— Иришкин, — повторяю, пытаясь понять, откуда вытащил такой странный вариант ее имени. Я знаю, что бабы любят, чтобы любимый называл ее не так, как все остальные, поэтому, наверное, и придумал.
— Меня так мама называла, — сообщает она со слезами в голосе и прячет лицо на моей груди.
Ну, бабе после ебли надо или посмеяться, или поплакать. Рассмешить ее не успел, теперь буду иметь орошение груди. Хотел принять душ — получи, не отходя от кассы.
Постепенно до меня начало доходить, что просто так не выскочу из тюрьмы, самое меньшее — получу «химию» — исправительно-трудовые работы. Химия-химия — вся залупа синяя. Не очень-то мне хотелось попадать туда. Тогда бы пришлось ставить крест на карьере. Будь я на свободе, нашел бы и подключил батиных знакомых, отмазали бы, а в крытой шибко не подергаешься. Тем более, что все обо мне забыли, даже маман появилась всего за два дня до суда. Поревела, поутешала, что невинного не накажут, и сунула передачку. Половину перелома забрала охрана, потому что там были дефицитные консервы, которые простым заключенным не положены.
А жрать мне тогда хотелось, как никогда больше. Да и сокамерников надо было отблагодарить. Они со мной делились. Без принуждения, за дельный совет, за грамотное «последнее слово». Снегирю и Сливе я особо постарался, научил их жалостливой истории о том, как их голодные младшие братья и сестры плакали и просили хлеба, а пьяные родители свалили куда-то несколько дней назад, оставив их без хавки и денег. На самом деле примерно так все и было. В первый раз воруют потому, что хочется жрать, а уже во второй потому, что хочется вкусного. Я научил пацанов не ходить дальше первого случая, выдавливать слезу из заседателей и топить собственных мамаш. Обе пришли на суд датые, как бы иллюстрируя слова пацанов, и судья, то же баба, израсходовала большую часть злости на них, пообещав лишить родительских прав, а пацанам дала по два года условно.
Без них в камере стало скучно. Обычно ночью повесим «тучку» на «солнышко» — абажур на лампу, которая горела сутки напролет, упадем каждый на свои нары, где сразу становится темно и уютно, и начнем заправлять пиздунца. Или Снегирь со Сливой хуями перебрасываются. Дождется, когда кореш запнется, и выдает ему:
— Хуй тебе в сраку вместо маку! Нечем крыть? Пошел в пизду картошку рыть!
— Ты лезь первый, я второй. Ты застрянешь — хуй с тобой! — отвечал Слива.
— Я и там не пропал, два мешка накопал. А ты сам лежишь в гробу, я подкрался и ебу!
— Я ебал тебя в лесу — хочешь, справку принесу?
— Я ебал тебя в окне, вот и справочка при мне!
— Я ебал тебя в малине вместе с справками твоими!
— А мы ебем, кто ниже ростом!
— Ты в пизде был с горошину, а я ебался по-хорошему!
— Ты еще был в пизде у мамы, а я уже копал ямы!
— Ты чего окопался? Или хуев наглотался?!
— А ты говорливый — пососи мой хуй сопливый!
— А ты басник — знать, ебал тебя колбасник!
— Обиделся? Полезай в пизду, там свидимся!
— А ты прикинься дурачком, когда ебут тебя рачком!
— За такие сказки хуй тебе в глазки!
— За такую враку хуй тебе в сраку!
— За такой оборот хуй тебе в рот!
— А тебе хуй в горло, чтоб голова не качалась!
— Ни складень, ни ладень, пизду на уши надень!..
Или среди нормального разговора Слива вдруг спрашивал:
— Кину хуй тебе на спину — будешь лебедем летать?
— Я не лебедь, я не птица, хуй мне в крылья не годится! — бодро отчеканивал Снегирь, отрекаясь от пернатой клички, и нападал сам: — Хуй тебе в глаз — какой алмаз?
— Любой алмаз, да не в мой глаз!
Веселые были ребята. Я даже поучил их немного каратэ и рассказал, где найти Андрея Анохина, если захотят дальше заниматься. Вскоре и мне принесли объебаловку — обвинительное заключение. Том получился увесистый. Из него я узнал много нового о себе. Поливали грязью все, начиная от школьных учителей и заканчивая однокурсниками. Ни один человек не обронил обо мне хорошего слова. Как догадываюсь, Василек и Нинка писанулись бы за меня, но на них надавили, и не хватило смелости поссать против ветра. Черт с ними — со всеми суками позорными, я их прощаю. Они помогли мне найти свою дорогу в жизни. И маман, дура, поперлась за помощью к Еремину. Он пообещал и, в лучшем случае, забыл. Больше она никого не напрягала, верила в самый гуманный в мире суд.
Этот самый гуманный прошел быстро, как отрепетированный. Пострадавшего и Василька Журавлева не было. У первого челюсть еще не срослась, а второго забыли пригласить. Защитник помогал прокурору, а судья — толстая мужиковатая баба — старалась не смотреть на меня. Поэтому в свое оправдание я произнес:
— Я бы мог рассказать, как было на самом деле, но зачем отнимать у вас время?! Вы ведь еще до суда приговорили меня к двум годам усиленного режима.
Оба кивалы — заседатели — понурили головы, а судья посмотрела на моего защитника. Этот плешивый мудак постарался всем своим видом показать, что ничего мне не говорил. А я демонстративно улыбнулся ему, выдавая за сообщника, поблагодарив таким образом за защиту моих врагов.
После этой речи мне должны были дать или год, или три и не усиленного режима. Я надеялся на «химию», пусть и три года. Дали полтора общего режима. Зал суда я покидал гордый собой: всего два предложения произнес, а сократил срок на полгода и снизил режим. Умирает во мне адвокат!
Весна долго колебалась, наступать или нет, а потом решилась, и уже неделю стоит теплая погода. Деревья шустро обзавелись листочками, а в едва проросшей траве уже появились желтые кляксы одуванчиков. И самое главное, пропал этот затхлый запах преющей земли, какой от нее исходит, когда только освободится от снега и до тех пор, пока не высохнет, и от которого у баб появляется зуд в пизде. Впрочем, зуд у них до сих пор не пропал, если судить по Ире. Такое впечатление, что она хочет за весну наверстать, что недоебала за всю жизнь. Я тружусь, не ропщу: какой русский не любит горячей пизды?! Мы теперь все реже выходим из дома. Если бы не голод, забыли бы и в кабаки дорогу. Тем более, что Ира оказалась на удивление ревнивой. Такое впечатление, будто она закончила усиленные курсы Отелл. Меня это не пугает. Ревность хорошо разжигает страсть. Главное, что она не имеет дурной привычки, как некоторые бабы, бить меня, балуясь, в грудь или живот. Меня такое раздражает, потому что рефлекторно даю сдачи и не всегда успеваю (или не хочу) остановить кулак. А если успеваю, то появляется чувство, будто не дали кончить. Или ждут, чтобы врезал?! Баба ведь без пиздюли, как без пряника. Не глупая должна два раза схлопотать по ушам. В первый — когда начинает проверять, где находится граница твоего терпения, и действительно ли ударишь или только грозишься. А во второй потому, что хоть и не глупая, но и не умная, с первого раза не понимает. Иришкин уже начала движение к моим границам. У нее сейчас месячные, поэтому все человечество должно чувствовать себя так же погано. Я посоветовал ей погостить у родителей, а сам поехал по делу.
Наводчик нашел кое-что. По его словам — дармовое дело. Мне надо встретить кооператора и забрать у него деньги. В мусорятник он не побежит, потому что это «черный нал». Я стою на остановке у закрытого газетного киоска, делаю вид, что рассматриваю макулатуру за стеклом, а сам слежу за дорогой. Я жду вишневые «жигули» пятой модели. По словам наводчика, кооператор должен вернуться не позже семи. Страна только недавно перешла на летнее время, и сейчас еще светло. Не лучшие условия для гоп-стопа. Я смотрю на толпу на остановке. Все мрачные и серые, не на ком взгляд остановить. Час пик, возвращаются от сохи в стойло. Век пиздячь и век ворочай, в жопу ебаный рабочий. Я ловлю на себе пару злобно-завистливых косяков. Запомнят меня, потому что слишком не похож на них. Ну и хуев им, как дров.
Я чуть не пропустил вишневый «жигуленок». Скромненько он проскочил, как бедный родственник. Я прошел за ним во двор пятиэтажной хрущебы и свернул к крайнему подъезду. «Жигули» стояли у гаража, сложенного из белого кирпича, хозяин открывал второй из трех замков на черной металлической двери. Бобер не крупный, но жилистый, можно бить от всей души, не завернет ласты. Если бы не наводчик, я бы на такого не обратил внимания. Отстаю от жизни…
Стены подъезда были исписаны кличками пацанов, видимо, проживающих в этом доме, и примерами на сложение, в результате которых получалась любовь. На потолке чернели пятна копоти от сгоревших спичек. Когда-то и я так баловался. Плюнешь на стену, потом поковыряешься в плевке задним концом спички, пока не наберешь на него бульбашку извести, поджигаешь серу и подбрасываешь, чтобы бульбашка прилипла к потолку, а потом наблюдаешь, как догорает. Я поднялся на площадку между первым и вторым этажом. Через грязное окно с выбитыми внутренними стеклами было видно, как «жигуленок» заехал в гараж, как бобер с большим кейсом в руках шустро закрыл дверь на три замка и побежал к дому.
Подъезд — отличное место для нападения. Во-первых, почти никогда не бывает свидетелей, не то, что на улице; во-вторых, человек в нем расслабляется: почти дома! Этого почти мне и хватает. Я встречаю бобра на площадке первого этажа. Он видит перед собой пижона, который вальяжно сваливает от хорины после сытой еды и славной ебли и вертит ключи от машины на указательном пальце правой — опасной для него — руки. Мое лицо он не видит, только ключи, которые крутятся и звякают. Когда мы поравнялись, я чуть поворачиваюсь к нему, как бы давая пройти, и бью левой. Его голова с тупым звуком врезается в стену. Доигрался хуй на скрипке, очень музыку любил! Но хоть и вырубился, а кейс не отпустил, пришлось по руке каблуком долбануть.
Я вышел с кейсом из подъезда, неторопливо пересек двор, потом еще один и оказался у стоматологической поликлиники, где в компании других машин стояла моя «девятка». Я кинул кейс на пол у заднего сидения (тормознут менты, скажу, что забыл клиент, которого подвозил) и поехал домой.
Ира сидела перед зеркалом, билась над красным прыщиком, вылупившемся на лбу. Я сразу вспомнил пожелание: чтоб у тебя хуй на лбу вырос! Старается сделать так, чтобы я его не заметил. Если бы не усердствовала, я бы и не обратил внимание. Хотя все равно буду виноват. Я ведь покинул ее, поперся неведомо куда, посоветовав не совать нос не в свои дела. Я уже жалею, что дал ей второй ключ от квартиры. Она забыла, где находится ее собственная.
Я положил кейс на стол, открыл разогнутой скрепкой. Пачки денег, перехваченные черными аптечными резинками, заполняли его на две трети. Давно у меня не было такой богатой добычи. Я отобрал пачки с мелкими купюрами примерно на четверть награбленного для наводчика, две с крупными сунул себе в карман, одну — Ире в сумку на булавки, а остальное пересыпал в полиэтиленовый пакет и кинул в бар в стенке.
— Поехали ужинать, — позвал я Иру.
Она, наверное, впервые увидела так много денег и позабыла о прыщике. За несколько секунд на ее лице поменялось с десяток чувств, начиная от радости и заканчивая страхом. Не боись, детка, тебя не посадят. Да и я по тюрьме не соскучился.
Кейс я выкинул по дороге в кабак. Будет забавно, если его найдет какой-нибудь ханыга и предложит бобру за бутылку. Хотел бы я посмотреть, у кого из них морда будет кислее, когда хозяин опознает свою вещь.
После суда мне стало легче. Теперь я знал, что меня ждет, и мог подготовиться морально. Я принялся вспоминать, чему меня учили Вэка и его кореша. В нашей лагерной стране мало кто умеет себя вести в ресторане или театре, но почти все знают, как вести себя на зоне. С пионерских лагерей натаскивают. Правда, одни для зоны свои, другим надо вступительные экзамены сдавать. Я догадывался, что мне не простят интеллигентную внешность и учебу в университете. И хватило извилин понять, что на босяка я не потяну, как бы ни старался. Студент, мажорный мальчик? Ну и хуй с вами, таким и буду! Зато кулаками я работаю получше многих приблатненных.
Так как мне не было восемнадцати, начало срока пришлось тянуть в колонии для несовершеннолетних. Такой жестокости, кастовости и соблюдения воровских законов я больше нигде не встречал. И все это оформлено по-детски, как игра, но ставка в ней — жизнь и очко. Существует куча западло, которые нельзя нарушать, иначе станешь пидором и выебут тебя обязательно. Самые распространенные западло: сало хуй сосало, рыба в жопу долбится, сыр пиздятиной воняет, колбаса на хуй похожа, сигареты «прима» тоже. Или попробуй надеть что-нибудь красное — цвет коммунистов, даже трусы. Этими трусами и получишь по морде — загонят в обиженку, в пидоры. Или минер какой-нибудь зарядит хавку говном и угостит тебя. Или поболтаешь с чуваком, а он окажется пидором, — и становишься таким же. Кстати, пидоры обязаны сразу объявиться. Если не сделает этого и пострадает блатной, пиздец ему, кадык вскроют и собственный хуй туда воткнут. Смотришь, приходит на малолетку приблатненный пацан, ведет себя правильно, поддержка есть, вдруг случайно прокололся — и все, свои же кореша загонят под шконки, выебут шоблой, разворотят очко в свастику. Ебаться-сраться-ковыряться, куда же бедному податься, и чтобы на хуй не нарваться, и чтобы жопе не порваться?!
Пока мы, вновь прибывший этап, кантовались в карантине, где кормежка был получше, чем в крытой, нас распределили по отрядам. Аборигены разузнали, кто из нас кто, по какой статье проходит. У кого были здесь знакомые и кто шел по воровским статьям, о тех позаботились кореша, в свой отряд протащили. Того, кто шел по позорным статьям (за изнасилование, убийство матери…), предупреждали, чтобы дрочил жопу, хуи готовы. Моя, «баклан», была не позорной и не авторитетной, а самой распространенной. Но здесь тянули срок мои «крестники» — узколобый и конопатый, мне передали от них привет.
О привете узнал и мой будущий отрядный Геращенко — хитроватый хохол с болячкой на верхней губе. Он отслужил срочную во внутренних войсках, остался на сверхсрочную, потом закончил какие-то курсы и перешел в отрядные. Иначе и быть не могло: хохол без лычек, что хуй без яичек.
— Ты парень из приличной семьи, в университете учился, не то, что эта шелупень, — махнул он в сторону окна, из которого видны были малолетки, занимающиеся строевой подготовкой. — Будешь моим помощником. От работ, строевых и всего прочего освобожден, и весь срок отбудешь здесь, на взросляк не отправим. Если все будет хорошо, скостим часть срока. Хочешь досрочно освободиться?
А кто не хочет?! Но если бы я был ослом и кивнул головой, то на всю жизнь превратился бы в козла. Полтора года не имел бы особых проблем, сыто ел и выебывался над пацанами. Суки живут хорошо. Но не долго. Мне удалось вовремя задержать клонящуюся голову, произнести про себя средство от ссучивающих мусоров: ложь, пиздеж и провокация!
— Я подумаю, — ответил я, глядя на его болячку.
Она зашевелилась, как бы материализуя слова Геращенко:
— Давай. Но пока будешь думать, к тебе будут обращаться на «вы»: вы-ебу, вы-хуярю, вы-пизжу, вы-сру. Догоняешь?
«Пизди-пизди, приятно слушать!» — произнес я про себя.
— Сам ко мне придешь. Они заставят, — прокаркал мусор на прощанье.
Ну, что ж, нас ебут, а мы крепчаем.
По пути из карантина в свой барак я был перехвачен шныренком с голубыми глазами такой бестолковости, на какую способен только этот цвет.
— Как тебя зовут?
— Меня не зовут, сам прихожу, — ответил я.
Он улыбнулся и спросил по-другому:
— Ты Студент?
— Может быть.
— Пойдем со мной.
— Куда?
— Сказали привести, — уклончиво ответил он.
Что ж, лучше сразу, чем ждать и угадывать, с какой стороны нападут.
Их было человек десять. Сидели на корточках и курили в умывальной комнате, в которой вдоль одной стены под длинным зеркалом висели пять белых металлических умывальников. Присутствовали и оба моих знакомых. Сидели они слева от паренька моих лет с мордой, сплошь покрытой шрамами. Как я узнал позже, почти все были оставлены бутылкой, разбитой в драке о его башку.
— Вот он, Яра, — доложил ему шныренок и сразу закрыл дверь с обратной стороны.
Яра посмотрел на конопатого и узколобого. Те кивнули, подтверждая, что я именно тот человек, которого они хотели видеть.
— Так ты Студент? — спросил Яра с ленцой, как будто делал мне большое одолжение.
— Когда-то был.
— Какая разница! — возмутился он.
— Большая разница: один ебёт, а другой дразнится, — объяснил я.
— И на кого учился? Не на мусора?
За суку держите, падлюки?! Я в рот ебу такие штуки!
— Возьми у отрядного дело и почитай, — ответил я…
— От тебя хочу услышать, — доебался он, как пьяный до радио.
— А мне по облому отвечать, — сказал я, чтобы завести их побыстрее. Ребята не прошли спортивную школу, не умели бить просто так, раскачка нужна была.
— Я смотрю, ты борзый! — произнес Яра, поднимаясь с корточек.
И вся шобла-ебла встала.
— Не такой сыкун, как ты, толпой на одного не нападаю, — попробовал я расколоть их. — Если ты не баба, давай один на один.
— Был бы ты пацаном, я бы с тобой один на один толковал, — сумел выкрутиться Яра.
— Ладно, я разрешаю тебе этих двух шестерок, — кивнул я на узколобого и конопатого, — в помощники взять. Я с удовольствием еще раз набью им ебальники.
Яра, а следом за ним и остальные, двинулся на меня.
Я кинул в него постельные принадлежности, которые держал в руках, и локтями разрядил обстановку слева и справа от себя. Из пизды торчат копыта — утонули два джигита. Я так легко вырубил их, что слишком понадеялся на себя и отошел от двери, которая прикрывала спину. То, что их было много, меня не пугало. Одновременно нападать могут лишь трое. Придется выдать несколько раз по три порции — всего-то дел. Но ребята оказались крепкие. Техники им не хватало, зато опыта — через край, а он в драке играет не последнюю роль. Еще я не учел, что будут бить не только кулаками, и когда получил сзади по бестолковке шваброй, не сразу понял, что это. На мгновение у меня в глазах выключился свет. Этого хватило, чтобы пропустил с пяток ударов. Я ушел в глухую защиту и принялся уклоняться, работая на интуиции. Когда изображение вернулось на экран, очень расплывчатое, и я врезал в подвернувшееся хайло, раздался грозный крик: