– А клятва? Клятва? Небу дал я клятву! Так неужель мне душу погубить? Нет, нет, за всю Венецию…[300]
– Платеж просрочен, – подытожила Порция. – Еврей законное имеет право фунт мяса вырезать у должника близ сердца[301]. Сжалься, Шайлок. Возьми тройную плату и позволь мне вексель разорвать[302].
– Да забирай уже, ослиная твоя башка! – раздался крик из тревожной ко мне близости. За ним последовала волна сходных воплей, прокатившаяся по всей зале.
Я посмотрел на Джессику – она прикрыла рот руками, а глаза ее в смятении расширились.
– Вырвалось, – пояснила она.
– «Почитай отца своего и мать свою» – разве не так у вас в книжке написано? – сказал я.
– Само собой – целая глава, сразу после первого урока Библии, который гласит: «Не имай, блядь, никаких аспидов», – ответила она.
– Справедливо замечено – и неплохо сказано, – отметил я.
– А это кто? – спросила Нерисса.
– Они Шайлокова дочка, – ответил ей Харчок.
– Похожа на мальчика.
– Ну да, – подтвердил мой дебил. – Она пиратова подмастерье[303].
– А ты кто?
– Подмастерье дурака.
– Она будет твой голос, Харчок, – шепнул я.
Тем временем в зале суда Шайлок гнул свое:
– Как видно, вы достойный судия: вы знаете закон; решенье ваше прекрасно. Именем того закона, которому вы служите опорой, прошу – кончайте суд. Клянусь душою, ничей язык меня разубедить не в силах; я за вексель мой стою[304].
– Идиот, – прошептал я меня окружавшим.
Антонио выступил вперед. Челюсти его были крепко сжаты.
– От всей души я умоляю суд произнести свой приговор[305], – промолвил он.
– Что ж, приговор мой сводится к тому, – сказала Порция, – что вам придется грудь ножу подставить[306].
– О, юноша прекрасный! – воскликнул Шайлок. – О, судия правдивый![307]
– Грудь надо обнажить[308], – заключила Порция.
Тут Антонио, похоже, утратил всю решимость, что у него еще оставалась, потому что взялся лишаться чувств. Яго и Бассанио успели его подхватить. Судебные приставы подволокли кресло, поставили его перед помостом. По толпе пронеслись крики – от «Милосердия!» до «Будь проклят ты, жидовский дьявол!»
– Весы тут есть, чтобы отвесить фунт мяса?[309] – спросила Порция.
– Как же! – ответил Шайлок. – Я их принес[310].
– А нанял ты врача – перевязать, чтобы не изошел ответчик кровью, чтобы не скончался?[311]
– А я думал – ножиком ткну и посмотрю, как оно дальше пойдет, – ответил Шайлок. – У меня дочка – она б выйти за лекаря могла, тогда и был бы сейчас под рукой. Но нет, она ж у нас своим умом живет, как кулаком мне по сердцу. Поэтому нет врача.
– Так это я буду виновата, если Антонио до смерти кровью изойдет? – возмутилась Джессика. – Это жирный жбан спрутьего спуска.
– Я тебя обожаю, – сказал я.
– Ну да, отъебись, – рявкнула пиратка Джесс.
– Что медлит жид? Бери же неустойку![312] – постановила Порция.
Приставы схватили Антонио и привязали его к креслу, а он лепетал про то, как любит Бассанио и чтобы мальчик не огорчался, что из-за него Антонио гибнет[313], и не винил себя, ибо всему виной иные силы и, в первую очередь, – он сам. Если честно, я не особо его слушал.
– Что это Порция затеяла? – спросила Нерисса.
– Думаю, она так рассчитывала отговорить Шайлока от мести.
– Я бы сказала, ее план в таком случае уже всплыл пузом вверх.
– А мне кажется, она переоценила свои способности к убежденью, отточенные с торговцами обувью. Хотя, сказать правду, она талантлива и впрямь. Склонись процесс в обувную сторону, все бы остались без сапог.
Шайлок вжикнул ножом по кожаным ножнам еще пару раз и подступил к Антонию. Вот он коснулся лезвием его обнаженной груди.
– Минуточку![314] – сказала Порция.
– Минуточку! – сказал Бассанио.
– Минуточку! – сказал Яго.
– Минуточку! – сказал я.
– Давайте вы, – сказала Порция Бассанио.
– После вас, – сказал Яго Порции.
– Валяйте, – сказал я. Вообще-то я собирался потребовать, чтобы Шайлок немного притупил нож – так оно будет болезненней. Со всей своею благородною учтивостью, Антонио все же был замешал в убийстве моей Корделии и меня – не говоря уже о том, что дал распоряжение убить самого Шайлока. Да и Джессику, выпади ему на это случай. Однако прочие, похоже, только хотели дело затянуть.
– Антонио, – сказал Бассанио. – Женился я на женщине такой, которая дороже мне всей жизни; но жизнь мою, жену мою, весь мир я не ценю дороже вашей жизни. Все потерять, все в жертву принести вот этому чудовищу готов я, чтоб вас спасти[315].
Порция подбоченилась, выдав тем самым женские свои формы под сугубо мужским нарядом.
– Я правильно вас понял – вместо своего друга Антонио вы хотите отдать Шайлоку свою жену? Услышь жена такое, она спасибо не сказала б вам[316].
– Ну, не в смысле фунта мяса, а просто на ночь, я думал.
Даже Шайлок посмотрел на Бассанио так, точно юноша окончательно сбрендил.
– А что? Она очень прекрасна и пахнет розами, – добавил Бассанио.
– Мы теряем время[317], – сказал Шайлок. – Режу.
– Постой, еще не все, – вмешалась Порция. – Тут в векселе ни слова нет о крови, «фунт мяса» – просто сказано и ясно. Возьми же неустойку – мяса фунт, но если, вырезая фунт, прольешь хоть каплю христианской крови, – все твое именье, по венецианским законам, конфискует государство[318].
– Таков закон?[319] – уточнил Шайлок.
– Его ты можешь видеть[320], – кивнула Порция.
– Так я согласен: пусть тройную сумму заплатят мне – и может уходить христианин[321].
– Нет, пока еще не все, – сказала Порция. – Узнает правосудье жид до конца. Не надобно спешить. Получит он одну лишь неустойку – не более[322].
– Ладно, – сказал на это Шайлок. – Тогда я беру на ночь жену вот этого парня.
– Она в сделку не входила. Даже Бассанио теперь не сможет взять жену на ночь. На несколько ночей.
– Так – по закону?[323] – спросил Бассанио.
– По нему, – ответила Порция и повернулась к Шайлоку. – Итак, готовься мясо вырезать, но крови не пролей. Смотри, отрежь не больше и не меньше ты, чем фунт: хотя б превысил иль уменьшил вес на часть двадцатую двадцатой доли ничтожнейшего скрупула, хотя бы на волосок ты отклонил иглу твоих весов, – то смерть тебя постигнет, имущество ж твое пойдет в казну[324].
– В точности? – Шайлок беспомощно посмотрел на дожа. – Со всем должным уважением, молодой судья сочиняет это на ходу. Верните долг и дайте мне уйти[325].
– Я приготовил их тебе – возьми[326], – сказал Бассанио.
– Он пред судом от денег отказался[327], – сказала Порция. – Одну лишь неустойку взять ты вправе, и ту – под страхом гибели, еврей[328].
Нож выпал из руки Шайлока, и лязг его эхом разнесся по всей мраморной зале.
– Так пусть с нее берет уплату дьявол; мне нечего здесь больше толковать[329].
– Жид, постой, – сказала Порция. – Претензию к тебе имеет суд. В Венеции таков закон, что если доказано, что чужестранец прямо иль косвенно посмеет покуситься на жизнь кого-либо из здешних граждан, – получит потерпевший половину его имущества, причем другая идет в казну республики, а жизнь преступника от милосердья дожа зависит: он один решает это. Вот ныне положение твое: улики ясные нам подтверждают, что посягал ты косвенно и прямо на жизнь ответчика и тем навлек опасность на себя, как я сказал. Пади же ниц – и милости проси![330]
Шайлок покорно опустился на одно колено, переводя дух. Его оглушило таким приговором. Джессика вцепилась мне в бицепс ногтями.
– А что, – заорал я, – если тот, против кого сплетен заговор, сам изменник отечества? Убил королеву союзника Венеции, привел к смерти главнокомандующего ее флота и его жену и намеревался убить и сместить самого дожа? Что тогда?
Порция… нет, все – все посмотрели в толпу, среди которой я стоял. Меня они, конечно, не увидели, потому что я такой собакоебски маленький, зато они увидели Харчка. И ахнули.
– Ну, тогда совсем другое дело, – ответила Порция.
– Кто там заговорил? – поинтересовался дож. – Я бы его послушал.
– Минуточку! – возопил Яго.
Явление двадцать четвертое Приговор
Я семенил, я ступал на цыпочках, краснел, хихикал и похмыкивал, прикрыв рот веером, пробираясь к помосту суда – ни дать ни взять робкая девица. На мне было одно из платьев Порции, что пороскошнее. За мною ковылял Харчок – его наряд сшили из трех платьев Нериссы. Он тоже семенил, ступал на цыпочках, заливался румянцем и хихикал, а голос его – тон в тон, нота в ноту – был точной копией голоса Нериссы.
Явление двадцать четвертое
Приговор
Я семенил, я ступал на цыпочках, краснел, хихикал и похмыкивал, прикрыв рот веером, пробираясь к помосту суда – ни дать ни взять робкая девица. На мне было одно из платьев Порции, что пороскошнее. За мною ковылял Харчок – его наряд сшили из трех платьев Нериссы. Он тоже семенил, ступал на цыпочках, заливался румянцем и хихикал, а голос его – тон в тон, нота в ноту – был точной копией голоса Нериссы.
– Кто это? – спросил дож.
– Се я, – ответил я. – Порция Бельмонтская, дочь Брабанцио.
И цвет, и всякое выраженье стекли с лица Порции, точно кто-то открыл кран под ее накладной бородой.
– С моей служанкою Нериссой.
Харчок сделал книксен – вылитый нежный цветок женственности с ослиною елдой. Только огромный.
В толпе раздались различные восклицанья трепета и смятенья – публику поразили уже сами размеры Харчка в женском наряде.
– Да я в жизни бабы громадней не видал, – раздался чей-то голос.
– И страшней на рожу, – добавил сопутствующий.
– Я б такую склеил, – произнес третий.
– Сколько за телку? – донесся женский голос откуда-то из глубин залы.
То была синьора Вероника, управительница борделя, – по опыту своему она знала, что на всем белом свете не бывает до того уродливых существ, чтоб какой-нибудь лох не заплатил за то, чтоб их отпежить.
Хотя мы немало потрудились над маскировкою Харчка, из него все равно вышла до изумления непривлекательная женщина, хоть детей ею пугай. Я же, напротив, в прикиде симпатичной и легкой сильфиды мог вызывать натяженье трико и разбиенье сердца у мужчин по всей земле. Если не забывал гладко побриться.
– До крайности необычайно, – промолвил дож. – Женщинам не дозволяется выступать перед судом.
– Да, ваша светлость, но я – единственный голос своей семьи из оставшихся на этом свете, потому послабленье сделать можно, как считаете?
– С прискорбием мы вынуждены были услышать о вашей сестре, госпожа, и я полагаю…
– Да не будет так! – рявкнула Порция. – Не может баба выступать в суде, если ей не предъявлено обвиненье.
– Благодарю за соболезнования, ваша светлость. Мы с сестрою были весьма близки. Кажется, вчера еще мы обе, девочки, только расцветали первым женским цветом, делили ванну, касались друг друга в самых трепетных местах…
– Эта женщина – самозванец! – крикнул Яго.
– Да. – Я повернулся к солдату, отстранил веер и похлопал глазами ему и Порции, поочередно. – Не умолкайте, симпатичный негодяй.
Порция повернулась к Яго и, мотая головой, попробовала украдкой просигнализировать ему, чтобы заткнулся нахуй, но все глаза в зале суда, кои не поразило слепотой ужасающее величие Харчка в юбках, этот ее жест отметили.
Яго сделал шаг назад и сомкнул ряды с Бассанио.
– Прошу прощенья, ваша милость, обознался.
– Попался, блядь, в ту яму войны, нет? – рек Кукан у меня из-под подола.
– Туман войны[331], тупоголовый ты кокни, – сказал я и вновь обратился к дожу: – Если позволите, ваша светлость. Прежде чем вы отвяжете Антонио от кресла, сдается мне, дилемма, повергшая в смятенье нашего юного судью, решаема. Шайлоку необходимо лишь возложить этот нож на одну из жаровен, расставленных здесь, пока лезвие не раскалится докрасна. А затем – сделать надрез этим сияющим клинком. Тем самым рана, им производимая, будет прижигаться, и так ни капли крови не прольется. Как только лезвие остынет, его можно будет накалить снова – и сделать следующий надрез. Так он получит свой фунт мяса, Антонио же не потеряет ни капли крови. Может возникнуть, как выражаются хирурги, некоторое неудобство, но закон будет удовлетворен. Метод сей часто используется на полях сражений при быстром лечении ран, не так ли, Яго?
Выглядывая из-за Бассанио, тот выглядел так, словно предпочел бы не высказывать своего мнения.
Антонио же сидел обалдевший: он пережил смертельную опасность и спасенье от нее, а теперь опасность вернулась снова. При этом от кресла его так и не отвязали.
– Яго, – произнес дож. – А вы почему здесь? Вам полагается предстать пред нами лишь через два дня.
– Да, Яго, – подхватил я. – Объясните, пожалуйста, что вы здесь делаете. Почему, практически убив своего командира и мою королеву, а также сплетя заговор против Венеции, вы явились на суд пораньше?
Шайлок поднял нож свой с пола и, сделав несколько мелких шажков, сунул его клинком в уголья той жаровни, что располагалась ближе. В этот миг Антонио, судя по виду, лишился чувств.
Яго подскочил ко мне и навис над моею беззащитной женскою фигуркой.
– Это… это не дочь Брабанцио, ваша милость.
– Он прав, ваша светлость, – проговорила Порция, уже, я полагаю, сообразив, что тут и как. – Эта женщина – самозванка. – Она подошла ко мне и выхватила у меня из рук веер. – Узрите!
Я сорвал с ее верхней губы усы.
– Узрите!
Она схватилась за перед моего платья обеими руками и сдернула его. Под разорвавшейся тканью обнаружился мой черный шутовской наряд.
– Узрите! – воскликнула она.
Я взялся за манишку ее поэтической рубахи и тоже рванул вниз. Под разорвавшейся тканью обнаружилось, что на ней больше ничего не надето.
– Узрите! – сказал я.
– Потрясные какие, – вымолвил Харчок и потянулся лапою к себе под юбки.
Порция, вдруг ощутив бюстом сквозняк, прижала к себе лоскутья и с криком побежала вон из залы манером до крайности немужским. К чести ее, галерку ее выход вдохновил на восторженные вопли.
Я стащил с головы вуаль и переступил через остатки платья Порции под хор изумленных ахов и восклицаний. Из горки юбок извлек своего Кукана.
– Харчок, сбегай-ка проверь, чтоб Порцию не постигли никакие неприятности.
– Порцию? – переспросил Бассанио.
– Да, это твоя жена, недоумок ты жатый. Ты и сам, впрочем, ступай.
– Фортунато, – проворчал Яго. Обратной дороги с пятачка перед судейским помостом у него теперь не было.
– Фортунато? – спросил дож – удивленный, однако, я надеялся, довольный. Остальные сенаторы, впрочем, похоже, не обрадовались совсем.
– Меня никто так не зовет, – сказал я.
– Мы думали, ты вернулся во Францию, – произнес дож.
– Знамо дело – эти два мерзавца и хотели, чтобы вы так думали. И подельник их Брабанцио заодно.
– Он обезумел, – произнес Яго. – Знаете же, сколько пьет дурак!
– Я был безумен, ваша светлость, но недолго. Когда эта парочка вместе с Брабанцио замуровала меня у него в подвале, оставив меня там подыхать, – а все из-за того, что меня прислала сюда моя королева, дабы противостоять зачину нового Крестового похода. Да, вот тогда безумье сколько-то меня не оставляло.
– Это нелепица, – сказал Яго. – Я простой солдат, я не решаю ничего в политике войны.
– Но решал бы, став командующим, правда? Назначенным Брабанцио.
Дож встал с места.
– Что ты мелешь, Фортунато? Брабанцио был моим любимым соратником, членом этого совета.
– А дожем не был, правда? – ответил я.
Но тут пришел в себя Антонио – и, стряхнув дурноту, увидел, что перед дожем стою я.
– Я знал, что он еще живой! – слабо вскричал он. – Я вам говорил!
Яго скривился и линзу своей ярости обратил на купца.
– Конечно, он живой, – стиснув зубы, проскрипел он. – С какой стати ему быть каким-то другим?
– Ваша светлость? Мой вексель? – подал голос Шайлок. Он как раз вытаскивал из огня раскаленный докрасна нож.
– Жди, жид. – Дож посовещался с пятеркой сенаторов-советников и, после обильных кивков со всех сторон, повернулся к зале и произнес: – По венецианскому закону обязательство Антонио признано недействительным, он может идти. Но, как юный доктор права постановил, ты, Шайлок, – чужеземец и, желая выплаты по векселю, нарушил закон Венеции. Потому-то он и недействителен.
– Знаете, – вмешался я, – ваша светлость, юный доктор права все ж никакой не доктор права, а и вовсе юная особа женского полу. И, кстати сказать, тот громадный пентюх, что выбежал со стояком за нею следом, тоже отнюдь не такая особа. Это я проясняю во избежанье дальнейшего недопонимания.
– Мне правосудья бы, – не унимался Шайлок. – Если не неустойку, так золота.
– От золота ты тоже отказался, – напомнил дож. – Так постановил совет.
– Секундочку, – сказал я. – Где вы родились, Шайлок?
– Здесь, на Ла Джудекке. Там и прожил всю свою жизнь.
– А на жизнь эту самую зарабатываете где?
– В Риальто, как любой купец. На жизнь я зарабатываю там, где все дела в Венеции ведутся.
– Так как же, ваша светлость, Шайлок, рожденный и выросший в Венеции, – чужеземец? Венеция определяет чужеземцев так, как ей удобно, чтобы купцы из других земель не чувствовали себя надежно в таком капризном городе?
На галерее поднялся ропот – полагаю, средь чужеземных купцов, собравшихся поглядеть, как здесь отправляют правосудие.
Дож перевел взгляд на собратьев своих по совету, затем откашлялся.