– А, ну да. Она, должно быть, читает только на иврите.
Антонио стащил одеяло с головы и спросил:
– Во имя святого, блядь, Марка, что это вы несете?
Обезьянка заверещала и ускакала вниз по лестнице.
Бассанио закрыл дверь и медленно повернулся к другу с запиской в руке.
– Не хотел вам рассказывать, раз они так жалко провалились… но я нанял вороватых обезьянок Ла Джудекки, чтобы они подстроили с ларцами мне все так, чтоб я женился на Порции. Видите, менора тут на воске – это их знак. Забавно, что у обезьянки не было желтой еврейской шапочки – только такой черненький колпак шутовской. Может, евреи такие по праздникам носят.
Антонио не думал, что голова может болеть сильнее. Оказалось – может.
– Вскройте записку, Бассанио. Что там говорится?
Бассанио развернул пергамент и прочел:
Бассанио глянул поверх пергамента на своего жалкого друга – глаза того вдруг расширились.
– Ха! Последняя строчка даже не в рифму. А что это значит?
– Это значит, – медленно проговорил Антонио, – что гондольер с кинжалом Саланио солгал. Он не от Сала получил кинжал, чтобы доставить вам записку, и не мелкого жиденыша возил он ночью в Бельмонт. А Саларино и Грациано уж больше не войдут в эту дверь с добрыми вестями.
Явление двадцать второе Без булды, Шайлок
Шайлок не увидел нас у себя в доме, когда вошел, – так сосредоточенно закрывал он за собою дверь и запирал ее, отгораживаясь массивным дубовым брусом от того, что может оказаться в мире снаружи. Затем старик прислонился лбом к двери и остался так стоять, дрожа и отдуваясь. Когда к нему сзади подошла Джессика и набросила ему на плечи полотенце, он заорал, а она отскочила.
– Папа, – произнесла она.
– Смотрите! – сказал я. – Я вернул вам блудную дочь. Давайте же, потискайте девушку как следует.
– Нет у меня дочери, – ответил Шайлок, вжимаясь спиной в дверь так крепко, что я впервые увидел его не сгорбленным. Джессика стиснула полотенце у груди и отступила, глотая слезы. – Вор! – сказал он мне. – Где мои дукаты?
– Смотрите, я привел Марко Поло!
– Где моя бирюза?
– И еще вот эту обезьянку по имени Пижон. Посмотрите, какой у него маленький шутовской нарядик.
– А остальные мои ценности?
– И поглядите только на этого огромного слюнявого балбеса. Даже больше двух здоровенных евреищ Тубала.
– Очарован, – произнес дебил.
– Я уже видел эту обезьянку, – сказал Шайлок.
– Пижона, – подсказал Харчок.
– Он передал мне записку – и часа не прошло с тех пор.
– Я знаю, – ответил я. – Это я его с ней послал.
– «Не бойтесь», – говорится там. «Вы в безопасности», – там говорится. А потом вот это… эта тварь, это чудовище…
– Это был дракон, которого дрючил Карман.
– Никакого драконьего дрючества не было.
– Прошу прощенья, милостивый государь, – произнес Харчок, заговорщицки прикрывшись громадной ладошкой со всем изяществом боевого молота. – Господин благородный не станет болтать о своих соитьях с драконом, дабы не компрометировать честь дамы.
– Я тебя не этому учил.
– Изи-ни.
– Она была русалкой, когда меня трахала, – то есть, я думал, что она русалка. И я был в цепях, так что даже не знаю, считается это соитьем или нет. Может выглядеть и так, и эдак, но, познакомившись с ее зубастым концом, скажу – она не лишена амурного шарма…
– «И даже простушка может быть прекрасна, ежели делится щедростью своею в темноте», – процитировал меня Харчок моим же голосом.
– Извращенец, – сплюнула Джессика. – Дракоебарь!
Глаза Шайлока распахнулись во всю ширь.
– Что это? Что это? Что это? Иматься с чудищами, что сдирают плоть с костей человека, будто носки снимают? Что ты такое?
– Всего лишь бойкий и проворный дух веселья, к вашим услугам, – ответил я, изобразив танцевальное па и слегка тряхнув бубенцами у себя на колпаке: Шайлок еще не видел меня в официальном наряде.
– Он правда спас тебя, папа, – сказала Джессика. – Они действительно собирались тебя убить. – Первое, что она сказала мне или обо мне, – без раздраженья, не ворча, – с тех пор, как узнала о Лоренцо. – Но он и впрямь и вор, и плут, и совершенно точно дурак.
– Смотрите, – промолвил я, вновь пытаясь сыграть на отвлеченье. – Марко Поло. Знаменитый венецианский путешественник – под вашим кровом.
– Синьор. – Марко Поло отвесил легкий поклон. – Ваша дочь и Карман доблестно спасли меня из генуэзской тюрьмы, когда и всей моей родне не удалось договориться об условиях моего освобожденья. Я сожалею, что для этого им пришлось воспользоваться вашими сокровищами, но семейство мое с радостью вам их вернет – с процентами, замечу, – как только мне удастся все уладить. – Он в самом деле умел своими манерами разлить масло по бурным водам сердитого нрава. «С процентами» – эти простые слова успокоили Шайлока, не потому, что он был алчен, а потому, что был убежден: лишь это позволяет ему, еврею, участвовать в делах сей ох какой изощренной республики купцов. А Поло как-то это понимал. Быть может, многие годы, что он провел в судах безумных и смертельно опасных восточных деспотов, научили его, как лучше удерживать голову на плечах.
– Добро вам пожаловать в мой дом, Марко Поло, – сказал на это Шайлок. И мы все тут же оказались где-то не тут. – Дочь моя принесет вам вина. – Он повернулся к Джессике.
– Нет у тебя дочери, – ответила та. – Сам и неси свое вино.
– Уважения! Дщерь! Ты забираешь у меня золото, сбегаешь с этим христианином, с этим мерзавцем Лоренцо…
– Я сбежала вот с этим мерзавцем, – ответила она, махнув куда-то в общем направлении меня.
– Его Вив схряпала, – сообщил Харчок.
– Хватит так говорить, – сказал я. – Это неправильно.
– Изи-ни. – Огромный пентюх повесил голову. – Вив его скушала.
– Он так уже говорил, Карман, – сказала Джессика. – Может, он и не найдет у бочонка круглой стороны, но помнит все, что говорится, до жутиков отлично.
– Ну, я в общем рад, что тебя не было с этим Лоренцо, даже если в итоге ты возвращаешься домой в брюках вот с этим… этой… ходячей мерзостью. – И Шайлок тоже махнул в общем направлении меня.
– Мерзостью? Я вашу дочку беру немного по морю покататься, по ходу спасаю национального героя, обучаю ее говорить по-пиратски и уберегаю ее от, блядь, убийственного заговора, потом возвращаю лучше новенькой, и после всего этого я – мерзость? Ну дела – а уважение, Шайлок? Где ж уважение?
– Какой еще убийственный заговор? – спросила Джессика.
– Лоренцо собирался тобой воспользоваться, забрать золото, а тебя бросить в море, – сказал Шайлок.
– Нет, не этот, – вмешался я. – Я про тот, чья кульминация случилась не так давно, когда Вив несколько распотрошила других прихвостней Антонио. Они намеревались тебя прикончить следом за отцом, чтоб Антонио долг отдавать не пришлось. – Челом я изобразил свою «суровую морщину правды», как мне нравится ее называть, но бубенцы мои при этом звякнули, несколько подорвав строгую искренность моих врак.
– Это мыкающаяся мажара марранской молофьи, – сказала она, довольно крупно для девушки ее габаритов нависая надо мной.
– Тебе известно, что чрезмерное использование аллитерации – признак безумия?
– Прихвостни Антонио похвалялись этим несколько дней назад, – вмешался Шайлок. – Я думал, ты для меня потеряна.
Джессика кинулась ко мне, скрипя зубами, и нос ее остановился лишь в одном дыхании от моего.
– Ты знал про Лоренцо все время, а мне ничего не сказал?
– Я боялся, ты станешь сердиться. Шайлоку-то легко, на него ты все время сердишься.
– Ну а теперь я, блядь, на тебя сержусь.
– Красная куща? – спросил Шайлок.
– Я в ней будто последние несколько месяцев живу, – ответил я, переводя дух.
– Это не красная, блядь, куща!
– Как сказать, – произнес я.
Тут она завизжала – громко и несколько продолжительно, напугав некоторых из нас больше, чем других.
– Если ты закончила, – сказал я из своего гнездышка на руках у Харчка, куда я мигом вспрыгнул, – мне нужно идти кое-какими делами заниматься.
– Ну, дракон накормлен, можешь галочку поставить, – сказала Джессика, и на уста ее нашла дорогу сварливая улыбка. Иногда, сдается мне, девице просто необходимо хорошенько повизжать от ярости.
– Мне нужно поймать лодку в Бельмонт, Шайлок, если позволено будет обратиться к вам за монетой на проезд.
Старик пожал плечами и полез в кошель.
– Ты ему еще денег давать собрался? – спросила Джессика.
Шайлок опять пожал плечами.
– Он спас тебя – и спас меня, и я ему процент начислю. Я все учту, дурак.
– Ах, опять он займы свои записывает. Как вам очки? – Он уже сходил за ними к столу и нацепил на нос.
– Службу свою несут. – И он выдал крохотную улыбку – редкую жемчужинку на кислом еврейском лике. – Но ты не сделаешь такого, что лишит меня моей мести.
– Мой добрый Шайлок, я вам разве не говорил раньше, я – лишь орудье вашей мести?
– Ну да, коварный и опасный грабитель, забился, как испуганный барашек, на ручки этого громадного колдыря, – сказала Джессика. Слегка дернула меня за нос и картинно развернулась на каблуке. – Я принесу нам вина, синьор Поло, – сказала она. – А потом мы с папой отведем вас домой, к вашим близким.
– Нельзя в таком виде на улицу выходить, – произнес Шайлок. – Хорошая еврейская девочка не носит пиратских…
Джессика крутнулась к нему с той же свирепостью во взоре, кой явила за миг до того, как завизжала.
Шайлок отвернулся и сделал вид, что ему нужно сделать что-то важное в противоположном направлении.
– Хорошо, хорошо, одевайся пиратом. Я просто рад, что мать тебя не видит…
* * *– Говорю вам, Яго, дурак жив. Если б даже в записке он не упоминался, обезьянку звали Пижоном. Сколько обезьянок по имени Пижон, одетых в шутовской наряд, вы знаете в Венеции?
Антонио мерил шагами свою квартиру, а Яго спокойно сидел за его столом и кинжалом чистил ногти. Оковы с него сняли еще в море, всего через два дня пути. Тех моряков, кому поручили его сторожить, убедили, что пленник их вообще-то запросто может стать их новым командующим. Отелло и Дездемона мертвы, на Кассио – бремя обязанностей на Корсике: никто не мог даже отдаленно представить, как совет станет выдвигать обвинения. Когда доплыли до Венеции, Яго сошел на берег при оружии, лишь дав слово, что в назначенный день предстанет перед советом.
– Не верю. Успокойтесь, Антонио, я управляю вращеньем сфер судьбы. Отелло мертв, мы еще можем увидеть вашего подопечного сенатором, и наш план осуществится.
Антонио всегда опасался Яго – его грубая уверенность и готовность к насилию были неуместны в благовоспитанном мире торговли, где битвы были метафорами, а победы мерились прибылью, – но теперь, после Корсики, Антонио также боялся, что солдат рехнулся окончательно.
– Сегодня в каналах нашли части Саларино и Грациано, – сказал купец. – Кусками. И через день после того, как они должны были убрать Шайлока, пришла повестка. Завтра мне отвечать перед судом по его обязательству. Он вырежет у меня фунт мяса.
– Милый мой Антонио, Совет Венеции ни за что не позволит жиду взыскать с вас долг. Жиду? Да они с таким же успехом могут вчинить мне иск за действия против мавра. Мы – венецианцы, они – чужаки. Правосудие благоволит к любимым сыновьям. Если до этого дойдет, у меня есть план, чтобы ваш процесс был на руку и вам, и мне. Вы себе не представляете, что за сила пришла мне на помощь, – существо, порожденное моей ненавистью к мавру.
– Да-да, вы упоминали, – произнес Антонио довольно рассеянно. Пока они беседовали, он неуклонно перемещался подальше от солдата, пока не оказался едва ль не спиной к собственной двери. Дальше можно было только на лестницу – ну или выпрыгнуть в окно. – Но еще вы говорили, что Брабанцио будто бы сожрало какое-то существо, и еще та… тварь – эта штука из тьмы, что убила вашего Родриго. Вы ее видели.
– Я все равно намеревался прикончить Родриго. Моя ненависть просто предвосхитила мои желанья. А, да, может, и с Брабанцио так же вышло… бесенок моей ярости предчувствовал нужду в том, чтоб старик не путался под ногами, еще до того, как я сам это осознал.
Антонио положил руку на дверную задвижку и только потом ответил.
– Это потому, что «бесенок вашей ярости» не мог придумать способа получше, чтобы просрать все наше предприятье, прикончив главного партнера, да? Говорю вам, Яго, мелкий дурак жив и работает он – даже сейчас – против нас. Сметка подсказывает мне, что ваши россказни про неведомое существо – ложное виденье, галлюцинация после того, как вы повозились с этим адским липким снадобьем Брабанцио. Но ложное виденье не могло разбросать по каналу куски моих друзей. Не галлюцинация положила дурацкую башку в бельмонтский ларец, чтоб Бассанио не смог жениться на Порции. Не ваша роскошная могучая ненависть прислала записку, в которой мои друзья вычеркнуты, как сардельки из списка покупок. Говорю вам, Яго, дурак жив – и он нам мстит.
Яго вздохнул.
– Ну что ж, значит, нам придется убить его снова.
– Все уже по воле его. Завтра мне стоять перед судом и отвечать на обязательство Шайлоку фунтом моего мяса.
– Значит, и Шайлока надо убрать.
– Но у вас ни людей, ни сил. У меня тоже. Я не могу отправить Бассанио на такое жуткое дело. Это не в его натуре. Он и без того расстроен смертью друзей.
– Успокойтесь, купец. Это моя забота. В Арсенале у меня по-прежнему припрятано кое-что из состояния Родриго – и с его золотом и моей волей еще до утра нам на выручку придут силы.
* * *– Ох, Нерисса, я вся сама не своя от беспокойства. – Порция колготилась за своим туалетным столиком, а Нерисса в чулане расставляла ее туфли несочетающимися парами. – Я отправила отцова стряпчего Бальтазара, сколько хватит сил у человека, мчать в Падую[258] неделю назад с письмом нашему кузену Белларио, он доктор права, но опасаюсь, до утра с ответом он не вернется. А коль так, я даже не знаю, как нам помочь Бассанио спасти его друга Антонио.
– А как бы мы помогли? Средства наследства вам недоступны, госпожа. И даже от ухажеров они перестали поступать, когда пошли слухи, что из игроков не выиграет никто.
– Мы им поможем тем, что сами поведем дело, Нерисса. Как доктор права и секретарь суда.
– Но, госпожа моя, только мужчины могут быть законниками.
– Да, но мы будем в платьях таких, что предположат, будто мы имеем то, чего нам не хватает, – в пустых гульфиках. Когда в одежды молодых людей мы нарядимся, то из нас обеих, ручаюсь, бо́льшим франтом буду я, и шпагу буду я ловчей носить, не семеня, а по-мужски шагая, ломающимся голосом подростка о драках говорить, как хвастунишка, и мило врать, как много важных дам томились по моей любви, зачахли и умерли, отвергнутые мной[259]. – Она хихикнула.
– Несомненно, милая Порция, и наглость вашей натуры, а также ничем не подкрепленная самоуверенность еще пуще убедят их, что вы – лучший из нас мужчина.
Тут в дверях возник лакей и откашлялся.
– Госпожа, там посетитель к вам. Просит встретиться с ним у входа для челяди.
– Господин благородный? – уточнила Порция. – Ну так введите тогда его в вестибюль, и я к нему шикарно спущусь.
– Нет, госпожа, не господин, а явился он к госпоже Нериссе. Он клоун.
– Клоун?
– Да, госпожа. В клоунском костюме. Имя не говорит.
– Сейчас буду, – сказала Нерисса.
Не было ее где-то с полчаса. За это время Порция обнаружила, что ей как-то особенно трудно подобрать себе туфли к ужину.
А когда Нерисса вернулась, по лицу ее струились слезы.
– Порция, о госпожа моя, мне так жаль. Ваша сестра.
– Что? Что с ней, Нерисса?
– Дездемона умерла.
* * *Когда гондола с Бельмонта уже скользила к пристани у дома Шайлока, я заметил одного из громадных евреищ Тубала, не знаю, какого именно, – он заслонял собой дверной проем. Само по себе зрелище отнюдь не тревожное, вот только с его лапищи свисала на шнурке дубинка, а подплывали мы под таким углом, что я увидел и второго громилу – он стоял у боковой двери Шайлока в такой позе, словно готов ее вышибить.
– Ни слова, – сказал я гондольеру. – Узел мой кинешь на пристань. – Я метнул монету ему под ноги и пробежал по всей лодке, прыгнул и приземлился на брусчатку, перекатился и вскочил, один кинжал уже у меня в руке. Джессика только успела приотворить дверь.
Кинжал я послал под колено громиле, а когда его скрючило от боли, я ногами вперед пролетел над его спиной прямо в дом, мимо Джессики, испуганно отшатнувшейся. Попал бедром на стол, проскользил по нему, выхватывая второй кинжал, и уже твердо встал на ноги.
– Харчок! Боковая дверь! – скомандовал я, как раз в тот миг, когда та взорвалась снаружи и разлетелась на своих петлях. Кинжал я метнул в мякоть ноги второму громиле, и он ввалился в дом, выставив перед собой длинный мясницкий нож. Харчок, сидевший у очага, теперь стоял над громадным евреищем с таким удивлением, точно обнаружил живую змею у себя в миске овсянки на завтрак.
Я развернулся к тому, который пытался войти через парадную дверь. Меня этому научил друг мой Кент: как правило, людей таких размеров гораздо важнее сперва остановить, а не пытаться их убивать с первого удара.
Третий свой кинжал я держал за лезвие, изготовя его к броску.
– Этот будет тебе в глаз, мальчонка, – сказал я. – Валяй, дернись – и я тебя отправлю в ваш кошерный рай с поразительным проворством.
Он перестал ерзать, дабы встать на ноги, и замер на месте; что кстати, ибо я не был уверен, что попаду в цель, так давно я не разминался. Промахнись я, он бы забил всех нас до смерти. Я услышал, как Джессика тихонько ахнула, глядя мне за плечо, – там другой громадный евреище уже подымался на ноги.