Алкашей и даже обыкновенных любителей крепких напитков в командах Орехова не было, он за этим делом следил, но даже он вместе со всеми инженерами земного шара еще не придумал видеокамеры с нюхательными приборами или с определителями алкоголя, принятого человеком на посту. И эта техническая несовершенность здорово помогала бывшим офицерам коротать ночное время, хоть на кожаном диване, похрапывая под звуки телевизора, а хоть и стоя-сидя на посту с книгой в руках. Кстати, о книгах. Орехов, запомнив еще в ранней юности ходкую в те годы фразу о том, что его славные соотечественники являются помимо всего прочего еще и самыми читающими в мире людьми, зная, что эта тяга к любому чтиву осталась у россиян, а также у некоторых других народов ближнего зарубежья, не попытался даже запретить на словах или письменным указом ночные чтения на посту. Хотя подобные, совсем не антиконституционные указы в некоторых ЧОПах столице уже появились, и Орехов об этом знал.
Орехов не то чтобы нравился своим подчиненным, но не вызывал у них чувства отторжения. Он был свой. Пусть и не в доску, но свой.И Чагов был своим, но не для людей уровня Прошина, и люди, которых он однажды собрал у себя на квартире неподалеку от метро Войковская, почувствовали это сразу. Четыре бывших майора, два подполковника, два полковника сидели в зале за круглым столом и внимательно слушали небольшое сообщение Чагова минут на тридцать. Прошин слушал эту речь во второй раз. Но терпел. Как терпел он партийные собрания в столь уж отдаленные времена. Терпеливым он был человеком – это даже теща заметила.
Наконец Чагов перешел к конкретике:
– Одна солидная контора решила сменить охрану. Там молодняк распоясался. Службу не знают. По ночам баб приводят, дым коромыслом стоит, в переговорных прямо на столах любовью занимаются, совсем с ума сошли. Откуда они только набрали таких ухарей. Солидная организация. Короче, если вы согласны, то завтра в 8.00 мы эту команду меняем. Всю. Решать нужно сегодня. Сейчас. Если кому-то не нравятся условия, людей я найду. Три сотни зеленых на дороге не валяются. Решайте.
Пять офицеров, в том числе и Прошин, сразу сказали: «Мы согласны». Один полковник отказался, майор и подполковник пытались потянуть время: «Можно завтра дать ответ или хотя бы сегодня вечером?» Чагов временем не располагал. Он знал возможности каждого из приглашенных. Это был действительно отработанный материал. Пенсионеры. Даже два относительно молодых майора – им бы еще служить и служить где-нибудь в штабной тиши или в каком-нибудь училище, или в райвоенкомате – прошли за пять последних лет через такие передряги, что врагу не пожелаешь. По-хорошему им нужно было прийти в себя, передохнуть, пройти, так сказать, курс реабилитации и после этого полный вперед на коне с шашкой наголо, как говаривал дед Чагова, герой Первой мировой и последующих войн, но в том-то вся и беда, что ничего другого судьба этим людям – да уж и не совсем это отработанный материал! – не предоставила. Только охрана как смотровая площадка и возможность найти дело посерьезнее. Или на даче спивайся потихоньку под присмотром верной жены.
– Даю на размышление два часа, – сказал Чагов, заметив удивленно, хотя и без особого огорчения. – Что же вы чай не пили?! Торт никто не попробовал!– Серега! Ты уже полчаса куришь! Дай немного походить, сил нет, в сон клонит. – В дверях конторы показался Касьминов и тут же скрылся, убежал к пульту сигнализации – там звонил телефон.
Прошин пожал плечами («Надо же, две сигареты искурил подряд!») и пошел менять еще совсем тяжелого на вид Николая.
Они познакомились на квартире у Чагова. Покинув ее, обмолвились двумя фразами в метро, на Белорусской расстались: «До завтра!»; «Будь здоров!»
Чагов расставил всех строго по ранжиру. Старшие по званию получили должности начальников смен, майоры – инспекторов охраны. Разница в окладах была десятипроцентной, и это всех устраивало.
Николай вернулся домой засветло. На станции его подхватил Петька, бывший прапор на «девятке», забитой товаром, и в городок они доехали с ветерком, осенним, сухо шелестевшим в кронах потерявших лист деревьев. Петька хорохорился. На станции он взял два ларька, надеялся раскрутиться и к осени купить «Газель», нанять водителя и грузчика. Может быть, даже двух.
– Летом начну стройку. Хочу купить второй участок, – говорил он, подруливая к дому, где жил Касьминов. – Так что если тебе не нужен твой участок, продай мне.
– Зачем тебе два? – спросил Николай, открывая дверцу.
– Чтобы жить по-человечески. Двенадцать соток маловато будет.
– Как у тебя с Кухановым? Расчет получил? Премиальные он выплатил, как обещал?
– Будь здоров и не кашляй! – пассажир пожал руку бывшему прапору и вылез из машины.
Петька служил срочную лет десять назад. Потом пять лет ходил в прапорах. Был он родом из воронежской глубинки, служил исправно, иначе его в части не оставили бы, несмотря на то, что он за пару месяцев до дембеля уломал одну местную девчонку и женился на ней. Майор Касьминов называл его хорошим солдатом. Но прапор он был так себе. А три года назад Петька не стал перезаключать договор, занялся мелким бизнесом и моментально перешел почти со всеми офицерами на «ты». Только командира дивизиона называл по имени-отчеству, и то только потому, что Петькина жена работала в части вольнонаемной. Работала за гроши. Наотрез отказываясь сидеть дома с двумя детьми, даже после того, как муж купил ей шубу из нутрии. В военном городке таких шуб было немного.
«Вот гнида!» – выругался про себя Касьминов, поднимаясь по гулкой лестнице.
Петька разонравился ему давно, еще тогда, когда, будучи сверхсрочником, стал ездить в Москву на оптовые рынки и завозить в городок всякую мелочь. Хитрый и скрытный был Петька. Над ним в то время посмеивались, не замечая того, как меняется бывший прапор и внешне, и внутренне. Менялись у него походка, говорок, мимика. Из шустрого, угодливого, преданноглазого он превращался… пока трудно было сказать в кого, но только не в степенного русского мужика из глубинки, возраст которого перевалил за тридцать.
Бывал он волей-неволей и на гаражной улице. Какого водителя минует участь сия! И здесь он вел себя обособленно. Поговорить не отказывался. Любил слушать местные новости. Быстро привык к тому, что гаражные мужики, частенько подваливающие к нему с одной лишь просьбой – «Дай на пузырь, буксы горят, через неделю вернем!» – выслушивают его безапелляционные приговоры по тому или иному предмету разговора молча, внимательно, не споря, не отстаивая свои позиции. О политике он, конечно же, ни с кем не говорил с тех пор, когда вынужден был, еще рядовым, выступать в ленкомнате на политинформациях или политзанятиях. И высокопоставленных начальников, даже районных, не говоря уже о прочих, он никогда в своих приговорах не касался. Зато всякой мелочи от него доставалось.
Буквально на днях мужики, среди которых, между прочим, было немало офицеров, в том числе и майоров, обсуждали ставшую вдруг насущной для Касьминова тему частной охранной деятельности. Петька подвалил к спорщикам на пике спорной волны. И каково же было удивление Николая, когда он, тридцатилетний бывший прапор, растолковал со знанием дела гаражному люду все о частной охране, поделив ее на три категории:
– Первая. Телохранители. Эти ребята свое дело знают и за него получают приличные бабки. Между прочим, мне их не жаль. Сами в пекло лезут. Но без таких мужиков никуда. Их ценить стоит. (И все гаражные мужики в этот момент поняли, что в скором времени такие телохранители будут и у Петьки, чем черт не шутит!) Вторая. Дутыши перед входами в разные казино-мазино, в престижные рестораны и так далее, как говорится. Эти тоже получают неплохой навар, в основном чаевые. Третья. Инженерье всякое и прочие неудачники по жизни. Они даже не охраняют, а караулят с умным видом на заводах, в разных мелких банках, в фирмах, помогающих тем, кому делать нечего. Так себе, шушера, сброд, подъедающий остатки с чужого стола, барского. Три сотни зеленых им кинут на лапу, они и рады вусмерть. Сброд, он и есть сброд. Дворняги, которым чуть-чуть повезло. Короче, все.
У Петьки нюх был отличный. Он ни словом не обмолвился об офицерах. Будто осенью 95-го года ни одного бывшего офицера в охранных предприятиях не было, и идти они туда не собирались. Будто многие бывшие офицеры военного городка не мечтали о трех сотнях зеленых за десять смен.
Касьминов, огорошенный, не зная, что и сказать в ответ, буркнул мужикам: «Пока!» – и пошел домой, быстро злея на ходу: «Вот гнида! Я за него еще и хлопотал, отпуск выпрашивал!» Он пришел в тот день домой совсем злой, но сдержал себя, сел за стол, жена налила ему тарелку супа, он сгоряча, не подумав, сказал:
– Налей стопочку. Настроение хреновое.
– Тебя же в любой момент могут вызвать на собеседование, подумай! Триста долларов на дороге не валяются. У Куханова ты за четыреста пятьдесят долларов каждый день по семнадцать часов вкалывал. Не надо сейчас пить.
– Тебя же в любой момент могут вызвать на собеседование, подумай! Триста долларов на дороге не валяются. У Куханова ты за четыреста пятьдесят долларов каждый день по семнадцать часов вкалывал. Не надо сейчас пить.
– Он обещал мне премию заплатить всю. А я ему верю. Так что не четыреста пятьдесят, а больше.
– И все равно эту работу не сравнить с той, которую тебе нашел Володя. Не пей.
– Для аппетита. Что я, алкаш какой-нибудь? От одной стопки не будет запаха, усну быстрей.
– Только одну.
– Это разговор.
Они хорошо поели, Николай выпросил еще одну стопку, но больше пить не стал – быстро уснул, позабыв о Петькиных словах, которые, если разобраться, были абсолютно верными. Дворняги, они и есть дворняги. Нашелся добрый человек, пригрел их у себя, кость им кинул с барского стола, живите, грызите, охраняйте и свое место не забывайте. Дворняги – преданные животные. Своего спасителя они… впрочем, нет, и среди дворняг разной твари хватает. В городе недавно одна дворняга укусила прохожего, так тот концы отдал, вовремя к врачам не обратился. У Касьминова тоже такой случай был. Он, правда, успел. Двадцать уколов пришлось вытерпеть. Вот тебе и дворняга. Хорошая собака.
На следующий день Касьминову позвонили из Москвы. Он прибежал на телефонный узел, взял трубку, выслушал брата, сказал: «Спасибо! Обязательно приеду!» Положил трубку, вышел как ни в чем не бывало на улицу, увидел рыжую дворнягу, хватающую мятым боком последнее тепло на солнцепеке у домика почты, сказал ей: «Бестолковая ты псина!» – и гордой походкой направился домой. Жену удивил:
– Ты не горюй! Дворняги, между прочим, первыми в космос полетели.
– Это ты о чем? Договорился? Не сорвалось?
– Ничего у меня не сорвалось. Завтра еду на собеседование. Кусать никого не буду. Налей стопочку.
– О чем ты говоришь, какие дворняги?
– Это я так.
Она под борщ налила-таки ему и себе по стопочке, он не стал говорить ей о Петькиных разглагольствованиях, но сейчас, поднимаясь по лестнице, вновь вспомнил о них, открыл дверь, переобулся, прошел на кухню, спросил жену:
– Ну, скажи, какой же мы сброд, быдло, дворняги?
– Ты о чем? Как собеседование? Взяли?
– Взяли. Еще как взяли. Завтра в 7.30 нужно быть у метро «Проспект Мира». Будем объект принимать. Вот гнида!
– Ты можешь толком объяснить, что случилось?
Николай объяснил. Жена слушала его, не перебивая. Затем сказала, наливая мужу вторую стопку водки и завинчивая надежно пробку – больше ни грамма:
– Озлобился он на людей. Одно слово, младший брат в большой семье.
– Причем тут младший или старший? И потом, откуда ты это все знаешь?
– Помнишь, когда он еще срочную служил, ему в отпуск очень нужно было?
– У него отец-фронтовик умирал. Заключение врачей он мне лично показывал. Я к командиру ходил, еле уговорил. Учения ожидались. А он, гнида, такое говорит. Недоучка. Я с ним, знаешь, сколько возился, чтобы он нормальным специалистом стал. Дуб дубом. У нас такая техника, а он ни бе, ни ме, ни кукареку. А теперь… Не понимаю, при чем тут младший брат. Человеком нужно быть.
Николай замолчал, жалостливо поглядывая на холодильник, урчавший, как голодный желудок.
– Больше не дам. Хватит. – Жена строго поставила точку, продолжив Петькину тему. – В больницу он приехал вовремя, спасибо тебе. Отец жил еще два дня. Похоронили его, и тут только, на поминках, Петр заметил, что в избе отца ничего нет.
– А что у него могло быть-то?! И причем тут это все?
– Он нам в первый день после отпуска все рассказал, когда документы в штаб принес. Отец у него крепкий хозяин был. Пять лет председателем колхоза работал. Да завотделением больше десяти лет. У него в доме все было: хрусталь, серебро, старинные вещи от отца и деда. Да иконы на чердаке в сохранности. А тут – шаром покати. Стол да лавки. А Петр не маленький был, цену вещам знал. Он нам говорил, что однажды московский какой-то художник – он дом купил у них в деревне – отцу за одну икону почти новые «Жигули» предлагал.
– Светик! Зачем ты это мне говоришь? Лучше бы стопарик нацедила. Его словами не переделаешь. Если он так о людях говорит, значит, он человек гнилой, понимаешь? С таким в разведку не ходят.
– Он после того отпуска сильно изменился. Три брата у него старших. Все при деле. Всех отец успел поднять. А его не успел. Когда Петр их спросил, где вещи отца, они послали его на три буквы и сказали: «Мы за ним больше года ухаживали, ухайдокались, уйму денег на лекарства да на врачей потратили, а ты, сосунок, лезешь со своими вопросами». Он разговаривать с ними не стал и остаток отпуска провел у друзей. Даже не попрощался с братьями, сюда приехал.
– Ну и дурак! Может быть, братья правду ему сказали. Врачи сейчас да лекарства, знаешь, сколько стоят? И потом разве по трем братьям можно судить обо всех людях? Деловой он слишком. Зарываться стал.
– Ты его не суди. Не судим будешь.
Николай понял, что третьей стопки ему не видать, сказал жене «спасибо» и пошел смотреть телевизор.Утром он проснулся рано. Вышел из дома с запасом, опаздывать нельзя было, Чагов мужик с норовом. На станцию пошел по морозцу. О прапоре напрочь забыл. Салага он на всю жизнь. Салагой и помрет. Думать еще о нем, о его иконах. Чагов прав во всем. Нужно осмотреться. Не спеша. Такие кадры на дороге не валяются. Это не шарашмонтажконтора Куханова. Это не сельское воронежское образование. Это восемь старших офицеров. Почти пятнадцать высших образований. И служили они не в стройбатах и даже не в пехоте. Элитные войска, одно слово. ПВО, РВСН, погранцы, органы. Цвет армии. Ничего. Порядок в конторе наведем и найдем себе дело по уму и по соответствующему образованию, и опыту работы с личным составом.
Так думал бывший майор, а теперь молодой инспектор охраны, выходя из военного городка по темноте и испытывая гордость и спокойствие. Гордость, как известно, украшает мужчину. Спокойствие делает его в некоторых важных моментах жизни неотразимым и удачливым. Особенно в своих собственных мечтах.
По темноте, еще совсем густой, он шел, стуча четко каблуками полуботинок. Морозный воздух, оголенные деревья, слегка припорошенные снегом. Фонари – через один, а то и через два-три, освещали дорогу неровным светом. Позади послышался шум петькиной «девятки».
– Куда тебя черти несут! – выругался по-дедовски Касьминов, поймав себя на желании спрятаться в кусты. Не хотелось ему садиться в машину прапора, не хотелось видеть его, говорить с ним. О чем с этим неудочкой речь вести?
Руку он не поднял. Но «девятка» сама притормозила, остановилась аккурат передней дверцей возле недовольного майора. Дверца сама и открылась.
– Степаныч, доброе утро!
В голосе Петра послышались незнакомые, мягкие нотки. Он будто бы оправдывался. Да нет, не может быть. Такие не оправдываются. Показалось с утра. Надо садиться.
Николай пожал прапору руку, качнул головой: «Доброе утро! Спасибо!»
Не остановиться и не подбросить до станции знакомого ни один местный водитель просто не мог. Обычай здесь такой был. И не только здесь – по всей России периферийной. И не только по России. Это тебе не в тридцати километрах от Москвы и не на большаках, где можно и не волноваться: поднимай руку, не поднимай, все одно – пролетит любая машина мимо, со свистом.
– Степаныч, почему такой угрюмый? – и опять голос Петра показался Касьминову не то, чтобы ненормально вежливым для него, но располагающим к беседе. – И при параде, смотрю. Работу стоящую нашел?
– Предложили дело свои люди, – угрюмо выдавил Николай, давая понять, что говорить на эту тему он не намерен.
– В Москве?
– Да.
– Так это же хорошо! – водитель всколыхнулся. – «Копейку» свою до ума доведешь, после работы на оптовый заскочишь, товару наберешь. А я тебе список буду давать и забирать все, что привезешь. Навар будет. Пусть небольшой, но будет. Через год «девятку» возьмешь, а то и иномарку. Поди плохо. Все же по пути.
Николай даже в самом счастливом сне не мечтал купить через год «девятку». Но не это его поразило, а тон, с которым говорил с ним бывший прапор. Петр будто извинялся перед майором, и это удивляло.
– Некогда мне будет по оптовым шнырять, – деловито произнес Касьминов, машина остановилась на станционном пятачке, слабоосвещенном, окруженном старыми постройками и новыми палатками с вино-водочными витринами, круглосуточно вскрытыми. Открывая дверцу, буркнул: – Спасибо! До свиданья!
– Всего хорошего! А лишние деньги не помешают. Вон мои палатки. Две крайние.
Касьминов едва сдержался, чтобы не хлопнуть с силой дверцу, и, уже поднимаясь на перрон, подумал с нехорошим, даже опасливым чувством: «А ведь он взял палатки убитого летом Федотова. Странные дела. Их же хотел купить Куханов. Он и с матерью Федотова договорился. Он и нам из-за этого не доплатил по три-четыре сотни. А кому и больше. На пару месяцев попросил отсрочку. Странно все это. Раздумал? Может быть, теперь и с нами рассчитается?»