наденька, к удовольствию мужа, стала заметно добреть. В ее смуглых, прежде бледных щеках появился румянец. Взгляд черных глаз стал спокойнее и добрее, и прежняя девичья нервность исчезла. Когда Наденька бывала в белом капоте, с распущенными черными волосами и, томно щуря глаза, глядела на Аркадия, - муж находил свою супругу даже обворожительной и нежно уверял ее в своей любви.
В течение двух лет об Орешниковых доходили хорошие вести. Сама Феоза Андреевна, недолюбливавшая невестку и чувствовавшая, что Наденька считает ее очень "мовежанрной"{154} дамой, стала отзываться о невестке благосклоннее, получив от нее в подарок оренбургский платок вместе с нежным письмом. Когда же Наденька сообщила, что они необыкновенно дешево купили две тысячи десятин, за которые теперь же дают хорошие деньги, Феоза Андреевна была совсем побеждена и вскоре, по случаю появления на свет внучка Николая, послала ему на зубок, несмотря на свою скупость, триста рублей.
Между тем, благодаря нескромности какого-то корреспондента, поднялась так называемая "уфимская история", обратившая на себя внимание правительства на расхищение земель в Оренбургском крае. В числе многих, прикосновенных к этой истории, оказался и Орешников. Вышли неприятности. Хотя Аркадий Николаевич и избежал серьезной ответственности, однако должен был выйти в отставку, успев, впрочем, благополучно продать свой с неба упавший участок за тридцать тысяч.
Справедливость требует заметить, что в деле покупки главной виновницей была Наденька. Сам Аркадий Николаевич сперва находил не совсем благовидным, пользуясь своим положением, покупать за баснословно дешевую цену землю, да еще заведомо принадлежащую башкирам. Но Наденька так умно вела по этому поводу беседы с мужем, указывая, что таким образом приобретают земли "все", причем так горячо говорила о будущности детей (она в это время была беременна и ждала второго ребенка), что Аркадий Николаевич скоро уступил и сделал, как "все". Приобретя землю, он почувствовал себя вскоре вполне довольным и ничего неблаговидного в этом уже не видал, не предвидя будущих неприятностей. Напротив, он находил, что переход пустующих земель в культурные руки есть в некотором роде полезное для государства дело.
После отставки Орешниковы приехали в Петербург.
В это время Аркадий Николаевич называл себя умеренным консерватором. Он начинал поговаривать о падении основ и бранить ту самую "Ласточку", в которой когда-то помещал резвые статейки и мнения которой, бывало, повторял. Но особенно в ту пору Аркадий Николаевич ругал "негодяев корреспондентов" и говорил, что пора обуздать "этих разбойников пера" и запретить печати касаться лиц, находящихся на службе, чтобы не подрывать престижа власти. Он был по-прежнему добродушен, легкомыслен и решителен в суждениях, но на нем лежала печать некоторой меланхолии, которую кто-то из его знакомых назвал "уфимской меланхолией", и искал места.
Несколько лет я не видал Аркадия Николаевича, но имел известия, что он, благодаря хлопотам Наденьки и отчасти своим собственным, устроился очень хорошо: член какой-то временной комиссии, директор в двух правлениях и получает тысяч двенадцать в год. Вместе с тем сообщали, что Аркадий Николаевич очень весел, совсем забыл об уфимской истории, считая ее просто тенденциозной выдумкой либеральной печати, называет себя истинно русским человеком, шьет платье из русского сукна, пьет русские вина, ругательски ругает Европу и жалуется на снисходительность правительства, терпящего гласный суд и разные другие учреждения, вовсе не отвечающие, по его мнению, нашему национальному характеру. Прибавляли, что Орешников по-прежнему счастлив с Наденькой, имеет трех человек детей и почти ежедневно винтит.
VII
Нынешним летом, когда я однажды сидел после завтрака перед кафе на бульваре С.-Мишель, пробегая газеты, кто-то громко, крикливым тенорком, окликнул меня по-русски. Смотрю и не верю глазам: передо мной стоял Орешников с супругой.
VII
Нынешним летом, когда я однажды сидел после завтрака перед кафе на бульваре С.-Мишель, пробегая газеты, кто-то громко, крикливым тенорком, окликнул меня по-русски. Смотрю и не верю глазам: передо мной стоял Орешников с супругой.
Аркадий Николаевич, значительно потолстевший, с солидным брюшком, круглый, крепкий и румяный, мало постаревший, весело поводил своими сочными толстыми губами и добродушно улыбался. В петлице краснела орденская ленточка.
- Не узнаете?
- Как не узнать!
Он радостно облобызался со мной троекратно, засуслив мне губы, а Надежда Павловна, изящно, по последней моде одетая, гладкая и раздобревшая, глядевшая из-под белой вуалетки с мушками еще довольно моложавой для своих сорока лет, приветливо, по-родственному пожала мне руку.
- Наконец-то встретили русского человека, да еще родственника! радостно отдуваясь, проговорил Орешников, присаживаясь с Надеждой Павловной к моему столику. - А то пять дней путаемся в Париже и ни одной русской души.
В эту минуту спешно подошел гарсон, вопросительно глядя, в ожидании заказа.
- Чего, Наденька, хочешь? Ведь здесь, в свободной стране, нельзя так просто посидеть. Непременно ешь или пей! - иронически прибавил Аркадий Николаевич.
- Все равно... какого-нибудь питья.
- Вы что это пьете? - обратился Орешников ко мне.
- Гренадин.
- Ну и мы, Наденька, спросим гренадину. Только не фальсификация ли это какая-нибудь, а? Ведь тут держи ухо востро... всякую дрянь дадут...
Аркадий Николаевич говорил так громко, что на него взглянули.
- Говори тише, Аркадий! - остановила его Наденька.
И почему-то особенно приветливо, даже заискивающе улыбаясь гарсону, как делают многие русские дамы, первый раз бывающие за границей и желающие перед всеми показать, что они не "варварки", - Надежда Павловна, видимо рассчитывая щегольнуть своим французским выговором, произнесла, слегка грассируя:
- Deux grenadines, s'il vous plait!*
______________
* Два гренадина, пожалуйста! (франц.)
После нескольких расспросов о родных и общих знакомых, я осведомился, давно ли Орешниковы за границей.
- Месяца уже полтора... Доктора послали Наденьку в Франценсбад{156}, а я кстати в Мариенбаде{156} свой жир спускал... Вот сюда на десять дней приехали, да, кажется, послезавтра уедем...
- Что так?
- И по деткам соскучились, и по России... Не нравится нам вся эта прогнившая цивилизация... Ну и французы тоже... Нечего сказать, хваленый любезный народ! Просто, я вам скажу, дрянь! - со своей обычной развязной решительностью прибавил Аркадий Николаевич, возвышая голос и видимо начиная закипать.
- Аркадий! Потише... На нас обращают внимание! - снова остановила его Надежда Павловна.
В ее тихом, мягком голосе слышалось почти приказание.
- А пусть обращают. Плевать мне на них! - продолжал Орешников, значительно понижая однако свой крикливый голос. - Пора уже нам перестать раболепствовать перед иностранцами и стыдиться, что мы русские...
И, проговорив эту тираду, Орешников хлебнул питья и продолжал:
- Да, прожужжали нам уши: Европа, парламент, удивительные порядки, а как посмотришь, никакого здесь настоящего порядка нет. Один лишь показной лоск, фальшь, обман, болтовня и обирательство. Еще называется свободная страна... Хваленая французская республика. Везде: "Liberte, Fraternite, Egalite"*, а с меня, подлецы, на таможне слупили шестьдесят франков за папиросы! Как вам это понравится? - прибавил Орешников, видимо раздражаясь при этом воспоминании.
______________
* "Свобода, Братство, Равенство" (франц.).
- Вы, верно, не объявили, что у вас есть папиросы? - заметил я, сдерживая улыбку.
- Положим, не объявил. Так что за беда, если у путешественника папиросы... не курить же здешнюю дрянь! Кажется, можно понять, что я их везу не для продажи... Ну, я и рассовал две тысячи папирос, знаете ли, в белье и в рукава пальто... С какой стати я буду еще этим прохвостам за свои же папиросы платить пошлину, - и без того с нас, иностранцев, везде дерут... Думаю: дам таможенному французу, как давал немцу в Эйдкунене{157}, франк и прав! Хорошо. Приезжаем в Париж... Идем к осмотру... Подходит к нам плюгавый какой-то французишка и спрашивает: "нет ли чего?" Я по-французски не очень-то боек, так Наденька любезно так говорит, что ничего нет, объясняет, что мы русские и что я Conseillier d'Etat* в отставке... Француз улыбается... А я тем временем показываю ему два франка - отпусти, мол, с богом! А он, шельма, машет с улыбкой головой и велит открыть сундуки... Стал шарить... Вытащил одну коробку, другую, третью, четвертую... Скандал! Да еще, подлец, иронизирует: "Как же вы говорили, что ничего нет? У вас, говорит, целое bureau de tabac!**". Ну хорошо, жри деньги! А то водили нас по разным мытарствам, записывали в десять книг, пока не отпустили, продержавши целые полчаса. Нечего сказать, порядки! - с торжествующей иронией заключил Аркадий Николаевич, желавший, по обычаю многих россиян, надуть таможню.
______________
* Государственный советник (франц.).
** табачная лавка! (франц.).
Я, разумеется, не стал объяснять ему всей наивности этих специально русских жалоб и дипломатически молчал, не без интереса ожидая, как еще Аркадий Николаевич будет бранить европейские порядки. Поначалу, характер его брани обещал быть любопытным.
- Или, например, здешние извозчики... Я ему заплати по таксе да еще, кроме того, обязан давать на водку... Так и в гидах сказано. А если не дашь, он тебя обругает... Это, видите ли, цивилизация!.. Да тут везде обман, наглый обман... Слава богу, мы до такой цивилизации не дошли... У нас, у русских, еще совесть есть. Вчера, например, идем мы с Наденькой по Севастопольскому бульвару, видим вывеска: Cafe-Concert, entree libre...* Думаю: зайдем, взглянем. Входим, садимся, а уж гарсон подлетает: "Что, говорит, угодно?" - "А ничего не угодно!" - "Так, говорит, monsieur et madame**, нельзя!" Это, видите ли, entree libre... Да ты лучше за вход бери, а не обманывай... А европейское скаредство!.. В Австрии, например, считают, сколько ты булочек съел... Просто мерзость!
______________
* вход бесплатный (франц.).
** господин и дама (франц.).
- А в Берлине с нас взяли по 50 пфеннигов за то, что мы за обедом в гостинице вина не пили! - пожаловалась Надежда Павловна. - Конечно, не в 50 пфеннигах дело (хотя для экономной Наденьки именно в них-то и было дело), а в наглом обирательстве...
- А хваленая французская вежливость, про которую протрубили на весь мир! - заговорил снова Аркадий Николаевич. - Едем мы вчера утром в конке. Я, признаться, несколько свободно уселся - у них такие крошечные места! Так кондуктор-каналья, вместо того, чтобы подойти и вежливо попросить, крикнул на весь вагон, чтобы я дал другим место, да еще, обращаясь к кому-то, прошелся на мой счет и назвал меня "grov monsieur"*. Скотина этакая! А на железной дороге тоже! Один француз вошел в вагон первого класса, приложился к шляпе, без церемонии снял мои вещи, положил их на сетку и уселся на свободное место, да еще ехидно объясняет, что места в вагоне не для вещей, а для сиденья, точно я этого и без него не понимаю! Нечего сказать, любезность! Вот, спросите Наденьку, какая у них и любезность-то пакостная, как с ней приказчики в магазинах говорили!
______________
* "важный господин" (франц.).
- Не стоит об этом рассказывать! - заметила Надежда Павловна с видом оскорбленной скромности.
- Нет, ты расскажи, Наденька, какие двусмысленные комплименты отпускали тебе эти бесстыдники в Лувре.
Признаться, я удивился, ибо никогда не слыхал подобных нареканий на французских приказчиков, и еще в таких магазинах, как Лувр; да, по совести говоря, никак не мог даже и предположить, чтобы у них явилось особенное желание говорить Надежде Павловне, несмотря на ее моложавость, комплименты, да еще "двусмысленные".
- Что же они говорили вам? - спросил я Орешникову.
- По-видимому, как будто ничего особенного... Обыкновенная приказчичья любезность... французская манера говорить комплименты, но они при этом смотрели так нагло в глаза, улыбались так двусмысленно, что я, кажется, уже не молодая женщина, а краснела, как девочка... Может быть, француженкам это и нравится, а порядочные русские женщины к этому не привыкли! - с чувством благородного негодования сказала Надежда Павловна и прибавила тоном горделивого превосходства: - Мы ведь не француженки, слава богу!
Я опять промолчал. Надежда Павловна так уверенно говорила, что возражать было и напрасно, и нелюбезно. Мало ли есть дам - и преимущественно не из особенно красивых - умеющих в самых обыкновенных взглядах видеть покушение на роман.
- А едят-то как! - заговорил Аркадий Николаевич, - одна слава, что подают много кушаний, а их обед не стоит наших двух блюд. У нас встал из-за стола - и вполне доволен, даже пуговицу штанов хочется расстегнуть, а здесь? Отобедал и хоть снова садись за стол! Супы - вода... Мясо - не знаешь сам, какое... может быть, и настоящее, а может быть, ты собаку или кошку ешь... Еще бы! Мясо-то у них полтора франка фунт... и приходится изворачиваться.