Я с ними беседую – с мертвыми, что приходят ко мне во тьме, и если прищуриться, их даже видно: фантомы моего прошлого, серо-синие в кромешной черноте. Возлюбленные, друзья, враги, мудачье, тупицы, лизоблюды, жополизы, сиповки, хрычовки и обалдуи. Те, кого я даже не помню, проходят мимо, приостанавливаются, смотрят на меня, глаза у них черные и пустые, как все остальное. Не знаю, снятся ли они мне, – не знаю, сплю ли я вообще. Прилив дает рукам в цепях отдохнуть, и я отплываю. Просто плыву.
Когда она приходит, я всегда кричу, а она проскальзывает в келью мимо ног моих, кружит, заползает мне под коленки. Если б я и ждал ее, предвкушал, если я даже знаю, что она со мною в келье, в тот миг, когда она меня касается, я пугаюсь, я в ужасе – и слышу, как в шее у меня боевым барабаном грохочет пульс. Цепи мои лязгают, и я падаю, распятый в оковах, пред нею.
Она не причинит мне вреда, пока не причинит мне вреда; к этому я привык. В тот первый раз, когда отрава Монтрезора и страх еще густо клубились у меня в крови, я чуял, что в келью проникла акула или громадный угорь, пред моим мысленным взором представала зубастая пасть, отрывающая от меня кусок за куском. Но когда когти или шипы вцепились в мои чресла и что-то мягкое – мягче некуда, вроде меда в воде, – обернулось вокруг моего естества, рассудок мой уже не сумел связать с этим существом никакой картинки. Что за тварь из немеряных глубин может быть мягкой и нежной, однако сильной и шипастой? Я видал живых осьминогов в ведрах морской воды на венецианском рыбном рынке, и торговец взял меня на слабо, что я-де его не потрогаю, – и да, он был мягок и отвратителен, чуть лучше злонамеренной требухи.
– Ебаные венецианцы, да вы готовы жрать все, чем море блюет, а? Это похоже на такое, что высрала такая мерзость, какую к кухне и близко подпускать нельзя, а я при этом принадлежу к роду преданных поедателей потрохов.
Рыботорговец расхохотался.
Но эта штуковина в воде, во тьме – не осьминог, точно. Много я понимал, да? Но она меня все окучивала и приходовала, а через некоторое время успокоилась и свернулась у моих ног, да так и осталась. Если ей суждено меня убить, пусть. Ноги мои были обездвижены, обернуты кольцами неумолимой силы до самых бедер. Я не мог с нею сражаться, я даже пнуть ее не мог, а всю силу легких истратил, на нее визжа. Я лишился чувств, или сдался, или сдавило меня так, что в глазах потемнело и дыханье сперло, – не знаю. Но когда я вновь пришел в себя, начался отлив, и в келье я остался один.
Когда жажда подвигла меня на переустройство цепей так, чтобы вода стекала мне по руке, я наткнулся ладонью на что-то живое – и завизжал. (Да, тут в потемках я обильно визжу. Делать больше нечего в паузах между ужасом и страданьем – так что, быть может, голос бестелесного дрочилы прав. Может, я и впрямь свихнулся. Да как тут скажешь наверняка в темноте?) Только живым оно не было – то, что лежало на карнизе. Недавно живым – быть может. Я осторожно провел по нему рукой, нащупал колючки, плавники, глаза… Рыба. Дохлая, но дохлая недавно. И длинная, как мое предплечье, и такой же толщины. К тому же – надрезанная, я нащупал зарубки в чешуе. Я принял молитвенную позу, при которой руки мои встретились, и поел рыбьего мяса, убеждая себя не торопиться, не глотать вместе с чешуей и костями. То была превосходнейшая еда, какую вообще доводилось мне вкушать в жизни, и я ощущал, как все мое существо впитывает ее в себя, делает частью меня. Словно поглощал я саму тьму.
Чудище из темноты оставило мне рыбу, разделало ее для меня, спасло от голода, если не бреда. Каким грубым тварям ведома милость? У каких это акул глаз сияет милосердием? Таких нету! Все это – человечье, но если даже человек может вести себя по-зверски, способно ли чудовище являть натуру человека? Женщины?
Со следующим приливом она ко мне вернулась, и я вякнул, пробудившись от своей дремы. Но не стал ее пинать, пока она терлась об меня снова и снова – так о ноги трутся кошки. Затем существо это вновь обернулось вокруг моих ног, и я опять ждал – укуса, что отнимет у меня всю ногу. А огромные гладкие кольца мышц стискивали меня все крепче. Вновь в ляжки мне вонзились когти. Я завизжал, но полосовать меня, как рыбу, эти когти не стали – они лишь проткнули мне кожу, затем я вновь с приятностью уплыл, а мягкие части чьего-то тела принялись за обработку моего мужского естества.
Именно в тот второй раз осознал я, что́ именно со мною в воде, сумел сопоставить свой мысленный образ с ощущениями и начал думать об этой твари как о женщине. Спокойное плаванье, в которое я отправлялся, не было ни изможденьем, ни ужасом, ни остаточным воздействием яда Монтрезора. То была отрава русалки. Не видел ли я таких сирен сотнями на вывесках пивных и носах кораблей? Русалка в Венеции так же распространена, как лев Святого Марка, и теперь, тут, в моей темной келье, открытой морю, меня она соблазняет.
Я дал яду и страстным знакам русалочьего внимания мною овладеть, пока весь не истощился, после чего обмяк в плавучей обалделости рассольного послетраха, а русалка свернулась вкруг моих ног, приняв на себя мой вес и давая рукам в цепях немного отдохнуть.
И вот так, снова, как в детстве, когда мальчишкой меня запирали в буфете, я подружился с тьмой. Наступал прилив, и с ним приплывала русалка, впускала в меня свой сонный яд, затем мы с нею в пене трахались и скользко обнимались, а потом я просыпался и завтракал сырой рыбой, иногда – двумя. Пил воду и дремал во тьме до следующего прилива.
Что за волшебное существо, что за диво дивное отыскало меня здесь в самый скорбный мой час? Почему об этом никто никогда не писал, почему эта история русалки до сих пор не рассказана? Она – они – что, приходят лишь к обреченным? Быть может, я уже на том свете? Поди проверь, вдруг я призрак, прикованный навеки этими цепями, обреченный населять сию темную келью и подвергаться пыткам растленной рыбодевки?
Сами знаете, куда ж без окаянного призрака. Так, может, я – он?
Как подумаешь о призраках, как стонут они и страдают, ты ж не считаешь, что это у них постоянно и навсегда. Верно? Чуть повоют около полуночи, полязгают цепями, дунут хладом разок-другой, цапнут за лодыжку на лестнице иногда, чтоб зрители уж наверняка обосрались, – ну и все, рабочий день закончился, нет? Дальше пари себе, ложись вздремнуть сколько влезет, может, в теннис перекинешься… заглянешь в аббатство поразвлечься за счет настоятеля, чего не? Ты ведь не думаешь, что будешь прикован к сырой стене блядскую вечность, что в уме у тебя гнилым зубом будет ныть мысль о возмездии, а паузы заполнять сожаленье, скорбь и дрожь. Ну и да – визг, коего, как я уже упоминал, я произвожу сравнительно много. Сочинишь, бывает, слова к песенке в тысячу с гаком куплетов – убедиться, что еще не окончательная мандрапапула. А будущее для призрака становится несколько беспредметным – грезы о мести, на самом деле, скорее умственная игра такая, лишь бы чем-нибудь заняться. Только мне так не кажется. Конец там все же есть. Я его чую. И он, быть может, недалек.
С каждым разом, приплывая ко мне, она все неистовее. Когти ее, или шипы, или что оно у нее там – они, похоже, вонзаются все глубже. Она положительно меня имает, а укусам теперь подвергаются и другие части тела, хотя, хвала всевышнему, не моя мужская оснастка. От забытья после яда я очнулся и почувствовал, как по ногам у меня льется кровь из ран, оставленных ее когтями на бедрах. Если она не прикончит меня сразу, боюсь, я могу зачахнуть от слабости, потери крови или нагноения. Иногда в келью ко мне вползают крабы, и я слышу, как они топочут в темноте. Если подбираются близко, я их распинываю, но что будет, когда пинать я больше не смогу? Все же, наверное, предпочтительнее то будущее, когда все умозрительно. Темно. Да, я подружился с темнотой. Больше чем подружился. Я научился ебать тьму. Мы с нею одно.
И вот – опять она. Мимо моих ног, вокруг кельи, всплеск хвоста или плавника, вода кружит и вскипает от ее тяжести. Подлезает мне под ноги – теперь она кажется мне больше, шире, и картинка у меня в голове меняется, мне трудно воображать миловидную, льняновласую деву, примостившуюся на скале. Она – сама мощь, сама тьма.
Она вздымается предо мной, гладкая, скользкая, и я весь подбираюсь, ожидая когтей. Хуже этого нет ничего, пока яд не унес меня прочь, пока у меня все болит и саднит от наших с ней скачек в прошлый прилив. Пытаюсь не кричать, но – кричу, и она вонзает в меня когти, словно рыбак наживку на крючок.
– Ебать мой вяк! Полегче, Вив!
Я назвал ее Вивиан – в честь какой-то ничтожной английской побасенки про Хозяйку Ятого Озера. А то невежливо как-то – она мне спускает каждый оборот луны, а я даже не знаю, как ее зовут.
Но теперь она не принимается, как обычно, за свои половые игрища. Она меня тянет, дергает. Рот ее – или какой там еще своей мягкой частью она меня окучивает – прицепляется ко мне, жестко, и от присоски этой больно. Меня тянут прочь от стены, цепи натягиваются. Запястья мне выкручивает в оковах, потом и плечи, кажется, вот-вот вывернутся из суставов. От стены слышится треск. Цепи скользят, еще и еще, и всякий раз, когда мне обдирает кожу с запястий, когти ее впиваются глубже. Хвостом она лупит по воде в келье так неистово, что я и воплей своих не слышу, а я воплю, и воплю, и цепи не выдерживают…
Но теперь она не принимается, как обычно, за свои половые игрища. Она меня тянет, дергает. Рот ее – или какой там еще своей мягкой частью она меня окучивает – прицепляется ко мне, жестко, и от присоски этой больно. Меня тянут прочь от стены, цепи натягиваются. Запястья мне выкручивает в оковах, потом и плечи, кажется, вот-вот вывернутся из суставов. От стены слышится треск. Цепи скользят, еще и еще, и всякий раз, когда мне обдирает кожу с запястий, когти ее впиваются глубже. Хвостом она лупит по воде в келье так неистово, что я и воплей своих не слышу, а я воплю, и воплю, и цепи не выдерживают…
ХОР:
И так вот, с выдранными из стены цепями, безумный дурак утащен был своей адской любовницей вниз – в темные глубины Венецианской лагуны.
Явление шестое Игроки
Антонио спешил прочь от Риальто, а колокола Святого Марка звонили к полуденной молитве. За ним следовала свита из четверых юных взысканцев, обряженных по-деловому, и в темных платьях их виделось некое однообразие, определявшее их на сторонний взгляд как представителей купецкого сословия, однакож всякий щеголял яркого колера шелковым платком, брошью или броским пером на шляпе. Сим они заявляли о своей исключительности. «Я один из вас, – говорили тем самым они, – только, может, чуточку получше». Все они гурьбой трусили за Антонио, как щеночки за гончей сукой – от них убегали ее сосцы.
– К чему такая спешка? – спросил Грациано, самый высокий из четверки и широкий в плечах, как портовый раб, когда они взошли на мост Риальто. – Если у нас важное дело, мы должны в Риальто идти, а не обедать, разве нет?
Антонио обернулся и совсем уже было собрался в очередной раз указать на талант вьюноши манкировать контекстом и, зачастую, ослепительно очевидными вещами, как тут же столкнулся с коренастым седобородым человеком в длинном кафтане. Мужчина этот, спускаясь с моста, листал фолиант документов.
– Жид, – промолвил Грациано, огибая Антонио и хватая старика за руку так, что ему пришлось привстать на цыпочки.
– Аспид! – произнес Саларино, самый старший из вьюношей; он уже толстел и никогда не отходил от друга своего Грациано. Еврея он подхватил под другую руку и тут же миг сшиб у него с головы желтую скуфью.
– Антонио, – сказал еврей, вздрогнув от неожиданности и оказавшись лицом к лицу с купцом.
– Шайлок, – сказал Антонио. Ну что еще? Придя ему на выручку, два юных остолопа вынуждали к действию. Бессмысленно. Неприбыльно.
– Прошу прощенья, – выдавил Шайлок, склоняя голову, но умоляюще подымая взгляд. Антонио он знал.
Тот сдержался и не вздохнул. Вместо этого напустил на себя гнев.
– Пес жидовский! – рявкнул он и плюнул еврею в длинную бороду, после чего оттолкнул Саларино и целеустремленно зашагал вверх по ступеням моста.
– Бросим его в канал? – осведомился Саларино.
– Нет, оставим этого пса-живодера на его вечные муки, – ответил Антонио. – Нет времени. Пойдемте.
Они выпустили еврея, и тот вновь оказался на ногах. Грациано вышиб ворох бумаг у старика из рук.
– Смотри, куда ходишь, хам, – сказал он и поспешил за Антонио, зацепив за рукав Саларино и таща его за собой.
Бассанио, самый симпатичный из клевретов Антонио, протиснулся мимо Шайлока, словно бы опасаясь подцепить что-то себе на блузу, если они вдруг соприкоснутся, и рьяно мотнул головой Лоренцо, мол, двигай и ты. Тот, самый юный в компании, сгреб бумаги Шайлока с мостовой и неловко сунул их в руки старику, затем поднял желтую скуфью (такие были обязаны носить все евреи) со ступеней, нахлобучил ее Шайлоку на голову и несколько раз прихлопнул. Старый еврей тем временем просто смотрел на него. Лоренцо отступил на шаг, поправил шапочку и прихлопнул ее еще разок. И только после этого встретился с Шайлоком взглядом.
– Жид, – сказал он, кивнув в подтверждение.
– Мальчик, – ответил Шайлок. И больше ничего.
– Ну вот и ладно, – сказал Лоренцо и поправил на старике скуфейку в последний раз.
– Лоренцо! – выдавил сквозь зубы Бассанио, шепотом настоятельным и подчеркнутым.
– Иду. – Лоренцо взбежал по ступеням на мост, и вместе с другом они перевалили за его горб.
– Зачем? – спросил Бассанио. – Жиду?
– Вы его дочь видали? – ответил Лоренцо.
* * *Антонио держал за собой целый этаж на верху четырехэтажного здания на Рива Ка ди Диа, недалеко от Арсенала. Апартаменты эти располагались не в самой фешенебельной части города, да и от Риальто далековато, он бы предпочел поближе, но поселился он тут, когда в его делах случился некоторый спад, а из окон своего жилья он видел суда, входящие в Венецианскую лагуну и выходящие из нее, поэтому тут он и остался, даже когда дела наладились. Друзьям он говорил, что ему нравится самому присматривать за их ходом.
За столом Антонио сидел Яго с каким-то человеком помоложе.
– Меня впустила ваша служанка, – сказал солдат.
– И угостила вином, я вижу, – ответил Антонио.
– Это Родриго, – сказал Яго. – Тот, кто принес мне весть о прискорбной кончине Брабанцио.
Родриго встал и слега поклонился. Ростом он был с Грациано, но гораздо худее, а волосы и нос его – длиннее, чем было модно. Последний был вполне прям и тонок – на лице он выступал, как мясной клинок.
– Честь, сударь.
– А это Грациано, Лоренцо, Саларино и Бассанио. – Всякий в свой черед склонил голову при упоминании своего имени.
Яго поднялся и подошел к Бассанио, протянул руку.
– Стало быть, вы тот, с кем нам нужно побеседовать. – Он подвел Бассанио к столу, словно выводил даму на танец. Бросил через плечо: – А остальные – пиздуйте отсюда.
– Яго! – произнес Антонио с укором. – Эти господа – мои друзья и компаньоны, самые обещающие молодые купцы Венеции. Им не прикажешь просто так пиздовать.
– А, – промолвил Яго, приподняв руку к своему кожаному дублету. – Понимаю. – Танцевальными шажочками он подступил к троице, отвратив взор прочь: ни дать ни взять смущенная тетушка, засидевшаяся в девицах. – Тысячу извинений, господа. Надеюсь, вы сможете меня простить. – Он обошел их кругом на цыпочках, маленький танцор хоть куда, и длинный меч его в ножнах задел лодыжку Лоренцо. Обхватил всю троицу руками за плечи, лицо его возникло между ушей Лоренцо и Саларино. Яго прошептал: – Я солдат, сын портового грузчика, и на войну попал, когда был моложе любого из вас, поэтому манеры мои могут показаться грубоватыми для торгового сословья. Надеюсь, вы меня простите. – И он повел глазом, глядя на Грациано, а тот вытянул шею, заглядывая за своего друга. – Извинения, – сказал Яго. Еще раз повел глазом.
– Принимаются, разумеется, – произнес Грациано.
– Разумеется, – повторили за ним в свой черед юный Лоренцо и круглый Саларино.
Яго прервал объятье и пируэтом развернулся к Антонио.
– Извиняюсь, добрый мой Антонио. Благородный Антонио. Почтенный Антонио. Я не стану оскорблять ваших друзей.
– Пустяки, – ответил Антонио. Ему вдруг стало жарковато и как-то чесуче под воротником.
– О, превосходно, – сказал Яго. – А теперь, раз все мы тут добрые друзья, – пиздуйте отсюда.
– Что? – не понял Лоренцо.
– Ты тоже, Родриго. Ступай, пусть купцы тебя накормят обедом. Пиздуй.
– Что? – Родриго приподнялся со стула.
– Пиз, – произнес Яго и после паузы выдохнул: – …ДУЙТЕ! Все разом.
– Что? – Грациано не уловил, что произошло с его новым ласковым другом.
Яго перевел взгляд на Антонио.
– Я слишком тонко выражаюсь? Мне редко доводится бывать в обществе столь изысканных юных господ.
– Вы хотите, чтоб они отсюда сдриснули? – уточнил Антонио.
– Именно! – подтвердил Яго, повернувшись к сборищу спиной и подняв указательный палец в назидание. – Я привык, что солдаты исполняют все, как им велено, под угрозой меча, поэтому мне помстилось, будто я слишком мямлю. Милостивые господа, мне и Антонио нужно обсудить с Бассанио одно дельце, поэтому мне требуется, чтоб вы все сейчас же отсюда съебались.
– А, – произнес Родриго.
– Ну! – Рука метнулась к мечу.
Все выкатились прочь из комнаты.
– Родриго! – крикнул им вслед Яго. – Возвращайся через час.
С лестницы донеслось:
– Слушаюсь, лейтенант.
– Все прочие?
– Ну? – Голос Грациано.
– Оставайтесь упиздованными.
Яго закрыл дверь, заложил щеколду и повернулся к Антонио.
– Вы один во всем этом виноваты.
– Вы тоже привели с собою друга.
– Родриго мне не друг. Он полезное снаряжение, дополнение.
– Стало быть – орудие?
– Именно. Как и этот привлекательный юный повеса. – Яго нахлобучил шляпу обратно на голову Бассанио. – Не так ли, парнишка?
– Я думал, мы будем тут обсуждать Порцию, – сказал тут Антонио, словно Яго не было в комнате.
– Все верно, – согласился хозяин. – Но есть загвоздка.
– Какая еще загвоздка? Он из хорошей семьи, девчонка ему по нраву, сам он пригож собой и годен – на мой вкус, даже слишком. Я бы предпочел запереть его во браке, лишь бы не лез в постель к моей жене. – Яго повернулся к Бассанио и пояснил: – Она несколько блядовита, я подозреваю. Ты не виноват, что такой хорошенький.