– Можно и по порядку, если времени хватит, – сказал Мерри. – Только сначала, – если вы наелись, конечно, – набьем трубки и закурим. И вообразим ненадолго, будто мы, живы-здоровы, вернулись в Пригорье, а то и в Раздол.
Он достал толстенький кожаный кисет.
– Табачку у нас хоть отбавляй. Набивайте карманы, пока мы добрые. Поутру был богатый улов – чего тут только не плавает! Пин изловил два бочонка: их небось вынесло откуда-нибудь из подвала. Мы их взяли да вскрыли, а там – что бы вы думали? – первейшее трубочное зелье, и ничуть не подмокшее.
Гимли растер табак в ладонях и понюхал.
– Пахнет не худо и на ощупь хорош, – сказал он.
– Да что там не худо, он лучше хорошего! – укорил его Мерри. – Друг мой Гимли, он же из Длиннохвостья! На бочонках-то было, шутка сказать, клеймо Громобоя! А вот как он сюда попал, ума не приложу. Не иначе Саруман сам для себя расстарался. Оказывается, наши товары вывозят за тридевять земель. Но ведь как кстати пришелся, а?
– Пришелся бы кстати, – пробурчал Гимли, – будь у меня трубка. А я свою потерял не то в Мории, не то еще раньше. Или, может, вы и трубку тоже выловили?
– Увы, – сказал Мерри, – не выловили. И в кладовках не нашлось ничего похожего. Видно, Саруман не хотел табачком делиться с лейб-гвардией. Можно бы, конечно, сбегать в Ортханк, спросить, не одолжит ли он трубку, да, по-моему, не стоит. Дружить так дружить – обойдемся одной трубкой на двоих.
– В следующий раз! – сказал Пин. Он сунул руку за пазуху и извлек оттуда мешочек на шнурке. – Есть которые на себе Кольца таскают, а у меня другие сокровища. Вот, например, моя старая черешневая трубка. А вот, смотрите-ка, еще одна – необкуренная! Зачем я ее сберегал, сам не знаю. Никак уж не рассчитывал, что мне табачку подбросят, когда мой кончится. А вот поди ж ты – пригодилась. – Он протянул Гимли трубку с широким плоским чубуком. – Ну как, может, мы с тобой квиты?
– Скажешь тоже – квиты! – воскликнул Гимли. – О благороднейший из хоббитов, я твой должник навеки!
– Вы как хотите, а я пошел на воздух: там и ветер свежий, и небо над головой, – сказал Леголас.
– Мы тоже пойдем, – поддержал его Арагорн.
Они уселись на каменной россыпи у ворот. Слоистые туманы подымались и уплывали с ветром, открывая долину.
– Ну что ж, давайте и правда немного передохнем! – сказал Арагорн. – Устроимся на развалинах и поболтаем, как выражается строгий Гэндальф, пока его нет. Устал я, однако, на удивление, давно такого не припомню. – Он запахнул плащ, так что панциря стало не видно, откинулся, вытянул свои длинные ноги и выпустил изо рта струю голубого дыма.
– Глазам не верю, – развел руками Пин. – Явился не запылился Бродяжник-Следопыт!
– А он никуда и не девался, – сказал Арагорн. – Я и Бродяжник, и Дунадан, гондорский воин, и северный Следопыт.
До поры до времени курили в молчании; их озаряли косые солнечные лучи из-за перистых облаков на западе. Леголас лежал неподвижно, широко раскрыв глаза, глядя на солнце и светлое небо, что-то тихо напевая себе под нос. Вдруг он сел, окинул взглядом друзей и сказал:
– Ладно, полежали! Время тянется хоть и медленно, но верно, туманы рассеялись, небо ясное; одни вы, диковинный люд, кутаетесь в дымы. Рассказ-то обещанный где?
– Ну, мой рассказ начинается с того, что я очнулся в темноте среди орков, связанный по рукам и ногам, – сказал Пин. – Погодите-ка, сегодня какое?
– По хоббитскому счислению пятое марта,[3] – отозвался Арагорн.
Пин посчитал на пальцах.
– Всего-то девять дней прошло! – сказал он. – А кажется, мы уж год как расстались. Трудно порядком припомнить дурной сон, целых три дня, переполненных жутью. Ежели что забуду, Мерри меня поправит, только я все-таки без подробностей: не хватало еще припоминать вонь, гнусь, бичи и всякое такое.
И он рассказал про последний бой Боромира и про бегство от Привражья до Леса. Слушатели кивали, когда рассказ совпадал с их догадками и домыслами.
– Кое-какие свои сокровища вы обронили в дороге, – сказал Арагорн. – Однако же радуйтесь – не потеряли! – Он отстегнул ремень под плащом и снял с него два кинжала в ножнах.
– Батюшки! – воскликнул Мерри. – Вот уж чего не чаял снова увидеть! Немного окровавить свой меч я все-таки успел, но потом Углук чуть не с руками вырвал оба, у Пина и у меня. Ну и скрежетал же он зубами! Я было подумал: сейчас зарежет, но он только отшвырнул мечи точно горячие уголья.
– Вот и твоя застежка, Пин, – сказал Арагорн. – Я сберег ее для тебя – ей ведь цены нет.
– А то я не знаю, – сказал Пин. – Я с нею расстался скрепя сердце, но что было делать?
– Правильно ты сделал, – отвечал Арагорн. – Кто не может расстаться с сокровищем, тому оно станет в тягость. Так, и никак иначе.
– Ладно, вот что они исхитрились руки освободить – вот это да! – сказал Гимли. – Повезло, конечно; но ведь известное дело – не всяк вывозит, кому везет.
– Вывезти вывезли, а куда следы подевались? – спросил Леголас. – Я уж думал, может, у вас крылья выросли?
– Нет, не выросли, – вздохнул Пин. – Тут не крылья, тут Грышнак потрудился. – Его передернуло, и он замолчал. Про самое страшное досказывал Мерри – про цепкое обшаривание, про смрадное и жаркое пыхтение, про костоломную хватку волосатых лапищ Грышнака.
– Очень мне все это не по душе насчет орков из Барад-Дура, по-ихнему Лугбурза, – задумчиво сказал Арагорн. – Черному Властелину и его прислужникам и так-то слишком много было известно, а тут еще Грышнак наверняка изловчился оповестить его из-за реки о кровавой стычке с изенгардцами. Теперь он будет буровить Изенгард своим Огненным Оком. Угодил Саруман в переделку, нечего сказать.
– Да, кто бы ни победил, а ему не поздоровится, – сказал Мерри. – Как сунулись его орки в Ристанию, так и пошло у него все наперекосяк.
– Видели мы тут одним глазком этого старого мошенника, если верить Гэндальфу, что это не он был, – сказал Гимли. – На опушке Фангорна.
– Когда видели? – спросил Пин.
– Пять ночей назад, – отвечал Арагорн.
– Погоди-ка, ага, – сказал Мерри, – пять ночей назад – это значит, как раз начинается история, вам с начала до конца неизвестная. Наутро после битвы мы встретили Древня и к ночи попали в один из его домов, Ключищи называется. Утром отправились мы на Онтомолвище, но это не место, а собрание онтов, и такого я в жизни не видал и не увижу. Продолжалось оно весь день и еще два, а мы ночевали у онта по имени Скоростень. Только на третий вечер онты договорились до дела – и вскипели ой-ой-ой как! Лес замер, точно копил грозу, а потом она разразилась. Ох, слышали бы вы их походную песню!
– Слышал бы ее Саруман, он бы драпанул за сто земель, не разбирая дороги, – сказал Пин.
Длинная была песня. В ней уж и слов не стало, одни рога распевали да гремели барабаны. Шумим-гремим, идем-грядем! Я было подумал, что они так себе расшумелись, но теперь знаю: они просто так не шумят.
– Стемнело, и мы взошли на гребень над Нан-Куруниром, – продолжил Мерри. – Тогда мне впервые показалось, что за нами движется Лес. Ну, думаю, сплю и вижу онтские сны. Ан нет, Пин тоже, хоть и раззява, а чего-то такое заметил. И оба мы здорово испугались, но в чем было дело, покамест не разгадали.
А это, оказывается, были гворны – так их онты именуют на «сокращенном языке». Древень про них вскользь упоминал, и я сообразил, что это вроде бы те же онты, только одеревенелые – во всяком случае, с виду. Стоят они там и сям, в лесу или на опушке, стоят, помалкивают и приглядывают за деревьями, а в ложбинах, что поглубже, их, наверно, скопились многие сотни.
Сила в них тайная и страшная, и они напускают вокруг себя мрак – даже не заметишь, что движутся. А они очень даже движутся, и если рассердятся, то куда как быстро. Стоишь, к примеру, глядишь, какая погода, слушаешь шорох ветра – глядь, а ты уж среди леса, и огромные деревья тянутся к тебе корнями и голыми ветвями. Речь они сохранили, бывает, говорят с онтами, – потому и зовутся гворны, как сказал Древень, – но вконец ошалели и одичали. Вот уж не приведи Фангорн с ними встретиться, если поблизости нет настоящего онта.
Ну, в общем, до полуночи мы скрывались в горах на севере Колдовской логовины – онты, а за ними тьма-тьмущая гворнов. Мы их, конечно, видеть не могли, только слышали жуткое поскрипывание и покряхтывание. Темная была ночь, облачная. А с гор они двинулись словно лавина, и ветер засвистал в Ушах. Луна из-за туч не выглядывала, и в первом часу пополуночи на Изенгард с севера надвинулся густой лес. А кругом никого-никого – ни врагов, ни друзей. Только светилось окно высоко на башне – вот и все.
Древень с товарищами подобрался поближе к большим воротам, и мы с Пином никуда не делись – сидели на плечах у Древня, и я чувствовал, как он напрягся. Но онты – они, если даже сильно волнуются, все равно очень осторожные и терпеливые. Они и застыли как статуи, тихо дышали и молча вслушивались. Внезапно все кругом загрохотало. Завыли трубы, гул прокатился по стенам Изенгарда. Мы уж думали: все, нас заметили и сейчас начнется битва. Но не тут-то было. Просто Саруман выпустил из крепости все свое воинство. Я мало чего понимаю про войну, про эту и про любую, ничего толком не знаю про ристанийских конников, что они за люди, но ясное было дело: Саруман задумал одним махом разделаться с конунгом и его подданными. А Изенгард от кого охранять? Я видел, как они шли: орки за орками, черные стальные полчища, и верховые – на громадных волках. Потом люди, и тоже их видимо-невидимо, при свете факелов различались их лица. Вроде бы люди как люди, высокие, темноволосые – мрачные, но не злобные. Жуть-то была не в них; страшно стало, когда пошли другие – росту людского, а хари гоблинские, изжелта-серые, косоглазые. И знаете, мне припомнился тот южанин в Пригорье; тот, правда, был все же скорее человек, чем орк.
Древень с товарищами подобрался поближе к большим воротам, и мы с Пином никуда не делись – сидели на плечах у Древня, и я чувствовал, как он напрягся. Но онты – они, если даже сильно волнуются, все равно очень осторожные и терпеливые. Они и застыли как статуи, тихо дышали и молча вслушивались. Внезапно все кругом загрохотало. Завыли трубы, гул прокатился по стенам Изенгарда. Мы уж думали: все, нас заметили и сейчас начнется битва. Но не тут-то было. Просто Саруман выпустил из крепости все свое воинство. Я мало чего понимаю про войну, про эту и про любую, ничего толком не знаю про ристанийских конников, что они за люди, но ясное было дело: Саруман задумал одним махом разделаться с конунгом и его подданными. А Изенгард от кого охранять? Я видел, как они шли: орки за орками, черные стальные полчища, и верховые – на громадных волках. Потом люди, и тоже их видимо-невидимо, при свете факелов различались их лица. Вроде бы люди как люди, высокие, темноволосые – мрачные, но не злобные. Жуть-то была не в них; страшно стало, когда пошли другие – росту людского, а хари гоблинские, изжелта-серые, косоглазые. И знаете, мне припомнился тот южанин в Пригорье; тот, правда, был все же скорее человек, чем орк.
– Да, я его тоже припоминаю, – сказал Арагорн. – Мы навидались таких полуорков в Хельмовом ущелье. Теперь-то ясно, что тот южанин был шпионом Сарумана, но стакнулся ли он с Черными Всадниками или соблюл верность здешнему хозяину – кто его знает. Да и то сказать: разве их, лиходеев, разберешь, когда они служат верой и правдой, а когда плутуют и мошенничают?
– Короче говоря, набралось Сарумановой рати самое малое тысяч десять, – сказал Мерри. – Час или около того выходили они из ворот. Одни отправились к Бродам, другие – прямо на восток. Там был мост, примерно за лигу отсюда, где река глубоко уходит в каменное русло. Да вон он, что там от него осталось: если встанешь, отсюда видно. Они сипло орали песни, гоготали и галдели. Ну, подумал я, ристанийцам-то, пожалуй, худо придется. Но Древень и ухом не повел. Он сказал: «Нынче мне до них дела нет. Я займусь Изенгардом, скалами и стенами».
В кромешной тьме много не увидишь, но мне почудилось, будто гворны помалу двинулись на юг, как только затворились ворота. Должно быть, им-то было дело до орков. А поутру они продвинулись далеко в долину: там лежало темное пятно.
Как только удалилось Саруманово воинство, настал наш черед. Древень опустил нас наземь, подошел к воротам и принялся колотить в них, вызывая Сарумана. Со стен посыпались стрелы и полетели камни. Ну, стрелы онтам нипочем: они их только язвят, будто осиные укусы. Онта можно истыкать стрелами как игольник, а он почти и не заметит. Отрава их не берет, да и кожа потолще древесной коры. Разве что если изо всех сил рубануть топором – вот топоров они не любят. Много, однако, понадобится дровосеков на одного онта, тем более что, единожды рубанув его, в живых уж точно не останешься. Онтский кулак мнет броню как жесть.
Ну и вот, обстреляли они Древня, и тот малость осердился, «поспешничать» стал – есть у него такое словечко. Как гаркнет: «Хрру-ум – ху-ум» – и, откуда ни возьмись, явилась ему на подмогу добрая дюжина онтов. А уж сердитый онт – это не шуточки. Пальцами – что рук, что ног – они, мало сказать, впиваются в камень: они его крошат что твой черствый хлеб. Представьте, что сделают со скалами лет за сто древесные корни, так вот, это делалось у нас на глазах.
Они шатали, трясли, дробили, колотили, молотили – бум-бам, тррах-кррах, – и через пять минут эти огромные ворота валялись, где сейчас, а стены они рассыпали, как кролики роют песок. Не знаю уж, что там подумал Саруман, понял ли он, какая напасть на него свалилась, но надумать он ничегошеньки не надумал. Нынче он и маг-то, видно, так себе, плохонький, но волшебство побоку, просто кишка тонка, а для храбрости ему нужны рабы в ошейниках и колеса на ремнях, извините, конечно, за красивое выражение. Да уж, не то что старина Гэндальф. Саруман небось потому и прославился, что всех облапошил, запершись в Изенгарде.
– Нет, – возразил Арагорн. – Когда-то он был достоин своей громкой славы. Велики были его познания, победительна сметка, на диво искусны руки, а главное, он имел власть над чужими умами: мудрых он уговаривал, тех, кто поглупей, запугивал. И эту власть он сохранил: во всем Средиземье немногие устоят или поставят на своем, побеседовав с Саруманом, и это даже теперь, после его поражения. Гэндальф, Элронд, пожалуй, Галадриэль, а кто еще – не знаю, даром что козни его и злодейства очевидны и несомненны.
– Онты – они устоят, – сказал Пин. – Однажды ему их удалось объехать по кривой, другой раз не удастся. Да он про них мало что понимает и очень ошибся, исключив их из расчетов. В его замыслах им места нет, а передумывать уж теперь поздно, когда они сами за ум взялись. Словом, онты пошли на приступ, остатки изенгардского гарнизона разбежались кто куда и точно крысы полезли изо всех дыр. Людей онты отловили, выспросили и отпустили; их здесь вылезло дюжины две-три, не больше. А вот из орков, крупных и мелких, вряд ли кто спасся. От онтов – может быть, но от гворнов – никак, а они тогда не все еще покинули долину, Изенгард был наглухо оцеплен.
Так вот, когда онты развалили и искрошили южные стены, а гарнизона и след простыл, откуда-то выскочил и сам Саруман. Он, верно, сшивался у ворот, провожал свое достославное воинство. Поначалу он ловко укрывался, и его не заметили. Но тучи разогнало, звезды засияли; словом, для онтов стало светло, как днем, и вдруг слышу – Скоростень кричит: «Древогуб, древогуб!» Он по натуре тихий и ласковый, Скоростень, но тем страшнее ненавидит Сарумана – его самые любимые рябины погибли под оркскими топорами. Он спрыгнул со стены у внутренних ворот и помчался по дороге к Ортханку: они, когда надо, быстрее ветра. Серенькая фигурка перебегала от столба к столбу и уже была у башенной лестницы, но еще чуть-чуть – и Скоростень сцапал бы и придушил его возле самых дверей.
Забравшись в Ортханк, Саруман тут же запустил на полную катушку все свои прохиндейские машины, а в стенах Изенгарда уже набралось порядком онтов: одних призвал своим криком Скоростень, другие вломились с востока и севера – расхаживали и крушили что ни попадя. И вдруг скважины и шахты повсюду стали изрыгать огонь и вонючий дым. Кого обожгло, кого опалило. Один высокий красивый онт – Буковец, кажется, его звали – попал в струю жидкого огня и загорелся как факел: ужас несусветный!
Вот когда они впрямь рассвирепели. Я по глупости думал, что они и так уже здорово сердитые, но тут такое поднялось! Они трубили, гудели, голосили – от одного этого шума камни стали сами трескаться и осыпаться. Мы с Мерри забились поглубже в какие-то щели, заткнув уши плащами.
Точно смерч обрушился на Изенгард: онты выдергивали столбы, засыпали шахты валунами и щебнем; обломки скал летали кругом, как листья, взметенные вихрем. И посреди этого бушующего урагана несокрушимым утесом высилась башня Ортханка: ни малейшего вреда не причинял ей град каменьев и железок, взлетавших на сотни футов.
Спасибо, Древень головы не потерял; его, кстати, по счастью, даже не обожгло. Похоже было, что онты, того и гляди, угробят самих себя, а Саруман улизнет в суматохе каким-нибудь тайным подземным ходом. Они с разгону, как на стену лезли, кидались на черную гладкую башню – и без толку, разумеется. Тут, видно, постарались чародеи почище Сарумана. Ни щелочки в камне не сделали онты, только сами расшиблись и поранились.
Тогда Древень вышел за кольцо стен и затрубил так громко, что перекрыл голосом дикий шум и грохот. Вдруг наступило мертвое молчание, и из верхнего окна башни донесся злорадный, пронзительный, леденящий хохот. Чудно он подействовал на онтов. Только что они были сами не свои от ярости – и вмиг стали угрюмые, холодные и спокойные. Собрались они в круг возле Древня: тот держал к ним речь, а они молча, неподвижно внимали. Говорил он на их языке; я так понял, что разъяснял им свой план, который был у него готов заранее, а может, и давным-давно. Потом они словно растворились в серой темени – как раз уже начинало светать.
С башни они, конечно, глаз не спускали, но дозорные притаились где-то в тени, невидимые и неслышные. Другие все ушли на север и как в воду канули, а мы остались сами по себе. Денек выдался мрачный; мы бродили, осматривались и хоронились, как умели, от всевидящих и зловещих окон Ортханка. Искали мы хоть чего-нибудь поесть, ничего не находили, присаживались отдохнуть в укромном местечке и заглушали голод разговорами о том, каково-то воюют на юге, в Ристании, и как нынче дышится прочим разнесчастным Хранителям. Время от времени доносилось, будто с каменоломни, гулкое громыхание, и глухо рушились глыбы, раскатывая эхо в горах.
Под вечер мы отправились взглянуть, что там такое делается. Угрюмый лес гворнов вырос у края долины; другой подступил с северо-востока к изенгардскому кольцу. Подойти ближе мы не отважились, только послушали издали треск, грохот и шумы стройки. Онты и гворны копали пруды и канавы, возводили дамбы: собирали воды Изена, родников, ручьев и речушек. Мы им мешать не стали.