Для того, чтобы попасть в отведенные нам кельи, мы должны были пройти сквозь тесные ряды сидевших на полу богомольцев, — до чего неприятное чувство! Но стоило мне переступить порог моей кельи и сквозь решетчатую «преграду для собак»[220] увидеть святилище, как я вдруг почувствовала благоговейный трепет… «Как же я могла столько месяцев терять время попусту вдали от храма?» — с недоумением думала я. На меня нахлынуло и наполнило мою душу с прежней силой чувство глубокой веры.
В святилище с устрашающей яркостью горело множество огней. Не только постоянные светильники, но возжженные паломниками лампады озаряли блистающие лики божества[221]. Неизреченное великолепие!
Держа в руках письменные обеты верующих, священнослужители громко возглашали их перед «молебным помостом», обратясь лицом к святилищу. Гул их голосов, казалось, сотрясал храм. Невозможно было различить, что произносил каждый из них, но иногда все же прорывался оглушительный выкрик: «Тысяча светильников в дар от такого-то…» Имени жертвователя расслышать не удавалось.
Когда, оправив наброшенные на плечи концы пояса, я склонилась перед святыней до земли, ко мне вдруг пришел монах, приставленный к странноприимным покоям, и сказал, подавая мне ветку аниса, источавшего божественное благовоние:
— Вот, я принес это для вас.
Вскоре другой монах приблизился к моей келье со стороны святилища.
— Я возгласил, как должно, ваши моления Будде. Сколько дней собираетесь вы пробыть в нашем храме? Здесь ныне находятся такие-то и такие-то…
Когда он удалился, храмовые служки принесли нам жаровню и разные кушанья, налили в неглубокое ведро воды для омовения и поставили возле него бадейку без ручек.
— А вы пожалуйте вон в ту келью, — сказал монах служанкам, и они поочередно уходили туда отдохнуть.
Колокол, возвещавший начало храмовой службы, звучал теперь и для меня. Мне стало радостно при этой мысли.
А рядом, за соседней стеной, какой-то человек, как видно, не простого звания, в полной тайне отбивал земные поклоны. В этом чувствовалась душевная утонченность.
Погруженный в свои думы, он молился всю ночь, не смыкая глаз ни на мгновение. Я была глубоко тронута.
В минуты отдыха он читал сутры так тихо, и не расслышишь. И это тоже говорило о благородстве его чувств. Мне хотелось бы, чтоб он повысил голос и произносил слова молитвы более внятно, но нет, человек этот даже не сморкался громко. Ничьи уши не должны были слышать, что он льет слезы невидимо для всех.
Как хотелось бы мне узнать, о чем просил он. Я от души пожелала, чтобы небо вняло его мольбам.
На этот раз дневные часы тянулись медленно и более однообразно, чем это прежде бывало. Слуги и служанки отправятся к кельям к монахам… Одной скучно и тоскливо.
Вдруг где-то поблизости громко загудит раковина[222]. Невольно вздрогнешь от испуга.
Иногда какой-нибудь посланный принесет письмо изящно скатанное в трубочку, и свертки с дарами. Положив их где-нибудь в стороне, он зовет монахов так громогласно, что голос его отдается в храме раскатистым эхом.
А иногда колокол начинает звучать все громче и громче. Невольно спрашиваешь себя, о чем это молятся? Вдруг возглашают имя знатного дома. Читается исполненная священной силы молитва о благополучном разрешении от родов.
Невольно возьмет тревога: что с родильницей? И начинаешь молиться за нее.
Это часто случается в самое обычное время, когда в храме все тихо.
Но в первый месяц года поднимается шумная суматоха. Когда видишь, как непрерывной чередой приходят люди со своими просьбами, забываешь о собственных молитвах.
Паломники нередко прибывают на закате солнца, чтобы провести ночь в молениях. Мальчики-служки суетятся, проворно устанавливая ширмы, такие громоздкие, что, казалось бы, их и с места не сдвинешь, расстилают на полу соломенные маты.
Посетителей немедля одного за другим проводят каждого в свою келью. Слышно, как с шелестом и шорохом вешают тростниковые занавеси перед решетчатой «преградой для собак», чтобы отгородить покои для гостей от главного святилища. Все это делается с привычной легкостью.
А однажды в тишине вдруг зашуршали шелка. Какие-то знатные паломницы покидали свои кельи… Наверно, они возвращались домой. Послышался приглушенный голос пожилой дамы из хорошего общества:
— Будьте осторожны с огнем. Здесь небезопасно.
Мальчик примерно лет семи-восьми что-то приказывал слугам с милой важностью. Был там и малыш лет трех. Он чуть покашливал сквозь дремоту, и это трогало сердце.
Как хотелось мне, чтобы мать ребенка окликнула его кормилицу по имени! Я бы узнала, кто эти паломницы.
Всю ночь до самой зари в храме голосили служители. Я глаз не могла сомкнуть. Вздремнула после ранней обедни, но тут монахи стали хрипло с яростным рвением возглашать молитву, обращенную к храмовому божеству, не особенно блюдя торжественность обряда.
Наверно, это служили странствующие монахи, временно нашедшие здесь пристанище. Внезапно пробудившись от сна, я прислушалась и была глубоко тронута их усердием.
Помню, один человек, из числа людей значительных, не проводил ночи без сна в своей келье, но молился только в дневную пору. На нем были серые с синим отливом шаровары и несколько белых одежд из хлопчатой ткани. С ним были красивые отроки, на вид еще совершенные дети, и юные прислужницы в богатых нарядах. Сидя вокруг своего господина в почтительных позах, они усердно молились.
Перед господином были поставлены лишь временные ширмы. Казалось, он изредка кладет земные поклоны.
Любопытно встретить в храме незнакомых людей и гадать, кто они такие. А с каким приятным волнением думаешь: как будто это он?
Молодые вельможи, что ни говори, льнут к женским кельям и посматривают в их сторону чаще, чем глядят на Будду. Порой они подзывают храмовых служек, шутят с ними и болтают о разных безделицах, но все же я не решусь назвать их пустыми притворщиками.
Когда кончалась вторая луна и начиналась третья, в самую пору цветения вишен, я еще раз гостила в храме. Это было чудесное время!
Двое-трое молодых людей приятной внешности, как видно, из знатных господ, тоже прибыли туда. Они выглядели очень красиво в «охотничьих одеждах» цвета вишни — белых на алом исподе или же цвета зеленеющей ивы. Концы их шаровар были подобраны кверху и подвязаны шнурами самым изящным образом.
Под стать господам были и слуги весьма достойного вида. Даже сумки для припасов, которые они держали в руках, были богато украшены. На мальчиках-пажах — «охотничьи одежды» оттенков алой сливы или нежной зелени, многоцветные одежды и шаровары с пестрыми печатными рисунками.
Среди этой свиты находился стройный юноша. Он блистал нарядом, словно ветка цветущей вишни. Приятно было глядеть на него, когда он начал бить в гонг, висевший у ворот храма.
Мне показалось, что я узнала в одном из знатных паломников своего знакомца, но он не ожидал увидеть меня в храме и прошел мимо… Я немного опечалилась. А если бы сказать ему:
— Постойте, одну минуту, взгляните, кто здесь…
Неуместное желание, не правда ли?
Вот почему, когда удаляешься в храм или гостишь в новых, непривычных местах, поездка теряет всякий интерес, если сопровождают тебя только слуги. Непременно надо пригласить с собой несколько спутниц из своего круга, чтобы можно было поговорить по душам обо всем, что тебя радует или тревожит.
Разумеется, и среди служанок попадаются такие, с кем беседуешь без докуки, но уж слишком приелись все их разговоры.
Мужчины как будто того же мнения. Они всегда берут с собой приятных спутников.
121. То, что кажется отвратительным
В день большой праздничной процессии какой-то мужчина в полном одиночестве смотрит на нее из глубины экипажа. Что у него за сердце? Молодым людям, пусть даже они и незнатного рода, понятно, хочется посмотреть на зрелище. Отчего бы не посадить их в свой экипаж. Так нет, он в одиночестве глядит сквозь плетеные занавеси, а до других ему и дела нет. Как-то невольно подумаешь: вот неприятный человек! Неширокая, значит, у него душа.
Отправляешься полюбоваться каким-нибудь зрелищем или совершаешь паломничество в храм — и вдруг полил дождь.
Краем уха услышишь сетования слуги:
— Меня не жалует. Такой-то теперь ходит в любимчиках…
Ты была к кому-то не слишком расположена, и вот он в отместку сочиняет небылицы, возводит на тебя напраслину, чернит, как может, а самого себя превозносит до небес. Как это отвратительно!
122. То, что производит жалкое впечатление
Замызганный экипаж, который в летний полдень еле тянет тощий бык.
Экипаж, закрытый от дождя циновками, когда на небе ни облачка.
Бедно одетая женщина из простых, с ребенком на спине, в очень холодный или очень жаркий день.
Темная и грязная хижина с дощатой крышей, мокнущей под дождем.
Слуга, который на невзрачной лошаденке трусит во время сильного ливня перед господским экипажем. Какой у него жалкий вид! Шапка обвисла, одежды слиплись… Положим, в разгар знойного лета это не так уж плохо.
123. То, что создает ощущение жары
«Охотничья одежда» начальника отряда телохранителей.
Оплечье — кэса̀[223] — буддийского священника, сшитое из многих кусочков холста.
Младший начальник гвардии, в полном одеянии несущий стражу во время церемониальных летних состязаний.
Смуглый толстяк, обросший волосами.
Мешок для цитры.
Верховный священнослужитель, совершающий молебствие в летний полдень. Как ему должно быть жарко! Или меднику, который в эту самую пору работает возле своего горна.
124. То, отчего вчуже берет стыд
Тайники сердца мужчины, склонного к любовным похождениям.
Вор притаился в углу и, незаметно для всех, подсматривает. Пользуясь темнотой, кто-то украл вещицу и спрятал у себя за пазухой. Должно быть, вору забавно видеть, как другой человек делит с ним его сердечную склонность.
Монаху с чутким слухом приходится часто смущаться, когда он ночью читает молитвы в знатном доме.
Собираются молоденькие прислужницы, начинают судачить и высмеивать людей. Монах все слышит через тонкую перегородку, ему тяжело и совестно.
Иногда старшая придворная дама пробует их пристыдить:
— Что за поведение! Не шумите так!
Им хоть бы что! Продолжают болтать, пока не заснут от усталости… А монах долго не может опомниться от стыда.
Мужчина уже охладел к своей возлюбленной, но он старается обманными речами укрепить в ней доверие к его чувству. Это постыдно!
И еще хуже, если мужчина, который пользуется славой человека искреннего в любви и добросердечного, ведет себя так, что женщина даже и усомниться в ней не может. А между тем он не только лукавит перед нею в глубинах своей души, но и на словах открыто предает ее. Он рассказывает о своей возлюбленной сплетни другим женщинам, точно так же, как чернит их в беседах с ней.
А она, понятно, не подозревает этого и радуется, слыша, как он умаляет других. Значит, любит ее одну. Какой низкий обман!
Зачем же тогда ей смущаться, если она встретит на своем пути другого человека, который хоть немного любит ее? Пусть прежний друг сочтет ее бессердечной, она вправе порвать с ним, в этом нет ничего постыдного.
Разлука трудна для женщины. Она сожалеет о прошлом, страдает, а мужчина остается равнодушным. «Что у него за сердце?» — с болью думает она.
Но самое ужасное, когда мужчина обольстит какую-нибудь придворную даму, у которой нет в жизни опоры, и после бросит ее, беременную, на произвол судьбы. Знать, мол, ничего не знаю.
125. То, что утратило цену
Большая лодка, брошенная на берегу во время отлива.
Высокое дерево, вывороченное с корнями и поваленное бурей.
Ничтожный человек, распекающий своего слугу.
Земные помыслы в присутствии святого мудреца[224].
Женщина, которая сняла парик и причесывает короткие жидкие пряди волос.
Старик, голый череп которого не прикрыт шапкой.
Спина побежденного борца.
Жена обиделась на мужа по пустому поводу и скрылась неизвестно где. Она думала, что муж непременно бросится искать ее, но не тут-то было, он спокоен и равнодушен, а ей нельзя без конца жить в чужом месте, и она поневоле, непрошеная, возвращается домой.
Женщина в обиде на своего возлюбленного, осыпает его горькими упреками. Она не хочет делить с ним ложе и отодвигается как можно дальше от него. Он пытается притянуть ее к себе, а она упрямится.
Наконец, с него довольно! Он оставляет ее в покое и, укрывшись с головой, устраивается на ночь поудобнее.
Стоит зимняя ночь, а на женщине только тонкая одежда без подкладки. В увлечении гнева она не чувствовала холода, но время идет — и стужа начинает пробирать ее до мозга костей.
В доме все давно спят крепким сном. Пристойно ли ей встать с постели и одной бродить в потемках? Ах, если бы раньше догадаться уйти! Так думает она, не смыкая глаз.
Вдруг в глубине дома раздаются странные, непонятные звуки. Слышится шорох, что-то поскрипывает… Как страшно!
Тихонько она придвигается к своему возлюбленному и пробует натянуть на себя край покрывала. Нелепое положение!
А мужчина не хочет легко уступить и притворяется, что заснул!
126. Буддийские молитвословия[225] и заклинания…
Буддийские молитвословия и заклинания лучше всего возглашаются в храмах На̀ра.
Когда я слышу моление «Око всех Будд»[226], то душа моя полнится умиленным восторгом и благоговением.
127. То, от чего становится неловко
Попросишь слугу доложить о твоем приезде, а к тебе из глубины дома выходит кто-то другой, вообразив, что пришли именно к нему. И совсем конфузно, если у тебя в руках подарок.
Скажешь в разговоре дурное на чей-либо счет, а ребенок возьми и повтори твои слова прямо в лицо тому самому человеку!
Кто-то всхлипывая рассказывает грустную историю.
«В самом деле, как это печально!» — думаешь ты, но, как назло, не можешь выжать из себя ни одной слезинки.
Тебе совестно, и ты пытаешься строить плачевную мину, притворяешься безмерно огорченной, но нет! Не получается. А ведь в другой раз услышишь радостную весть — и вдруг побегут непрошеные слезы.
128. Когда император возвращался из паломничества в храм Ява̀та…
Когда император возвращался из паломничества в храм Явата, он остановил паланкин перед галереей для зрителей, где находилась его мать — вдовствующая императрица, и повелел передать ей свое приветствие. Что в целом мире могло так взволновать душу, как это торжественное мгновение! Слезы полились у меня ручьем — и смыли белила. До чего я, наверно, стала страшна!
Тадано̀бу, советник, носивший также звание тюдзё, был отправлен к государыне с высочайшим посланием. Великолепная картина!
В сопровождении четырех парадно наряженных телохранителей и стройных скороходов в белых одеждах он погнал своего прекрасного скакуна по широкому, чистому Второму проспекту. Затем, спешившись перед галереей, он стал ждать возле бамбукового занавеса, закрывавшего государыню от посторонних глаз.
Получив от нее ответное послание, Таданобу вновь сел на коня и возвратился к паланкину императора с почтительным докладом. Всякий поймет и без слов, как замечательно он выглядел в эту минуту!
Затем государь изволил проследовать дальше.
Я представила себе, что должна была чувствовать императрица-мать при виде царственного кортежа, и сердце мое, казалось, готово было выпрыгнуть из груди. Слезы полились неудержимо, что немало насмешило глядевших на меня.
Даже самые обычные люди радуются, если счастье улыбнется их детям, но какая великая радость выпала на долю императрицы-матери… Одна мысль об этом вызывает благоговейный трепет.
129. Однажды мы услышали, что его светлость канцлер[227]…
Однажды мы услышали, что его светлость канцлер, покидая дворец Сэйрёдэн, должен выйти из Черной двери, и все мы, фрейлины, собрались в галерее, чтобы проводить его.
— Ах, сколько здесь блестящих дам! Как вы должны потешаться над этим жалким старикашкой, — пошутил канцлер, проходя между нашими рядами.
Дамы, сидевшие поблизости от Черной двери, подняли вверх бамбуковые завесы, так что стали видны многоцветные шелка их одежд.
Почетный дайнагон Корэтика помог отцу надеть башмаки. По-юному прелестный, он в то же время выглядел значительно. За ним тянулся шлейф такой длины, что казалось, в галерее не хватит места.
«Ах, как взыскан судьбой господин канцлер! Дайнагон подает ему обувь, — подумала я. — Вот вершина почета!»
Начиная с дайнагона Яманои, его младшие братья и прочие знатные персоны сидели длинной чередой от самой ограды дворца Фудзицубо̀ и до главного входа во дворец Токадэ̀н, как будто вся земля была усеяна черными пятнами.
Канцлер Мититака, выглядевший очень изящным стройным, остановился на минуту, чтобы поправить меч.
Тем временем его младший брат — управитель двора императрицы Митина̀га[228] стоял перед Черной дверью.
«Разумеется, он не станет оказывать знаки высшего почтения собственному брату», — решила я.
Но не успел канцлер сделать и нескольких шагов, как Митинага уже припал к земле.
«Сколько же добрых деяний должен был совершить канцлер в прошлых рождениях?» — думала я, глядя на эту удивительную картину.