— Я часто хожу мимо, видела табличку у вас на двери и слышала от многих, что вы хороший доктор.
Его сомнения рассеялись, и он продолжал:
— Во-первых, моя совесть не позволяет мне советовать вам то, о чем вы меня просите. Я понимаю, конечно, что вы считаете это необходимым. Вы и ваш муж оба очень молоды и, вероятно, недостаточно обеспечены. Вы боитесь, что рождение ребенка очень затруднит вашу жизнь. Без сомнения, так оно и будет. Однако я должен сказать вам, что брак священен, и дети — это благословение, а не проклятие. Когда вы шли к алтарю, три месяца назад, вы, вероятно, понимали, что обстоятельства могут сложиться так, как они сложились теперь. Все юные пары, вступающие в брак, понимают это, я полагаю. («Алтарь, — печально подумала Роберта, — если бы так!») Я знаю, что в наше время многие семьи прибегают к этому, о чем я очень сожалею. Есть люди, которые, не чувствуя угрызении совести, стараются увильнуть от нормальной ответственности при помощи операции, но это очень опасно, миссис Говард, это противозаконно и притом глубоко неправильно с точки зрения и морали и медицины. Многие женщины, стараясь избежать материнства, умирают от этой операции. А кроме того, врачу, сделавшему подобную операцию, окончилась ли она благополучно или нет, грозит тюремное заключение. Я думаю, вам все это известно. Во всяком случае, я лично со всех точек зрения решительно возражаю против таких операций. Единственное оправдание для такой вещи — случай, когда без подобной операции нельзя сохранить жизнь матери. Ничего другого я не признаю. Такие исключения медицина допускает. Но в данном случае, я уверен, оснований для операции нет. Вы, по-видимому, крепкая и здоровая женщина. Материнство не будет для вас тяжело. А что касается денежных затруднений, — поверьте, если родится ребенок, вы сумеете с ними справиться. Вы, кажется, сказали, что ваш муж электротехник?
— Да, — ответила Роберта, волнуясь, напуганная и подавленая этой торжественной проповедью.
— Ну, вот видите, — продолжал он, — профессия довольно выгодная. Все электротехники недурно зарабатывают. И если вы подумаете как следует и представите себе, как серьезно то, что вы хотите совершить, — уничтожить человеческую жизнь, у которой имеются те же права на существование, что и у вас… — Он сделал паузу, чтобы смысл сказанного глубже проник в ее сознание. — Я уверен, вы еще обсудите это с должной серьезностью — и вы, и ваш муж. Притом, — прибавил, он дипломатично, почти отеческим тоном, — когда у вас будет ребенок, он с избытком вознаградит вас за некоторые тяготы, связанные с его появлением. Скажите, — спросил он вдруг с любопытством, — а ваш муж знает об этом? Может быть, это вы сами надумали спасти и его и себя от излишних забот и затруднений?
Он посмотрел на Роберту с улыбкой, почти весело, воображая, что уличил ее не только в нервном страхе, но и в чисто женских соображениях экономического порядка; в таком случае, решил он, не трудно будет рассеять эти ее настроения. Но Роберта, поняв, к чему он клонит, и чувствуя, что, солжет ли она лишний раз, нет ли — от этого уже не будет ни вреда, ни пользы, — быстро ответила:
— Он знает.
— Вот как, — сказал доктор, немного разочарованный тем, что его догадка неверна, но все-таки с твердым намерением разубедить пациентку и ее мужа. — Я думаю, что вы оба должны серьезно взвесить все, прежде чем предпринимать какие-либо дальнейшие шаги. Я знаю, когда молодая пара впервые оказывается в таком положении, она всегда видит в этом одну только мрачную сторону, но ведь не обязательно все будет так плохо! Я помню, мы с женой думали так же, когда ждали первого ребенка. Но все прошло хорошо. И если вы теперь спокойно обсудите это, я уверен, вы увидите все в другом свете. И впоследствии вас не будет мучить совесть.
Он замолчал, уверенный, что ему удалось рассеять страхи молодой женщины и уничтожить решимость, которая привела ее к нему: это обыкновенная рассудительная жена, и, конечно, она теперь не станет настаивать, откажется от своих планов и уйдет.
Но вместо того чтобы весело согласиться с ним или просто подняться, как он ожидал, она вдруг посмотрела на него широко раскрытыми, полными ужаса глазами и зарыдала. Под влиянием его речи в сознании Роберты с необычайной ясностью ожило нормальное, общепринятое представление о ее положении. Все время она старалась об этом не думать. В обычных условиях, будь она в самом деле замужем, она, конечно, поступила бы именно так, как он советовал. Но теперь, когда она убедилась, что у нее нет выхода, — по крайней мере, этот человек не поможет ей выпутаться из беды, — ее разом охватил смертельный, панический страх. Она сплетала и расплетала пальцы, колени ее дрожали, лицо исказилось страданием и ужасом.
— Вы не понимаете, доктор, нет, вы не понимаете! — воскликнула она. — Я должна от этого освободиться любым способом. Должна! Я вам сказала неправду! Я не замужем. У меня нет мужа. Ах, вы не знаете, что это для меня значит! У меня семья, отец, мать! Я не могу вам объяснить. Вы не знаете… Но я должна освободиться, должна, должна!
Она раскачивалась из стороны в сторону, словно в трансе.
Доктор Глен был поражен и тронут этим внезапным взрывом отчаяния. Однако он отметил, что его первое подозрение оказалось справедливым и Роберта лгала ему, и, не желая никоим образом вмешиваться в это дело, решил держаться твердо и даже бессердечно.
— Значит, вы не замужем? — строго спросил он.
Вместо ответа Роберта только покачала головой, продолжая плакать. Поняв наконец, как безысходно, ее горе, доктор Глен поднялся; на лице его попеременно отражались волнение, осторожность и сочувствие. Он молча смотрел на рыдающую Роберту.
— Да, да, это очень печально. Мне вас жаль, — сказал он наконец, но тут же замолчал, опасаясь сделать какой-нибудь неосторожный шаг; потом прибавил мягко и неуверенно: — Не надо плакать, это не поможет.
И снова он замолчал, с прежней решимостью отнюдь не вмешиваться в это дело. Но ему все-таки хотелось узнать правду, и потому он задал новый вопрос:
— Ну, а где же молодой человек, который виноват в вашем несчастье? Он здесь?
Роберта, подавленная стыдом и отчаянием, все еще не могла произнести ни слова и только отрицательно покачала головой.
— Но он знает, в каком вы положении?
— Да, — тихо ответила Роберта.
— И он не желает жениться на вас?
— Он уехал.
— Так, понимаю. Уж эти молодые негодяи! И вы не знаете, куда он уехал?
— Нет, — малодушно солгала Роберта.
— Давно он оставил вас?
— Около недели, — еще раз солгала она.
— И вы не знаете, где он теперь?
— Нет.
— А как давно вы нездоровы?
— Уже больше двух недель.
Она всхлипнула.
— Раньше у вас всегда было все правильно?
— Да.
— Ну, что ж, во-первых… — Он говорил теперь мягче и ласковее, чем прежде: казалось, он ищет благовидного предлога, чтобы устраниться от участия в таком деле, которое не обещает ему ничего, кроме опасности и затруднений. — Это, может быть, еще не так серьезно, как вы думаете. Я понимаю, вы очень напуганы, но ведь у женщин нередко бывают такие неправильности. Во всяком случае, без особого исследования нельзя быть в этом уверенным. А самое лучшее — подождать еще две недели. Очень возможно, что все кончится благополучно. Я бы этому не удивился. Вы, видимо, чрезвычайно чувствительны и нервны, а нервность часто влечет за собою такого рода задержки. Если хотите послушать моего совета, то сейчас, во всяком случае, ничего не предпринимайте. Отправляйтесь домой и ждите, пока не будет полной уверенности, до этого уж никак не следует что-либо делать.
— Но я уже принимала пилюли, и они не помогли, — жалобно сказала Роберта.
— Какие пилюли? — с интересом спросил доктор Глен и, выслушав ее объяснение, заметил: — А, эти! Ну, они едва ли по-настоящему помогли бы вам, если вы действительно беременны. Но я вам снова советую подождать. Через две недели все выяснится, и тогда у вас еще будет достаточно времени, чтобы принять меры. Но я все-таки серьезно советую вам отказаться от этой мысли. Я считаю большой ошибкой нарушать законы природы. Будет гораздо лучше, если вы решитесь иметь ребенка и станете о нем заботиться. Тогда на вашей совести не будет еще нового греха — убийства.
Он говорил сурово и важно, с сознанием собственной правоты. Но Роберта, терзаемая ужасом, которого врач, видимо, просто не мог понять, воскликнула с прежним трагическим отчаянием:
— Но я не могу, доктор! Говорю вам, не могу! Не могу!.. Вы не понимаете… Не знаю, что я буду делать, если не смогу от этого освободиться! Не знаю! Не знаю!
Она качала головой, стиснув руки и раскачиваясь взад и вперед. Доктор Глен видел, как глубок ее ужас, и ему было жаль, что легкомыслие довело ее до такого отчаянного положения. Однако, как профессионал, он холодно относился к случаю, который мог навлечь на него одни только неприятности, и потому решительно заявил:
— Как я уже сказал вам, мисс… (он помедлил)… Говард, если это ваше настоящее имя, — я решительно против операций такого рода, так же как и против того легкомыслия, которое доводит девушек и молодых людей до положения, когда эта операция кажется им необходимой. Врач не может вмешиваться в подобные случаи, если он не желает провести десять лет в тюрьме, и я считаю этот закон справедливым. Не думайте, что я не понимаю, каким тяжким кажется вам сейчас ваше несчастье. Но поверьте, всегда найдутся люди, которые охотно помогут девушке, оказавшейся в таком состоянии, если только она не захочет больше пренебрегать нравственностью и законом. Итак, вот наилучший совет, который я могу вам дать: не предпринимайте ничего — ни теперь, ни позже. Идите домой и признайтесь во всем вашим родителям. Так будет лучше, гораздо лучше, уверяю вас. Это не так тяжко, как вам сейчас кажется, и не так дурно, Как то, что вы задумали. Не забывайте, что если ваши теперешние опасения справедливы, речь идет о человеческой жизни. Вы хотите уничтожить уже зародившуюся жизнь, и в этом я не могу вам помочь. Никак не могу. Я знаю, есть врачи, которые относятся не так серьезно к своей профессиональной этике, но я не из их числа и не могу позволить себе стать таким. Весьма сожалею… весьма!.. Итак, могу сказать вам одно: вернитесь домой и расскажите все своим родителям. Сейчас это кажется очень трудным, но в конце концов вам станет легче. Если они захотят, пусть придут и потолкуют со мной. Я постараюсь убедить их, что это еще не самое страшное несчастье на свете. Но сделать то, о чем вы просите… Мне очень, очень жаль, но я не могу. Совесть мне не позволяет.
Он замолчал и посмотрел на нее сочувственно, но в то же время решительно и твердо. И Роберта, потрясенная внезапным крушением всех своих надежд и видя, что не только была введена в заблуждение рассказами Клайда об этом враче, но и сама не сумела справиться со своей задачей и разжалобить доктора, неверными шагами двинулась к выходу; ею снова овладел страх перед будущим. Доктор любезно и с сожалением закрыл за нею дверь, — и, очутившись на улице, во тьме, она беспомощно прислонилась к дереву; все силы душевные и телесные оставили ее. Он отказался помочь ей! Отказался помочь! Что же теперь?
Глава XXXVIII
На первых порах отказ доктора безмерно потряс и перепугал обоих — и Роберту и Клайда. Значит, впереди — незаконнорожденный ребенок, бесчестие Роберты, разоблачение и гибель Клайда. Видимо, ничего иного не остается… Но затем, — по крайней мере, перед Клайдом — тяжкая завеса стала понемногу приподыматься. Может быть, в конце концов, как предполагал доктор (едва придя в себя, Роберта подробно все пересказала Клайду), дело вовсе не так плохо. Вполне возможно, — об этом говорили и аптекарь, и Шорт, и доктор, — что Роберта ошибается. Роберту эти соображения не успокаивали, но они плохо повлияли на Клайда: он впал в своеобразное оцепенение, вызванное прежде всего неотступным страхом, что он ничего не сумеет придумать и, значит, ему неизбежно грозит разоблачение. И вот, вместо того чтобы бороться тем отчаяннее, он медлил и ничего не предпринимал. Такова уж была его натура: хотя он и ясно представлял себе возможные трагические последствия своего бездействия, но так мучительно снова искать, к кому обратиться, не навлекая на себя опасности. Ведь доктор выпроводил ее, и совет Шорта ничего не дал!
Так прошли еще две недели, но Клайд только тщетно напрягал мозг, раздумывая, у кого теперь просить помощи. Так трудно об этом спрашивать. Просто невозможно. Да и кого спросить? Кого? На все это нужно время. А между тем дни проходили — и у Роберты и Клайда было достаточно времени, чтобы обдумать, как же поступать дальше, чего каждому требовать от другого, если Роберта останется без врачебной помощи. Роберта все торопила и торопила Клайда, если не словами, то выражением лица и настроением во время работы. Она твердо решила, что не должна, не может быть покинута в этой борьбе. С другой стороны, она видела, что Клайд ничего не делает. После своих первых попыток он решительно не знал, что и как предпринять. У него не было друзей, и поэтому в надежде получить нужные сведения он мог бы лишь мимоходом заговаривать то с одним, то с другим о своих затруднениях, как о каком-то воображаемом случае. И в то же время, как ни было это нелепо и легкомысленно, Клайда по-прежнему влекло в тот веселый мир, где жила Сондра. По вечерам, по воскресеньям его приглашали то туда, то сюда, и он шел, несмотря на отчаянное состояние и настроение Роберты, потому что в гостях можно было забыть о неотступном, грозном призраке катастрофы. Если б только он мог выручить Роберту! Если б мог! Но как? Без денег, без друзей, без более близкого знакомства с медицинским, или, точнее, с особым подпольным миром, где черпали знания о тайнах пола, скажем, рассыльные из отеля «Грин-Дэвидсон». Правда, он написал Ретереру, но ответа не было, так как Ретерер переехал во Флориду и письмо еще не дошло до него. А здесь все, кого он лучше знал, были связаны либо с фабрикой, либо с высшим обществом: с одной стороны были люди слишком неопытные и опасные, с другой — слишком чужие и тоже опасные, ни с кем из них он не был настолько близок, чтобы довериться им и рассчитывать, что они сохранят его тайну.
Однако надо было что-то делать: нельзя же спокойно плыть по течению! Конечно, Роберта не позволит ему долго бездействовать: ведь скоро всем станет известно ее положение. Подчас Клайд по-настоящему терзался и, как утопающий за соломинку, хватался за всякую, чаще всего мнимую, надежду. Так, например, когда один из мастеров на фабрике однажды случайно упомянул, что работница его отделения «попала в беду» и ей предложили уйти, Клайд тут же «просил мастера: а что, по его мнению, такая девушка могла сделать, если б не хотела ребенка? Но тот, столь же неопытный, как и сам Клайд, сказал только, что ей, вероятно, пришлось бы пойти к врачу, если бы она знала подходящего — или уж «довести дело до конца», — и, таким образом, Клайд не подвинулся ни на шаг в своих познаниях. В другой раз в парикмахерской обсуждали происшествие, о котором сообщила местная газета: одна девушка подала жалобу в суд на некоего бездельника за нарушение обещания жениться. «Уж поверьте, — сказал кто-то, — не стала бы она судиться с этим малым, если б не было для этого причины». Клайд воспользовался случаем и спросил:
— А разве ей нельзя выпутаться как-нибудь иначе и не выходить за него, если она его не любит?
— Ну, это не так просто, как вам кажется, особенно здесь, у нас, — заявил мудрец парикмахер. — Во-первых, это против закона. Потом, тут нужна куча денег… Ну, а без денег, сами знаете, и шагу не ступишь.
Он защелкал ножницами, а Клайд, поглощенный собственными делами, подумал, что это очень верно. Будь у него деньги — хоть несколько сот долларов, — кто знает, может быть, удалось бы уговорить Роберту, чтобы она уехала куда-нибудь одна и сделала себе операцию.
Каждый день Клайд говорил себе, что нужно найти какого-нибудь врача. И Роберта тоже говорила себе, что нужно действовать, — нельзя больше полагаться на Клайда, если он будет так медлить. Никто не может шутить или мириться с такой грозной опасностью. Это значило бы жестоко обмануть ее, Роберту. Очевидно, Клайд не понимает, как ужасно это будет и для нее, и для него самого. Нет, если он не поможет ей, — а он сначала твердо обещал помочь, — тогда пусть не надеется, что она выдержит неминуемую катастрофу одна. Никогда, никогда, никогда! Клайду хорошо, ведь он мужчина, занимает неплохое положение, не он, а она оказалась в этой ужасной западне — и не в силах выбраться одна.
Прошли две недели, о которых говорил доктор, потом еще два дня — и Роберта окончательно убедилась, что ее худшие подозрения справедливы. И она не только всеми возможными способами постаралась показать Клайду свое невыразимое отчаяние, но на третий день написала ему, что решила в этот же вечер снова отправиться к доктору в Гловерсвил, несмотря даже на его первый отказ: слишком уж ей нужна помощь! Она спрашивала, не может ли Клайд проводить ее, — и, поскольку сам он ничего не сделал, он немедленно согласился, хотя в этот вечер его ждала Сондра. Он чувствовал, что это важнее всего остального. Он извинится перед Сондрой, сославшись на работу.
Итак, состоялась эта вторая поездка, и по дороге — длинный, напряженный и бесплодный разговор, который свелся к объяснениям, почему именно Клайд все еще ничего не сумел сделать, и к комплиментам Роберте за ее решимость действовать самостоятельно.
Однако доктор опять ответил отказом. Роберта прождала его около часа и потом рассказала ему, что ее состояние не изменилось, что она измучилась от страха; он выслушал ее, но не подал никакой надежды, хотя, конечно, мог сделать то, о чем она просила. Это было против его правил и предрассудков.