– Зато он очень преданный. И Росик преданный, он мой друг… Все стулья удирают, едва отвернешься, а этот привязался навсегда. Ни разу меня не бросал…
– Может, потому, что в давние времена на нем сидел такой же мальчик, как ты… – догадливо сказала Поля.
– Может быть… Спим.
– Ага… – согласились Толя-Поля и послушно засопели.
Лыш тоже стал засыпать и при этом думать про "давние времена".
…Он увидел Пески. Их плоская красноватая поверхность была приглажена ветром. Но приглаженность выглядела не совсем ровной, а мелко-ребристой, будто стиральная доска, которую мама берегла в память о бабушке.
Кое-где из-под песка виднелись мраморные плиты со стертыми письменами. Иногда в поле зрения торчали самые неожиданные предметы: мотоцикл без переднего колеса, безголовая статуя какой-то тетеньки, белый конский череп, мятый холодильник, зубчатое колесо великанских размеров, хвостовое оперение самолета… Солнце светило с блеклого неба размытым неярким пятном, но тени от предметов были четкие и черные. При этом – удивительные. Мотоцикл был с двумя колесами, статуя с головой (и волосы ее развевались), вместо холодильника чернел на песке мохнатый медведь, вместо колеса – громадное число 908…
Сухой жар солнца был крепким, но не изнурительным. И тяжести чугунного шара Лыш не чувствовал, потому что не тащил его на плече, как раньше, а вез на Росике – держал на сиденье перед собой. Ехать было легко. Лыш, как обычно, сидел задом наперед, грудью к спинке стула, чиркал носками сандалий по песчаным гребешкам (он слышал где-то, что эти гребешки называются «свей» – ветер свеял песок в мелкую рябь). Ножки Росика иногда увязали в песке, но он выдергивал их и потом легко, по жеребячьи, скакал, будто по травянистой лужайке.
Лыш левой рукой держался за спинку, а правой придерживал перед собой чугунный шар. Но делал это машинально. Думал он о другом шаре. О том громадном и прозрачном, что висел впереди над Песками, как хрустальная планета. Шар весил миллион тонн. И в то же время он был невесомым, потому что составлял часть пространства. Так погруженная в воду капля внутри этой воды не весит ничего. Лыш ощущал это и не удивлялся. Он просто радовался, что круглый Храм, оказывается, уже есть, что Май сумел сотворить его так быстро и что его, Лыша, знания про Время и невесомость здесь пригодились…
Шар в небе становился то почти невидимым, то наполнялся переливами света. В нем обнаруживались прозрачные слои, стеклянные изломы, на которых загорались миллионы искр. Хрустальные миры пронизывали тонкие, как струны лучи.
"Может быть, это лучи людских душ, о которых говорил Май?" – мелькнуло у Лыша. И он метнул в прозрачность Шара свой луч. И сразу ощутил, как легко ему стало. Пропала память о всяких обидах и неудачах. Исчезла боль в суставах. Она и раньше почти не замечалась, потому что была постоянная и привычная, а сейчас вдруг по-новому проткнула, тряхнула Лыша и… пропала совсем (неужели навсегда?) Ощутилось ясно и с особой силой, как он любит всех: маму, отца, Грету (хотя та и вредничает порой), всех ребят (в том числе и почти незнакомого Грина). И вообще всяких людей тоже… И даже учительницу Эльзу Генриховну, которая вкатала ему трояк по немецкому за год…
"Спасибо", – сказал Шару Лыш… И увидел впереди шагающего человека. Тот шел навстречу. Он был с посохом, в широкой, как балахон, белой куртке и в похожей на морскую зюйдвестку шляпе. Шагал молодо, легко. Лышу сперва показалось, что это знакомый. Уж не тот ли Валерий, с которым повстречались накануне? Но, когда путник подошел, стало видно, что он пожилой. Лицом и правда напоминал он Валерия, но это был словно его отец или дед.
– Таа-ха, лана-кассан а лана-то, – чуть улыбнулся путник. ("Привет тебе, юный всадник на маленьком коне.")
– Итиа танка, ната хоокко. ("Прохлады тебе, добрый путник.")
– Тта токко-сата? ("К Пирамиде?")
– Тта иа ("К ней"), – согласился Лыш, поскольку и правда держал путь к пирамиде, что черным треугольником торчала у горизонта.
И дальше они говорили все на том же языке.
– Как дела в городе Ча, мальчик? – спросил путник, опершись на посох.
– Не знаю, добрый странник, – смутился Лыш. – Я там не был тысячу лет.
Человек в зюйдвестке опять слегка улыбнулся:
– Ты ошибаешься, мальчик. Лет прошло не так уж много, и, к тому же, пески стирают их… Впрочем, это неважно… Скажи, ты уже бросал в Пирамиду шары?
– Бросал, добрый странник. И не раз… Может быть, поэтому… то есть немножко и поэтому… появился Большой Шар… – невольная горделивость скользнула в голосе Лыша. Впрочем, чуть-чуть. Оба посмотрели на хрустальное чудо, которое теперь было главным в мире. Путник снисходительно согласился:
– Может быть, и так… Но сегодня ты хочешь бросить шар с другой целью?
Лыш до этого мига не думал, зачем он хочет бросить шар. Он собирался сделать то, что делал уже не единожды, когда оказывался в Песках. Он поступал так – преодолевал знойный путь, подымался по каменным ступеням и посылал круглую тяжесть в глубину таинственных механизмов – потому что это было надо. Его сестра и ее ребята-следопыты старались делать в Инске что-то похожее, но Лышу казалось, что это не всерьез, а отголосок просочившейся откуда-то игры (как забава ребятишек-дошкольников, насмотревшихся кино про короля Артура и мастеривших себе картонные щиты). А здесь, в Песках, это было главным смыслом. И зачем думать «зачем»?
Но сейчас, когда путник в широкой шляпе напомнил ему про город Ча, многое вдруг стало видеться по-иному и вспомнилось подробно.
Глава 2
В этом городе Лыш был вовсе не Лышем, а сиротой по имени Кки. И старше, чем сейчас. И не с темным ежиком жестких волос, а светлоголовый… как нынешний почти незнакомый Грин…
А город был молодой. Поставили его лет десять назад люди, которые долго отступали под напором другого, более сильного народа, уходили караваном в неведомую землю. И вот недалеко от моря оторвались наконец от преследователей, нашли подходящее место, построили дома и крепость.
…Дети сидели на внешнем гребне Стены, свесив ноги и постукивая сандалиями по камням. Здесь было тихо. Голоса не долетали, и спокойное море не шумело под обрывами. Щелканье твердых подошв об известняк было единственным громким звуком. Вечернее солнце грело спины.
Сидеть вот так и качать ногами над запретной землей – занятие само по себе приятное, от него сладковато обмирает душа. Но сейчас оно не было главным. Главной была игра в «махалки-леталки». Кки, Рыбка Или и Мышонок Олики отщипывали от куска влажной глины кусочки, скатывали из них шарики размером с вишню и насаживали на концы ореховых прутьев. Сильный взмах – и шарик улетает в дальние дали. Потерявшись из глаз, падает в нетоптаные травы Чужого поля. И ты словно улетаешь за ним, причем полет этот замирательный и долгий, потому что упругая сила согнутой ветки как бы растягивает время, а того, кто летит, лишает тяжести…
Чтобы и правда не улететь (точнее, не слететь вниз), левыми руками они цеплялись за щели ракушечных брусьев, из которых был сложен гребень…
– Я – дальше всех! – задиристо сказала тощая, похожая на мальчишку Рыбка Или и приготовилась к спору. Кки снисходительно промолчал. Он был старше Рыбки и Мышонка почти вдвое: им шел восьмой год, а ему весной стукнуло двенадцать. Мышонок тоже молчал. Он был неловкий и понимал, что хвастаться бесполезно.
Чтобы приободрить Мышонка, Кки сказал:
– Олики сегодня тоже хорошо кидает. Гораздо лучше, чем раньше.
– Ф-фы, – сморщилась Или.
– И ничего не "фы", – сказал Олики и придвинулся к доброму Кки.
Наконец глина кончилась, остаток разделили на три порции. Последние шарики, мелькнув на солнце, улетели далеко за крепостной ров. Кки отложил прут-махалку, потянулся и вскочил. Качнулся. Или ойкнула. Олики вцепился в его щиколотку.
Кки засмеялся и прыгнул на утоптанную толщу стены. Белые волосы его взлетели и опять упали на уши. Малыши прыгнули следом (Олики при этом упал на корточки).
Когда люди Каравана строили заслон, они из пиленых известковых брусьев сложили две стены – каждая толщиною в рыбачий аршин. Промежуток между стенами – шириной в пять шагов – завалили глыбами ракушечника, засыпали щебенкой, песком и землей. Над утрамбованной полосой с двух сторон оставили каменное ограждение – взрослому воину по пояс, Кки по грудь, Рыбке и Мышонку по самый подбородок. Так и получилась могучая и неприступная Стена. Длина ее была полторы тысячи шагов. На севере Стена упиралась в скалистые откосы Буковой горы, на юге уступами спускалась к морю. Там у самой воды стояла Квадратная башня. На ее верхней площадке после заката зажигали костер, чтобы рыбачьи лодки и грузовые лайбы в сумраке не потеряли пристань.
Отсюда, с середины стены, был виден лишь самый верх башни с зубчатым ограждением. Пристань же совсем пряталась за кромкой берега. Зато хорошо различима была мощеная квадратными плитами дорога, что вела через каменистую пустошь к городу.
Сам городок восточным краем примыкал к стене, а с других сторон опоясан был приземистым валом. Белые домики в окружении жидких виноградников рассыпаны были по склону холма. Невысокое, зависшее над холмом солнце освещало рыжую черепицу и серые сланцевые плитки плоских крыш.
Скоро солнце совсем уйдет с неба. Смотришь на его уход, и кажется, что оранжевый шар прячется за ближнюю холмистую складку земли. Но Кки знал (да и малыши знали), что за невысоким перевалом еще много обитаемого пространства. Там долина с рощами и обширными полянами, она тянется до Реки. А за Рекой… там, говорят, тоже обычная земля – луга, холмы, и лишь дальше начинается То, Где Ничего Нет. Именно туда и прячется на ночь солнечный шар. Хотя все это непонятно. Ведь Там, Где Ничего Нет, шар должен исчезнуть. Как же утром он появляется вновь? Да еще появляется с другой стороны – из-за края Чужого поля! Или каждый раз это другой шар?
…Впрочем, сейчас Кки не размышлял о загадках мира. Мысли его и желания были просты.
– Идем домой. Хочется есть.
По стене между гребней шла широкая тропа. Мышонок Олики и Рыбка Или послушно зашагали по ней. Рядышком. А Кки – в нескольких шагах позади. Шел и смотрел на малышей. Со спины они были похожи на двойняшек – оба темноволосые, коричневые, щуплые. В куцых ребячьих юбочках из серой холстины с широкой бахромой вокруг бедер. У Или только одно отличие: девчоночье ожерелье из мелких ракушек. И шагала Или вертляво, с заметной нетерпеливостью. А Олики прихрамывал. Когда-то, еще во младенчестве, он сильно повредил ступню и с той поры при ходьбе припадал на левую ногу. Потому и прозвище – Мышонок. Известно ведь, что мелкие полевые мыши любят вставать на задние лапки и при этом ковыляют на них, как смешные человечки… А Или была верткая, резвая и плавала среди прибрежных камней лучше всех своих приятелей и приятельниц.
И на суше была она неугомоннее многих. Вот и сейчас оставила Мышонка, ускакала вперед, присела у ракушечной глыбы – будто нашла что-то.
И правда нашла!
– Олики, смотри! У-у-у! Ы-ы-ы! – И к нему!
Олики обмер на миг. Заорал. Бросился назад, чуть не сбил Кки. Потерял сандалию, запнулся, растянулся на утоптанном гравии. Сел, съежился, заслонился ободранными ладошками:
– Не надо! Уйди! Кки, чего она!..
Было отчего удариться в панику. Особенно боязливому Мышонку. Или с ехидной улыбкой несла за лапку черного паука-мохнатку. Громадного, величиной с кулак! Такие страшилища встречаются не часто, живут они в каменных щелях и лишь изредка вылезают на солнышко. Они не ядовитые, но кусачие и злые.
Олики наконец заверещал так, что ушам стало щекотно. Зажмурился, брызнули слезы. Он видимо, и ушибся крепко к тому же.
– Рыба, не смей! – гаркнул Кки со всей строгостью и полным правом старшего. И не просто старшего, а того, кто появился на свет еще в пути, в Караване – в отличие от этих малявок, родившихся уже здесь, в городе Ча.
Или сразу усохла, перестала улыбаться.
– Он же неправдашный! Я из травы слепила… чтобы попугать…
– Игрушечки… – проворчал Кки. Теперь он и сам видел, что мохнатка сделана из комка сухих водорослей с лапами-стебельками. Но на первый взгляд – будто настоящая.
Олики стыдливо сопел и моргал мокрыми ресницами. Потом взвизгнул, сжал кулаки. Бросился к девчонке.
– Дура, блин какашкин! Убью!
Никого бы Мышонок не убил, он и стукнуть-то не умел как надо. Но виноватая Или струхнула. И бежать! Олики, сильно хромая, – за ней. Добежал до оброненной сандалии, схватил, в ярости запустил вслед обидчице! Рыбка оглянулась, закрыла голову локтем. Сандалия крепко ударила по твердому локтю и рикошетом ушла в сторону. За внешний гребень Стены.
Сразу все онемели.
Потом Олики заплакал. Уже не зло, а беспомощно.
Ох, Мышонок ты, Мышонок, до чего же невезучий! Ни чего-то у тебя не получается. Даже бросить не можешь толком.
Сандалии у Олики были не то, что у Кки или Рыбки. У этих двоих – старые деревяшки с матерчатыми полосками крест-накрест. А у него – новенькие, недавний мамин подарок, с кожаными подошвами, с узорчатыми бронзовыми пряжками, что чеканит (и продает недешево) местный мастер дядюшка Атти. Потерять такую обувь – ого-го…
Втроем подошли к ограждению, животами забрались на широкие камни, свесили головы.
– Наверно, вон туда улетела, – покаянно вздохнула Олики.
"Вон туда" – это в ров. На его крутой склон, в заросли дрока и ломкого дерихвоста с сухими шариками-колючками… Да не все ли равно! Пускай бы даже лежала на виду, на травянистой полосе между подножьем стены и рвом. Все равно это уже не наша земля. Близкий, рукой подать, но чужой и запрещенный для посещения мир. Взрослые порой нарушали запрет, выходили крадучись за Стену (если была для этого очень уж крутая необходимость). Но детям запрещено это было раз и навсегда, строго-настрого. И никто не помнил, чтобы среди ребячьего населения в городе Ча нашелся бы хоть один храбрец и нарушил неписаный закон.
Дело была даже не в страхе наказания, а просто в Страхе. Во въевшейся в душу суеверной боязни, что прямо вот здесь, из ближних зарослей, в любой миг могут возникнуть они. Те, кто годы назад преследовал Караван…
Да и все равно ребятам было не спуститься! Высота отвесной стены – три боевых копья. Копье же, как известно, на локоть выше головы самого рослого мужчины.
– Ладно, чего уж теперь… Пошли домой, – пробормотал Кки. Он был вроде бы ни при чем, но все равно виноватый: старший, не уследил за маленькими.
Олики, царапая живот о ракушечник, покорно сполз на тропинку. Кки и Рыбка прыгнули следом. Мышонок уже не всхлипывал, но глаза все равно на мокром месте. И был он такой понурый. Каждый понимал, что его ждет.
Или подобрала с земли брошенный прут-махалку.
– Возьми. Отец все равно пошлет за таким. А если увидит, что ты… сам… тогда, может, он не так сильно…
Это она без всякой насмешки, с искренней заботой о Мышонке. Но Олики не внял доброму совету. Он всхлипнул опять и сказал Поганой Тухлой Рыбе, куда она должна вставить этот прут себе вместо хвоста.
Кки, как ни огорчен был, не удержался, хихикнул. Или тут же перекинула на него и досаду свою, и виноватость:
– Чего смешного! Тебя-то лупить некому, потому и горя мало!
Это она правду резанула. Обычай не позволял взрослым трогать даже пальцем мальчишек и девчонок, если это не их дети. Только отец и мать могли учить озорников и неслухов, как это заведено с самого начала мира. Но мать Кки умерла через год после его рождения, а отец погиб в охранении, защищая тылы Каравана от последних набегов…
Кки жил по очереди в разных семьях, меняя их два раза в год, как предписывали обычаи. Был сыт и одет, в школу ходил, как все его ровесники. Одни семьи относились по-доброму, другие насупленно, однако никто сироту не обижал, не принято было. В крайнем случае посадят на денек в чулан и не дадут обеда, если сильно набедокурил. Но за Кки больших грехов до сих пор не водилось, только простые ребячьи шалости.
Кки не разозлился на глупую Рыбёшку за ее слова. Он просто стоял и копил в себе жалость к маленькому Олики. Чем больше жалости, тем больше у него, у Кки, права решиться на отчаянный поступок, о котором он думал не раз. Думал с обмиранием в душе и с желанием. Но раньше было только желание, а теперь причина. Разве не должен тот, кто рожден в Караване, защищать маленьких и слабых от всяких бед?
– Не хнычь, – насупленно сказал Кки Мышонку. И стал разматывать на себе ассахор.
Как у пастуха кнут, как у кузнеца кожаный фартук, а у каменщика рукавицы и зубило, так у рыбака и кормщика – ассахор. Прочный шнур с узелками через два локтя друг от друга. Носится вокруг пояса, сплетенный в плоскую косицу. Плетение такое, что снасть распускается и вытягивается на всю длину от одного умелого взмаха. Она, эта снасть, – для самых разных нужд. Ее бросают с борта на пристань для подтягивания лодки; ей крепят груз, когда волна раскачивает лайбу. Ею заменяют порванный шкот, на ней буксируют мелкие дощаники. С ее помощью смиряют хлещущую парусину, если ту шквалом сорвала с рейка.
Владеть ассахором считалось доблестью у мальчишек возраста Кки и старше. Кки владел. Ну, может, не так умело, как большие ребята, однако сейчас особого искусства и не требовалось. Закрепить шнур за каменный выступ, спуститься по узелкам на трехкопейную глубину – подумаешь! Самое трудное было – унять в себе жутковатое замирание и беспорядочное прыганье сердца.
Кки унял. Попросил у Небесной Девы прощения и помощи и… спустился.
И ничего не случилось. Только царапался дрок и цеплялись за дерюжную ткань мальчишечьей юбки-чуммако шарики дерихвоста. Сладко пахло овражной травой-семицветкой…
Сандалия нашлась быстро, в листьях этой самой семицветки. Довольный Кки сунул ее за тугой пояс чуммако и без труда поднялся по ассахору на гребень Стены. Пока он лез, не смотрел наверх, смотрел на узлы, чтобы не пропустить их. А когда забрался и прыгнул с гребня на тропу… увидел перед собой двух стражников. Тех, что обычно несут вахту на Квадратной башне.