Циники. Бритый человек (сборник) - Мариенгоф Анатолий 6 стр.

Грузовой автомобиль застрял среди площади. Он вроде обезглавленного и обезноженного верблюда. Горка старых винтовок поблескивает льдистой сталью. В цейхгаузах республики много свободного места. Винтовкам от «турецких кампаний» суждено завтра решить судьбу социализма на улицах Петербурга.

Ольга говорит:

– Сделайте три шага к той стене и прочтите в «Правде», что сегодня идет в театрах.

С тех пор как у нас стало «все даром», газеты приходится читать, стоя у забора. Их клеят, как афиши.

– Куда вы хотите пойти?

– Выберите пьесу, которая бы соответствовала нашему героическому моменту.

– Попробую.

Я надеваю пенсне и читаю:

– Большой театр – «Сказка о царе Салтане», Малый – «Венецианский купец», Художественный – «Царь Федор», Корш – «Джентльмен», Новый Театр – «Виндзорские проказницы», Никитский – «Иветта», Незлобина – «Царь Иудейский»… сочинения Константина Романова, Камерный – «Саломея»…

– Довольно.

Мы пересекаем площадь.

Может быть, наши шаги ступают как раз по тому месту, где лежал голый труп Отрепьева.

Любовь к «изящным искусствам, скоморошеству» не довела его до добра.

Мне вспоминается запись очевидца: «Народ, приходя, не переставал ругаться, единые положили ему на брюхо весьма страннообразную маску, найденную у Марины Мнишковой, другие, ругаяся его люблению музыки, в рот ему всунули сопель, а под пазуху положили волынку».

В этой стране ничего не поймешь: Грозного прощает и растерзывает Отрепьева; семьсот лет ведет неудачные войны и покоряет народов больше, чем Римская империя; не умеет сделать каких-то «фузей» и воздвигает на болоте город, прекраснейший в мире.

Я говорю:

– Вы не находите, Ольга, что у нас благополучно добирается до цели только тот, кто идет по канату через пропасть. Попробуй выбрать шоссейную дорогу – и непременно сломаешь себе шею. После падения Орла и Гатчины я начинаю верить в крепость советского строя. Наконец, у меня даже мелькает мысль, что с помощью вшей, голода и чумных крыс, появившихся в Астрахани, они, чего доброго, построят социализм.

Через час мы едем на вокзал встречать Сергея. Товарищ Мамашев уверяет «на основании точных реввоенсоветских сведений», что контузия не очень сильная:

– Года через три, аккурат, будет слышать на левое ухо, а голова перестанет трястись и того раньше.

1922

Осенью двадцать первого года у меня почему-то снова зачесались пальцы. Клочки и обрывки бумажек появились на письменном столе. У карандашей заострились черненькие носики. Каждое утро я собирался купить тетрадь, каждый вечер собирался шевелить мозгами. Но потом одолевала лень. А я не имею обыкновения и даже считаю за безобразие противиться столь очаровательному существу.

Мягкие листочки с моими «выписками» попали на гвоздик «кабинета задумчивости», жесткие сохранились. Я очень благодарен Ольге за ее привередливость.

Так как я всегда забываю проставлять дни и числа, приходится их переписывать в хронологическом беспорядке.

Бездождье, засуха первой половины лета выжгли озимые, яровые, огороды и покосы от Астрахани до Вятки.

Саранча, горячий ветер погубили позднее просо. Поздние бахчи запекло. Арбузы заварились (Донской округ).

Просо, бахчи и картофель из-за жарких и мглистых ветров погибли (Украина).

На X съезде партии установлены основные положения нэпа.

До июля небо стояло окутанное дымом горящих за Волгой лесов. Солнце выжигало поля. Земля трескалась и превращалась в золу. Потом вдруг пошли беспрерывные дожди и холодные погоды. Яровые и овощи, начавшие было выравниваться, стали блекнуть. В конце июля наступили теплые дни – овес выкинул метелку, мелькнула надежда на семя. Тогда явился черно-бурый червь, и поля превратились в пустыню (Чувашская область).

В изменение декрета Совета Народных Комиссаров от 14 декабря 1917 года о запрещении сделок с недвижимостью (собрание Узаконений 1917 г. № 10, ст. 154) и декрета ВЦИКа от 20 августа 1918 года об отмене прав частной собственности на недвижимость в городах Совет Народных Комиссаров постановил: разрешить возмездное отчуждение немуниципализированных строений собственникам их… понимая под владением дом и примыкающие к нему жилые и служебные дворовые постройки.

Неурожай распространился на все хлебные злаки.

Про сенокос не приходится говорить – щипнуть нечего.

Земля высохла и отвердела – напоминает паркет. Недосожженное пожирает саранча.

Постановление: «Выселение владельцев из занимаемых ими помещений может иметь место только по обстоятельствам военного времени».

Крестьяне стали есть сусликов.

Желуди уже считаются предметом роскоши. Из липовых листьев пекут пироги. В Прикамье употребляют в пищу особый сорт глины. В Царицынской губернии питаются травой, которую раньше ели только верблюды.

В отмену прежних декретов: «Никакое имущество не может быть реквизировано или конфисковано». Иностранная валюта, золото, серебро, платина и драгоценные камни сверх нормы подлежат возмездной сдаче по средним рыночным ценам.

Разрешены к продаже виноградные, плодово-ягодные и изюмные вина с содержанием алкоголя не более четырнадцати градусов.

Выпал снег, покрывший последние источники питания голодных.

Объявление:

Где можно

сытно и вкусно

покушать

это только в ресторане

ЭЛЕГАНТ

Покровские ворота

Идеальная европейская и азиатская кухня под наблюдением опытного кулинара. Во время обедов и ужинов салонный оркестр. Уголки тропического уюта, отд. кабинеты.

Ольга говорит на полном спокойствии:

– А руки я вам, Илья Петрович, не подам.

Докучаев потерянно смотрит на Ольгу, на меня, на голову Сергея, прыгающую в плечах, как сумасшедшая секундная стрелка.

– Я не шучу, Илья Петрович.

Волосатые растопыренные пальцы висят в воздухе.

– Где вы сейчас, Илья Петрович, были?.. – Докучаев хихикает. – Розы бахчисарайские срывали, что ли?

– Шутить изволите, Ольга Константиновна.

– Нимало.

Он смущенно, будто первый раз в жизни, рассматривает свои круглые, вроде суровых тарелок, ладони. Глаза у Докучаева – темные, мелкие и острые, обойные гвоздики.

– Запомните, пожалуйста, что после сортира руки полагается мыть. А не лезть здороваться.

Горничная вносит белый кофейник и четыре чашечки формы бильярдного шара, разрезанного пополам.

Ольга ее просит:

– Проводите Илью Петровича в ванную.

Докучаев послушно выходит из комнаты.

Вдогонку ему Ольга кричит:

– С мылом, смотрите!..

На Докучаеве мягкая соболья шапка. Она напоминает о старой Москве купецких покоев, питейных домов, торговых бань, харчевенных изб, рогаточных будок, кадей квасных и калашных амбаров. О Москве лавок, полулавок, блинь, шалашей мутных, скамей пряничных, аркадов, цирюлен, земель отдаточных и мест, в которых торговали саньми.

Соболья шапка не очень вяжется с его толстой бритой верхней губой и бритым подбородком. Подбородок широкий и крепкий, как футбольная бутса.

Свою биографию Илья Докучаев рассказывает «с обычкой». До 1914 года состоял в «мальчишках на побегушках» в большом оптовом мануфактурном деле по Никольской. В войну носил горшки с солдатскими испражнениями в псковском госпитале. Философия была проста и резонна. Он почел: пусть уж лучше я повыношу, чем из-под меня станут таскать. От скуки Илья Петрович стал вести любопытную статистику «смертей и горшков». Оказывается, что на каждые десять выносов приходился только один мертвец. За три года войны Докучаев опорожнил двадцать шесть тысяч урыльников.

В 1917 году был делегирован от фронта в Петербург. Четвертушку от часа поразговаривав с «самим» Керенским, составил себе «демократическое созерцание». В октябре Илья Петрович держал «нейтралитет». В годы военного коммунизма «путешествовал». Побывал не раз и не два в Туркестане, в Крыму, на Кавказе, за Уралом, на Украине и в Минске. Несмотря на то что «путешествовал» не в спальном купе, а почаще всего на крышах вагонов, на паровозном угле и на буферах, – о своих «вояжах» сохранил нежные воспоминания.

Багаж у него был всякообразный: рис, урюк, кишмиш, крупчатка, пшенка, сало, соль, сахар, золото, керенки, николаевские бриллианты, доллары, фунты, кроны, английский шевиот, пудра «Коти», шелковые чулки, бюстгальтеры, купчие на дома, закладные на имения, акции, ренты, аннулированные займы, картины старых мастеров, миниатюры, камеи, елизаветинские табакерки, бронза, фарфор, спирт, морфий, кокаин, наконец, «евреи»: когда путь лежал через махновское Гуляй Поле.

Докучаев уверяет, что предвосчувствовал нэп за год до X съезда партии.

Докучаев уверяет, что предвосчувствовал нэп за год до X съезда партии.

Сейчас он арендатор текстильной фабрики, хорошенького домика, поставщик на Красную Армию, биржевик. Имеет мануфактурный магазин в Пассаже, парфюмерный на Петровке и готового платья на Сретенке, одну-другую палатку у Сухаревой башни, на Смоленском рынке, на Трубе и Болоте.

Но, как говорится, «на текущий момент – Илью Петровича довольно интересует голод».

Спрашивает меня:

– Постигаете ли, Владимир Васильевич, целые деревни питаются одной водой. Пьет человечишко до трех ведер в сутки, ну-с, и припухнет слегка, конечно. Потом, значится, рвота и кожица лопается.

– Ужасно.

– Ужасно. Совершенно справедливо заметили.

Он крутит мокрую губу цвета сырой говядины и смотрит на меня с косовинкой:

– В одной только Самарской губернии, Владимир Васильевич, по сведениям губернского статистического бюро, уже голодает, значится, два миллиона восемьсот тысяч.

Он берет меня под руку.

– Многонько?

– Да, много.

Обойные гвоздики делаются почти вдохновенными:

– Необычайная, смею доложить вам, Владимир Васильевич, коммерческая перспектива!

Мы сидим за столиком в «Ампире».

Докучаев подает Ольге порционную карточку:

– Пожалуйста, Ольга Константиновна, программку.

Метрдотель переламывается в пояснице. Хрустит крахмал и старая позвоночная кость. Рахитичными животиками свисают желтые, гладко выбритые морщинистые щеки. Глаза болтаются плохо пришитыми пуговицами. За нашими стульями черными колоннами застыли лакеи.

Ольга заказывает:

– Котлету марешаль… свежих огурцов…

Метр повторяет каждое движение ее губ. Его слова заканчиваются по-бульдожьи короткими, обрубленными хвостиками:

– …котлетку-с марешаль-с… свеженьких-с огурчиков-с… пломбир-с… кофеек-с на огоньке-с…

Докучаев взирает с наслаждением на переломившийся старый хребет, на бултыхающиеся бритые морщинистые щеки, на трясущиеся, плохо пришитые к лицу пуговицы, на невидимое вилянье бульдожьих хвостиков.

Черные колонны принимают заказ. Черные колонны побежали.

Ольга оглядывает столики:

– Я, собственно, никак не могу понять, для чего это вы за мной, Докучаев, ухаживаете. Вот поглядите, здесь дюжины три проституток, из них штук десять красивей, чем я.

Некоторые и вправду очень красивы. Особенно те две, что сидят напротив. Тоненькие, как вязальные спицы.

Ольга спрашивает:

– Неужели, чтобы выйти замуж, необходимо иметь скверный цвет лица и плохой характер? Я уверена, что эти девушки попали на улицу из-за своей доброты. Им нравилось делать приятное людям.

Ольга ловит убегающие глаза Докучаева:

– Сколько дадите, Илья Петрович, если я лягу с вами в кровать?

Докучаев обжигается супом. Жирные струйки текут по гладко выбритому широкому подбородку. Ольга бросает ему салфетку:

– Вытритесь. А то противно смотреть.

– С панталыку вы меня сбили, Ольга Константиновна.

Он долго трет свою крепкую, тяжелую челюсть.

– Тысяч за пятнадцать долларов я бы вам, Докучаев, пожалуй, отдалась.

– Хорошо.

Ольга бледнеет:

– Мне рассказывали, что в каком-то селе Казанской губернии дети от голода бросаются в колодцы.

– Это было напечатано, Ольга Константиновна, неделю тому назад в газете.

– На пятнадцать тысяч долларов можно покормить много детей.

– Можно, Ольга Константиновна. Совершенно справедливо заметили.

– Я к вам приду сегодня часов в одиннадцать вечера.

– Добре.

Докучаев прекрасно чувствует, что дело отнюдь не в голодных детях. Ольга проигрывает игру.

Очаровательные вязальные спицы переговариваются взглядами с необычайно смешным господинчиком. У того ножки болтаются под диваном, не достигая пола, живот покрывает колени, а вместо лица – дырявая греческая губка.

Он показывает на пальцах сумму, которую дал бы за обеих. Они просят больше. Господинчик накидывает. Тоненькие женщины, закусив нежным, пухлым ртом папироски, пересаживаются к нему за столик.

– Докучаев, просите счет.

Лакей ставит большую хрустальную вазу с фруктами.

Ольга вонзает ножичек в персик:

– Я обещала Сергей Васильевичу быть дома ровно в шесть.

Персик истекает янтарной кровью. Словно голова, только что скатившаяся с плахи.

– Боже мой! боже мой!

Встретившись глазами с женщиной «чересчур доброй», по словам Ольги, я опрокидываю чашечку с кофе, вонзаю себе в ладонь серебряный ноготок фруктового ножа и восклицаю:

– Да ведь это же она! Это же Маргарита Павловна фон Дихт! Прекрасная супруга расстрелянного штаб-ротмистра. Я до сегодняшнего дня не могу забыть ее тело, белое и гибкое, как итальянская макарона. Неужели же тот бравый постовой милиционер, став начальником отделения, выгнал ее на улицу и женился по меньшей мере на графине? У этих людей невероятно быстро развивается тщеславие. Если в России когда-нибудь будет Бонапарт, то он, конечно, вырастет из постового милиционера. Это совершенно в духе моего отечества.

– Ольга, вам Докучаев нравится?

– Не знаю.

– Вы хотели «ранить ему сердце», а вместо того объяснились в любви.

– Кажется, вы правы.

– Вы пойдете к нему сегодня?

– Да.

С Сергеем приходится говорить значительно громче обычного. Почти кричать.

– …видишь ли, я никак не могу добраться до причин вашего самоупоения. Докучаев? Но, право, я начинаю сомневаться в том, что это вы его выдумали.

Сергей задумчиво смотрит в потолок.

– …и вообще, моя радость, я не слишком высокого мнения о вашей фантазии. Если говорить серьезно, то ведь даже гражданскую войну распропагандировал Иисус за две тысячи лет до нашего появления. Возьми то место из Священного Писания, где Иисус уверяет своих учеников, что «во имя его» брат предает на смерть брата, отец – сына, а дети восстанут на родителей и переколотят их.

Сергей продолжает задумчиво рассматривать потолок.

– «Кто ударит в правую щеку, обрати другую, кто захочет судиться с тобой и взять рубашку, отдай ему и верхнюю одежду». С такими идеями в черепушке трудненько заработать на гражданском фронте орден Красного Знамени.

Улыбающаяся голова Сергея, разукрашенная большими пушистыми глазами, беспрестанно вздрагивает, прыгает, дергается, вихляется, корячится. Она то приседает, словно на корточки, то выскакивает из плеч наподобие ярмарочного чертика-пискуна.

Каминные часы пробили одиннадцать. Ольга вышла из своей комнаты. Мне показалось, что ее глаза были чуть шире обычного. А лоб, гладкий и слегка покатый, как перевернутое блюдечко, несколько бледноват. Красные волосы были отлакированы и гладко зачесаны. Словно с этой головы только что сняли скальп. Она протянула Сергею руку:

– До свиданья.

– Вы уходите?

– Да.

– Можно спросить куда?

– Конечно.

И она сказала так, чтобы Сергей понял:

– К Докучаеву.

Сергей положил дрогнувшие и, по всей вероятности, захолодавшие пальцы на горячую трубу парового отопления.

Только что мы с Ольгой отнесли в Помгол пятнадцать тысяч долларов.

Хох Штиль:

«Русские о числе неприятеля узнают по широте дороги, протоптанной в степях татарскими конями, по глубине следа или по вихрям отдаленной пыли».

Я гляжу на Сергея. Только что по нему прошли полчища. Я с жадностью ищу следов и отдаленных вихрей.

Чепуха! Я совсем запамятовал, что на льду не лежат мягкие подушечки жаркой пыли, а на камне не оставишь следа.

В селе Липовки (Царицынского уезда) один крестьянин, не будучи в силах выдержать мук голода, решил зарубить топором своего семилетнего сына. Завел в сарай и ударил. Но после убийства сам тут же повесился над трупом убитого ребенка. Когда пришли, видят: висит с высунутым языком, а рядом на чурбане, где обычно колют дрова, труп зарубленного мальчика.

Холодное зимнее небо затоптано всякой дрянью. Звезды свалились вниз на землю в сумасшедший город, в кривые улицы.

Маленькие Плеяды освещают киношку, голубоватое созвездие Креста – ночной кабак, а льдистая Полярная – Сандуновские бани.

Я оборачиваюсь на знакомый голос.

Докучаев торгуется с извозчиками. Извозчик сбавляет ворчливо, нехотя, злобисто. Он стар, рыж и сморщинист, точно голенище мужицкого сапога. У его лошаденки толстое сенное брюхо и опухшие ноги. Если бы это был настоящий конь с копытами наподобие граненых стаканов, с высоким крутым задом и если бы сани застегивались не рогожистым одеяльцем, а полостью отличного синего сукна, опушенного енотом, послал бы сивоусый дед с высоты своих козел прилипчатого нанимателя ко всем матерям. Но полостишка не отличная, а как раз паршивенькая, да и мерин стар, бос и бородат, как Лев Толстой.

Докучаев выматывает из старика грош за грошем спокойно, долботно, уверенно.

Старик только мнет нахлобучку, ерзает на облучке и теребит вожжой.