— Рут, меня интересуют их… традиции в семейной жизни… И потом, как у них с сексом?
— Секса в России не было. Над этим уже не раз посмеивались. Но теперь все наверстывается. На улицах продают порнуху. Есть специальные видеосалоны и даже… Ой, ты будешь смеяться! Знаешь, что мне поздно вечером показала маман, отправив отца спать? Это было прошлой зимой, когда я ездила на Рождество. «Эммануэль» и «9 с половиной недель»! Потрясающее откровение. Только теперь до них дошло. И прямо сексуальная революция! Наркотики, молодежные клубы, проституция, разводы!
— Разводы? Они имеют право расторгать брак?
— Конечно. Кажется, только после пятого развода надо получать специальное разрешение у властей на новый брак. А церковным обрядом начали увлекаться только сейчас. К тому же русские в основном православные.
— Значит, секса нет, но жен менять можно. Для чего же тогда, интересно?
— Как для чего? В России жена — уборщица, повар, нянька и еще обязательно состоит на службе. Ведь на один заработок мужа не проживешь. Какой уж там секс!
— Понимаю…
— Что ты можешь понять? «Жить в Париже» — для русских все равно что жить на Марсе. Другая цивилизация. В большинстве своем люди находятся за порогом бедности. Едят всякую гадость, одеваются жутко, живут по две семьи — родители и дети — в одной квартире! Зато начитанные! У всех комнатенки книгами забиты. Да они французскую классику лучше тебя знают. С детства Мопассаном да Бальзаком зачитываются… Эх!.. Они-то для меня и были «школой секса». Знаешь, как меня мать преследовала? Мне уже лет 14 было, а к Мопассану не подпускали, собрание сочинений прятали. Боялись дурного влияния.
— Я что-то не понимаю. Как-то не по-человечески, вывихнуто все…
— Именно. Антигуманное коммунистическое общество. Тюрьма личности.
— Ладно, Рут, я знаю твою политическую агрессивность. Сразу признаюсь: эмигрировать в Россию не собираюсь. Но вот коротенький визит нанести придется.
Дикси рассказала о завещании Клавдии и кузене Майкле.
— Ну ты и везучая — прямо как в сказке! Я даже расстроилась, а ведь особа не слишком завистливая. — Рут озабоченно покачала головой. — Только не болтай пока об этом с кем попало. У тебя такие «приятельницы» вроде этой Эльзы Ли… Она тебе только от зависти глаза выцарапает… А я-то, конечно, рада. Кому, если не тебе, такая пруха?! Хватит уже черной кармой маяться.
— Мне до сих пор самой не верится… Так вроде с обычными людьми и не бывает. Только с особыми какими-то любимчиками фортуны… А знаешь, совладелец-то мой, московский кузен, тоже от неожиданности чуть не свихнулся. Его прямо там, в имении, чуть удар не хватил.
— Жаль, что не хватил! — хмыкнула Рут. — Нельзя его вообще как-нибудь отпихнуть, этого родственника? Сдался он тебе в замке! Будет картошку в парке сажать и на все лето приглашать ораву родственников, которые начнут торговать водкой и военной амуницией у ворот твоего дворца. А Буше с Вермелем загонят и глазом не моргнут. Плевать им на покойную баронессу.
— Нет, Рут. Картина реалистическая, но, кажется, здесь совсем другой случай. Нетипичный. И толкаться, как ты знаешь, я не умею. Слишком хорошо воспитана. Не по-советски. Трахаться перед объективом — извольте, а в чужой карман залезть — увы…
— Ну, это еще пусть докажет, что его, а что твое. Может быть, авантюрист какой-то. Ихнее КГБ на все способно, любую фальшивку состряпает. Да ты газеты почитай!
— Не стану. Послезавтра лечу в Москву. Спасибо, чудесные цветы… Послушай, а ты такую фамилию не слышала — Артемьев?
— У знаменитого писателя Ивана Бунина есть герой автобиографической повести с созвучной фамилией Арсеньев. Очень интересный, но тоскующий человек. Этакий типичный российский душевный надлом. От тонкости восприятия, обнаженности нервов, глобального сострадания и мировой скорби… — как на экзамене отчиталась Рут и глянула с подозрением на внимательно слушавшую Дикси. — Это, что ли, твой «кузен» и есть?
— Похоже. Еще нелепость и злость.
— Тоже их, родное. Как панибратство и наглость… Обожают рвать на груди рубашку, копаться в душе перед первым встречным… А в постели действуют с изяществом лесорубов, — завелась Рут.
— Ах, ты же латышка! — обрадовалась Дикси. — У вас несовпадение характеров… Скажи лучше, этот герой у Бунина — хвастун и «лесоруб»?
— Пойди в библиотеку, возьми хороший перевод. У Бунина с сексом все было в порядке. Поэтому и эмигрировал в Париж еще в 20-м году. Писал высокохудожественно и очень трогательно. Правда, правда — несколько томов повестей о любви. Настоящей, бессмертной. Для общего знакомства с национальным характером не помешает. Неважно, что фамилии героев лишь созвучны. — Это характерный типаж художественной личности — с надрывом, тягой к возвышенному и трагическому, болезненной интеллигентностью, сумасшедшей способностью влюбляться «до гроба» и абсолютным неумением постоять за свое чувство…
— Вижу, подруга, пострадала ты от этих «героев», уж больно горячо выступаешь.
— А как же! Джанино подвернулся, когда мне все уже было до чертиков. Гляди. — Она засучила манжеты блузки, освободив запястья. Поперек синих жилок белели тонкие ниточки шрамов. — Память о таком вот господине Арсеньеве… Талантища Леонид был огромного… Затравлен, задирист, смел до безумия и труслив, как младшеклассник… Это только теперь его картины стали на Западе популярными… А тогда — подвал, портвешок, папироски тюремные и море амбиций… Ох, и боготворила же я его, и презирала!.. Девчонка была, в сущности, дура.
Дикси подвинула подруге полную рюмку ликера.
— Пей залпом, как лекарство, а то, смотрю, до слез дело дойдет. Ведь латышки не плачут?
— Нет. Веселиться и любить тоже не умеют. Темперамента не хватает.
— А меня, если честно, больше к Бунину этому тянет. Сплошной раздрызг какой-то. И в душе, и в мыслях. У меня ведь, оказывается, немного русской крови в жилах гуляет, наверно, той самой — темной.
— Ну, ясное дело, это как вирус ВИЧ. Капля дегтя в бочке меда. От этого вот все так и усложняешь, путаешь в своей жизни. Чего только один эксперимент со Скофилдом стоит, не говоря уже о Вилли…
— Не напоминай — с прошлым покончено. Ошибки молодости, дурное воспитание, скверный характер — ну, все что угодно, только не цинизм… Меня уж очень к возвышенному тянет.
— Это еще как-то можно понять, — согласилась Рут, гордившаяся своей лояльностью по отношению к человеческим слабостям. Она была одной из немногих, кто не упивался собственным великодушием, поддерживая связи с Дикси в эпоху «падения». «Завязывай ты с этим, — просто сказала она подруге. — Эпатаж хорош для двадцатилетних. Умным девочкам под тридцать он быстро надоедает, как и свалки с горячими жеребцами».
— Рут, скажи, ты была сильно влюблена в своего гения? — спросила вдруг Дикси.
— А как же! Все по законам «большого кино». Хотела убить себя, когда родители запретили встречаться с ним. «Роман с диссидентом!» — это же для тех лет криминал жуткий! Отцу кричали: «Партбилет на стол!»… Я вены вскрывала. Но как-то все замялось, травой поросло. Леонид в другой город уехал. А ко мне явился Джанино. Вот уж ясно солнышко — улыбка до ушей и душа нараспашку. Жаль только, что иностранец. Мы под венец собрались, а отцу опять: «Партбилет на стол!» Он плюнул и от всех их привилегий отказался. Выбыл из рядов КПСС, должность свою руководящую потерял — и прямо в пенсионеры. «Счастливого, говорит, пути тебе, доченька». Итальянчик мой новобрачную в охапку — и к себе, на капиталистическую родину… — Рут вздохнула и отбросила салфетку, из которой все время крутила какие-то жгуты.
— Выходит, брак по расчету? Я-то думала, у тебя с Джанино настоящий роман был.
— Был, да еще какой! Детское мое увлечение словно испарилось — будто в книжке прочла и забыла. А тут настоящей итальянской матроной стала — и страсть, и ревность, и прыть откуда-то взялись…
— Как же тогда у вас все это прошло? Ведь Джанино и после развода не терял надежды вернуть тебя.
— Джанино? И после развода, и после свадьбы, и до — он считал меня любимой. А знаешь, сколько при этом женщин он навещал на предмет «поиграться»? — Рут засмеялась. — Я все же думаю, они привирали, сговорившись досадить мне — тупой латышке. Пять. Джанино имел пять постоянных подружек. И при этом любил жену.
— Что значит тогда — «любил»?
— Ах, разве мы знаем что-то о явлении, которое слепо наделяем такой властью! Шаманство, Дикси, самогипноз, и не более. Чтобы придать осмысленность физиологии и «подкачать паров»: дать возможность каждому почувствовать свою исключительность, незаурядность. Так просто — чирк бритовкой, и ты героиня… — Рут, давно собравшаяся уходить, философствовала уже у порога. — Пока, дорогая. Квартирка получилась очень стильная. В следующий раз приду со своей картиной. Вон к той стене совершенно необходимо — ничем не занимай.
2
Записки Д. Д.
Я снова открыла свою тетрадь. Зачем? Ну не рассказывать же все Рут, Жаклин Женевьев или Лолле? Они, возможно, поймут. Только вот я не смогу удержаться, чтобы не приукрасить исповедь живописными дамскими детальками — охами, всхлипами, не поддать жару, не стушевать неловкость. И выйти из воды сухой. Ведь до смерти хочется выглядеть получше, даже когда перед тобой не Каннское жюри, а всего лишь слезливые глаза бывшей антиподши или насмешливая улыбочка Рут. И если даже отлично знаешь, что плевать им всем, по большому счету, на твои откровения, привирания, на то, что было, могло быть или придумано в пылу саморазоблачения… Чужая жизнь — потемки, и кому же охота в них блуждать? Психоаналитикам хорошо платят за терпеливое выслушивание абсолютно неинтересных им бредней. Но если даже легко изображать участие за деньги, то трудно забыть, что ты оплачиваешь проявленное к тебе внимание. В зависимости от потраченного на тебя времени, как в борделе.
Моя тетрадка и чернила обошлись совсем недорого. К тому же можно быть уверенной в неразглашении тайны, а также отсутствии всякого заигрывания со мной с их стороны. С такими условиями можно остаться самой собой — и запросто рассказать все как есть. А произошло вот что.
Майкл обещал встретить меня в аэропорту. За последние дни перед поездкой в Москву и даже непосредственно в самолете я успела так накачать себя относительно его персоны, что чувствовала почти влюбленность. Этому помогли «Тенистые аллеи» Бунина и кассета «Травиаты» с Френи и Пласидо Доминго, которую я постоянно слушала. Если точнее, русский родственник меня заинтриговал, в голову лезли воспоминания о посещении оперы и детских шалостях в Пратере. Но ведь говорят, что первое впечатление — самое верное, и я старательно вспоминала блеклого мятого господина неопределенных лет и наружности, упорно пытавшегося протиснуться вместе со мной в адвокатскую дверь.
Рассмотрев еще от таможенного отделения толпу встречающих, притиснувшихся к толстому стеклу, я заметила сразу нескольких мужчин, вполне могущих сойти за Майкла. Темные костюмы, галстуки, жеваные лица, ощущение зажатости и мрачной тоски.
Но, оказавшись в узком проходе между шеренгами, я поняла, что ошиблась: мои кандидаты скользнули по незнакомке весьма заинтересованным, но чужим взглядом. «Возьму такси и попытаюсь разыскать господина Артемьева по телефону, самой мне со здешними кладбищами не справиться», — решила я.
— Ну куда ты летишь! С таким багажом могут совладать только парижские тяжеловесы! — Майкл схватил меня одной рукой за локоть, придерживая другой тяжелую тележку с чемоданом и сумкой. — Что ты там везешь?
— Колбасу, крекеры и шпроты, — ответила я. — На пять дней.
Я секунду колебалась, уж не расцеловаться ли нам по-родственному? Боже, как он мне понравился — замявшийся в нерешительности и вдруг чмокнувший кузину в ухо. Мне показалось, что я знаю все его жесты и эту робость, сменяющуюся нарочитой напористостью. Будто мы знакомы давным-давно и не виделись целый год.
— Прошел ровно месяц, Дикси. Смотри, я даже не загнал на барахолке твой пуловер и специально надел, чтобы ты меня узнала издали.
— Я по привычке высматривала черный костюм. Но и в нем бы с трудом узнала тебя. Ты очень изменился, Микки.
Я только сейчас заметила, что у господина Артемьева невероятные губы — изысканно-изогнутого, аристократического рисунка, с капризной насмешкой, притаившейся в чуть приподнятых уголках. Губы Аполлона, изваянного Праксителем.
— Загорел на даче. У нас необыкновенно солнечное лето. Первое за последние три года. — Он повел шеей в строго застегнутом воротничке голубой рубашки.
— И оброс. Смешные завитки, как у пуделя. А цвет ирландского сеттера.
— Ты устроилась в жюри собачьих конкурсов? Туда любят приглашать кинозвезд… А это мой «кадиллак»!
Мы остановились у припаркованной на стоянке машины, способной украсить любую автомобильную свалку. Белая краска рябила коричневыми лишаями, одно крыло почему-то было черным, от левой фары свисали разноцветные проводки.
— Извини, я так старался успеть починить свой «москвич» и, главное, покрасить! Две недели на даче провозился — шпаклевал, заменил крыло… В общем, уже совсем успевал — а здесь срочная работа… Хотел кое-что подправить ночью — и уснул! Представляешь, в восемь вечера, сном праведника.
Я села рядом с Майклом, с любопытством оглядывая прикрытые старым гобеленом сиденья и справку с крупными цифрами 1994, приклеенную к ветровому стеклу.
— Это тебе из собственного сада. Камелии. — Майкл достал с заднего сиденья и бросил мне на колени букетик полевых цветов.
Я погрузила лицо в поникшие, нежные пестро-мелкие соцветия, слабо пахнущие медом.
— Спасибо. Очень редкий сорт.
Рука Майкла привычно засуетилась вокруг приборной доски, откручивая какие-то гайки, и наконец включила зажигание. Автомобиль задрожал, ворча и кашляя.
— Старичку двенадцать лет. Чудо, что еще держится при таком хозяине.
— Не думала, что ты любитель автомобильного хлама.
— Да я и сам не знал, пока не увлекся. Вот весь мой долг в соответствующей валюте. — Он протянул конверт.
— Обижаешь. — Я оттолкнула деньги и отвернулась к окну.
— Давай не будем больше об этом. — Майкл сунул конверт в цветы, и мы тронулись.
— Каковы наши дела? — официальным тоном осведомилась я, пряча деньги в сумочку.
— Отчитываюсь. Могилу нашел, с директрисой кладбища договорился. Ждут завтра.
— Сегодня. Ведь еще весь день впереди.
— А визит на Красную площадь, в Пушкинский музей?
— Вначале дела. Я получила все необходимые документы, доказывающие мое родство с баронессой.
— У меня немного сложнее. Знаешь, наши архивы относятся к объектам государственной важности. А в моей биографии не все чисто.
— Как это?
— Длинная история.
— Для беседы у камина?
— Или для вечера на даче. Слушай, излагаю разработанную мной программу визита дорогой гостьи. У нас впереди почти пять дней. Сашка сдает экзамены, он живет с Натальей дома. Но вчера по случаю уик-энда и с целью подготовки «усадьбы» к приему гостьи все уехали на дачу. Ты можешь жить у меня в Беляево.
— Коллегия Зипуша забронировала мне номер в «Доме туриста». Это не очень плохо?
— Напротив, совсем удачно — по пути на дачу. Мое имение расположено в южном направлении. Черт, я опять забыл язык!
— Нет, говоришь лихо. Или я уже привыкла к твоим ляпам. И к тому, что ты на меня ни разу еще не посмотрел.
— Сто раз. — Майкл внимательно следил за дорогой, не поворачиваясь ко мне. — Костюм в серо-голубую клетку. Юбка миди-плиссе. Блузка… блузка… в общем, — красивая, волосы заколоты, помада цвета «коралл».
— Мог бы сдать экзамен на детектива. Да… малопривлекательная у тебя спутница.
— Ну что вы, мадемуазель! Пока мы протискивались сквозь толпу в Шереметьево, меня один хмырь даже лягнул от зависти. Честное слово! А я не успел дать сдачи.
Я посмотрела на профиль Майкла и заметила, что, несмотря на шутливый тон, глаза у него жесткие и прищуренные, будто в тире пристреливается.
— Так вот. Идя навстречу вашему пожеланию, мисс Очевидец (это я даю перевод с латыни), сегодня после обеда — посещение мемориала наших общих родственников и дарителей. Вечером — семейный прием в моем поместье. Завтра — прогулка в Загорск, там у нас чудесная церковная архитектура, вечером — отдых, а послезавтра — концерт! Правда, без моего участия. Извини, Большой театр закрыт на ремонт, а в другом оперном — летние каникулы. Но я кое-что припас из самых что ни на есть новомодных театральных явлений… Так что и в Париж возвращаться не захочешь, милая моя… — Он впервые посмотрел на меня, пристально и внимательно. — Кстати, как твои творческие успехи?
— Изредка снимаюсь, работаю по договорам. В общем, — пустяки… Да мне, в сущности, пора писать мемуары: как я дружила с господином Артемьевым.
— …У которого тоже почти нет работы, — с мрачной иронией добавил Майкл.
— Куда мы едем? — Мне показалось, что архитектура, свидетельствующая о приближении к городскому центру, осталась позади.
С широкой набережной машина свернула на малопримечательную улицу.
— Экскурсия по Москве потом, раз уж мы спешим посетить милый сердцу прах. Это Ленинские горы, ранее Воробьевы. Вон тот «билдинг» — храм науки, Московский университет, построен еще при Сталине, со всеми подобающими тоталитарному классицизму бутафорскими атрибутами величия. А это смотровая площадка, отсюда принято наблюдать праздничные салюты, а новобрачным клясться в вечной любви.
— Останови, пожалуйста! Там свадьба! — высунула я в окно любопытную голову.
— Уже неудобно парковаться. Ну ладно, слегка нарушим. — Майкл приткнул «старичка» возле сквера, и мы вышли на свежий, пахнущий кленами и липами воздух.