…Все уже было готово к отъезду: в огромной коробке ждало своего часа феерическое подвенечное платье от Нины Ричи, два объемных новеньких чемодана забиты шикарными, старательно подобранными шмотками и подарками жениху.
— Встречаю тебя шестого! Шестого сентября — не перепутай, детка… Это воскресенье — я устрою тебе царский прием, — чересчур громко кричал в телефон Ал, словно напуганный разделявшим нас расстоянием. — Лос-Анджелес — большая деревня, и уже полсотни друзей мечтают увидеть мою «дикарку». Умоляю, будь осторожней, не успокоюсь, пока не заполучу тебя прямо в руки… Значит, шестого.
Четвертого сентября на Восточном вокзале австрийской столицы я ждала поезд «Москва — Рим», к которому, как сообщили в справочной, цеплялся венский вагон. Я ни о чем не думала, просто стояла у бетонного столба, поддерживающего перекрытия над перроном, и слушала объявления о прибытии поездов. Московский запаздывал.
Когда наконец к перрону начал медленно подкатывать локомотив, волоча короткий состав, у меня задрожали колени. В одну секунду я ощутила тупое смятение русской Карениной, осознавшей вдруг вот перед такими рельсами с надвигающейся металлической громадой, что понять уже ничего не придется, как не придется отыскать виновных и принять правильное решение. Надо просто действовать так, как предопределила себе заранее. Поэтому я не сбежала, а лишь прижалась спиной к прохладному бетону, уставившись на выходящих из поезда пассажиров. Выходили транзитные — покурить и оглядеться. Людей, приехавших в Вену, почти не было. Восточного вида парни протащили тележки с грандиозным багажом, дама, пылко встреченная другой, очень похожей на нее дамой, вынесла в большой клетке лохматого кота.
Тут я увидела господина Артемьева, шагающего прямо ко мне с сумкой на плече и клетчатым чемоданчиком в руке. Не отрывая загадочного, как у Моны Лизы, взгляда от моего лица, он прошел мимо.
— Майкл!
Спина Майкла дрогнула, он обернулся с рассеянностью лунатика, окликнутого на балконных перилах в глухую полночь, и застыл, не произнеся ни звука.
— Привет. Я в Вене случайно, решила заодно помочь родственнику. Без немецкого тебе в канцеляриях придется туго… — промямлила я заготовленный текст, ничего не соображая, только чувствуя, как бешено колотится сердце.
— Дикси, ты?! — Он уронил чемодан, осторожно поставил на него сумку и попятился.
— Неужели так изменилась? У меня появилась сыпь или выпали волосы? — Я инстинктивно коснулась пальцем щеки.
— Ты… ты удивила меня. — Он все еще не решался приблизиться.
— Чем? Для европейца это нормально. Все равно что съездить из Москвы к вам на дачу. Только немного комфортабельней.
Майкл недоверчиво приглядывался ко мне и вдруг схватил за руку.
— Пошли, пошли скорее куда-нибудь! Я что-то плохо соображаю.
— Только не в твою гостиницу. Поедем лучше в «Сонату». Я облюбовала этот отельчик несколько лет назад. Уютно, почти в центре, все необходимые канцелярии рядом… — не умолкала я, мчась за Майклом сквозь вокзальную толчею.
В такси я продолжала щебетать, рассказывая о своих планах, включая съемки и замужество, а Майкл тупо смотрел в окно — усталый, замученный человек. Не лучше выглядел он и в гостиничном номере, куда я сопроводила его вместе со служащим, несущим его чемодан. Сумку Майкл не выпускал из рук, временами прижимая к груди.
— Может, тебе лучше отдохнуть, а я зайду попозже? Мои апартаменты этажом выше. Запомни, номер 35. Похоже, у тебя было трудное путешествие.
— Постой. — Он преградил мне путь к дверям, растопырив руки, будто собираясь ловить птицу.
Я остановилась, позволив Майклу молча изучать меня, как редкий экспонат зоопарка. Так мы простояли немыслимо долго в узеньком коридорчике между входом в ванную и зеркальным стенным шкафом, дробившим и множившим наши отражения. Потом Майкл сделал шаг вперед, неуверенно, как по канату, стиснул мои плечи и поцеловал с остервенелой жадностью последнего прощания перед казнью. Бесконечный, захлебывающийся, то замирающий, то вновь ожесточенно вспыхивающий поцелуй… Нам не хватило воздуха, чтобы продолжить это занятие до бесконечности. Со звоном в ушах мы опустились на диван, не глядя друг на друга и впав в столбняк немоты.
— Прости, прости, девочка, — наконец выдавил Майкл, сжимая ладонями голову. — Я думал, что умру без тебя. Уже умирал, только делал вид, что жив… Я видел тебя всюду, всегда — во сне, наяву. Это не имело значения — засыпал я, пил чай, шел по улице или играл, — я видел только тебя… И ехал сюда, чтобы найти… Нет, просто быть рядом… Нет, не знаю, я ни на что не рассчитывал.
— Я тоже. Просто вдруг оказалась на венском вокзале. Совсем не задумываясь, правильно ли помню число и какой у тебя поезд. Наверно, я очень скучала… — Только сказав это, я поняла, как измучена собственным лицемерием, старающимся изо всех сил скрыть правду. Маленькая, глупая, жалкая.
— Господи! Иди сюда, детка…
Он крепко обнял меня, и мы сидели, тесно прижавшись, как бездомные сиротки на паперти под рождественским снегом. Майкл слегка покачивал меня, напевая печальную русскую колыбельную. Его голос срывался, а прижавшаяся ко мне щека теплела от слез.
Потом, испуганные и дрожащие, мы бросились под одеяло, прильнув друг к другу и не смея пошевелиться, пока странное чувство всегдашней близости не наполнило нас радостью и свободой. Каждой клеточкой своего существа мы знали, что принадлежали друг другу всегда, праздновали свадьбу, растили детей, наслаждались друг другом, жалели, любили, старились. Были вместе — в радости и горе, в болезни и бедности. Вот так — тесно и нежно, единым существом, единым дыханием, не смеющим разделиться. Потому что разлука означала смерть.
— Дикси, нет сомнения, я свихнулся. Теперь это очевидно. — Майкл положил легкую ладонь на мои губы. — Молчи. Это сладкое безумие. Умоляю, не мешай счастью убить меня. Об этом всегда мечтали избранные.
В глазах Майкла светилось фанатичное вдохновение.
— Клянусь сделать все от меня зависящее. — Я подняла вверх два пальца. — Прежде всего попытаюсь отравить тебя плотным завтраком, затем замучить общением с чиновниками, а потом… потом я представлю товарища Артемьева его слугам, что и добьет его окончательно.
— У меня есть кое-какие добавления к программе. Но пусть это будет экспромт. Импровизация на тему сумасшедшего счастья…
…Он не ошибся — безумие началось, поражая ни в чем не повинных людей. В ресторане отеля вместо заказанной нами заурядной бюргерской трапезы шеф-повар лично, в белоснежном колпаке над лицом сказочного гнома, делающего подарок Белоснежке, принес нам необъятное блюдо с горящими свечами по краям и торчащими в центре на вертелах рябчиками. Вдобавок нам была вручена бутылка шампанского, а грудь Майкла пересекла шелковая лента с надписью «Стотысячному посетителю ресторана «Соната».
— Не понимаю, как они узнали, что я страдаю «безумием счастья»? — Величественный в своей мемориальной перевязи, Майкл недоверчиво тронул вилкой груду замысловатого гарнира.
— Ничего странного, просто это очень заразно.
Мы посмотрели друг другу в глаза и чокнулись бокалами, шепнув: «Да здравствует союз инфицированных».
…В кабинетах адвокатской коллегии господина Артемьева, естественно, ждали с распростертыми объятиями. Не успели мы и глазом моргнуть, как на основании привезенных из Москвы бумаг ему было выдано точно такое же, как у меня, свидетельство с гербовыми печатями, а также удостоверение и карточка на именной счет в швейцарском банке.
— Это много? — спросил Майкл, затрудняясь разобрать сумму.
— Достаточно, чтобы ни о чем не думать и детей не обидеть, — любезно сформулировал чиновник.
— Автомобиль хороший, допустим, можно купить? — настаивал свежеиспеченный собственник.
— И автомобиль, и домик, и акции… Вообще, если разумно распорядиться…
Артемьев не стал вслушиваться в советы по финансовой стратегии и, наспех раскланявшись, буквально выволок меня на улицу.
— Где здесь опера? Я запутался — ведь где-то рядом?
— Ты собираешься купить оркестр?
Он остановился и строго посмотрел мне в глаза.
— Это совсем не смешно. У меня хорошая скрипка и лучшая в мире женщина. Но я ненавижу общественный транспорт.
— Ага, товарищ-гражданин начинает проявлять замашки индивидуалиста!
— Именно. В детстве я не мог драться, чтобы не испортить руки, в юности мне запрещали думать не как все, а взрослому твердят о благоразумии… Я редко солировал, подчиняясь оркестру, я научился ходить с опущенными глазами и носить траурные костюмы. Чтобы выжить в толпе. А толпа выбрасывала меня, как инородное тело, — я вылетел из консерватории, затем из филармонии. Но я родился индивидуалистом! Я обожаю коллектив, но хочу стоять впереди, оставив за спиной идущий за моей скрипкой оркестр… И я владею сокровищем! Дикси! — Он с мольбой посмотрел на меня. — Теперь, с тобой, я не могу изменить своему призванию. Не могу вернуться в толпу…
— Значит, мы направляемся на Оперплац? — пыталась я понять его замысел.
— Да. Там рядом, на витрине, крутился выставочный «мерседес»…
— Все ясно. Хороший выбор. Ты удачно спятил, Микки. Надежно, буржуазно, основательно.
…В фирменном магазине «Мерседес» нас встретили, как долгожданных гостей. Ничего, что господин выглядел недостаточно респектабельно, главное — особый блеск в глазах, предвещающий немедленную сумасбродную покупку. Майкл прямиком ринулся к демонстрационному стенду, на котором кокетливо поворачивался двухместный кабриолет.
Я промолчала, что некогда поступила точно так же, пережив торжественную церемонию приобретения выставочного «ягуара». Мне больше нравилось быть ошеломленной и верить, что все происходящее со мной теперь — это впервые: первый поцелуй, первая ночь, первый мужчина, одаривающий меня любовной горячкой. Первый «мерседес-бенц» с открывающейся гармошкой-крышей — черный и настолько блестящий, что наши фигурки во главе с продавцом кружили в его выгнутых боках, как в зеркалах «комнаты смеха».
Майкл, не раздумывая, воспользовался своей банковской карточкой и любовно провел длинными пальцами по изящно-выпуклому крылу приобретенного автомобиля. — Гибрид рояля с твоими бедрами. Чудесный фантом распаленного воображения. Садись, Дикси, мы уезжаем отсюда навсегда. У меня в кармане международные права. — Майкл осторожно поставил в багажник свою сумку, с которой нигде не расставался.
— Может быть, по городу поведу я?
— Слушайся и повинуйся, женщина… Благодарю вас, я сам, — осадил Майкл служащего магазина, предлагавшего доставить покупку по любому австрийскому адресу.
…Непонятно, как мы добрались до отеля — мы не раз нарушали правила, но не были оштрафованы, а гордые венцы, не слишком симпатизирующие нахалам, уступали нам дорогу. Мы забрали в «Сонате» вещи, и я позвонила в Вальдбрунн, сообщив Рудольфу, что хозяева в полном составе прибудут примерно через час.
У небольшого бутика с трепещущими на стойках косынками и шарфами Майкл остановился.
— Нам необходимо знамя. Я мигом.
Через пару минут он вернулся, неся в поднятой руке, наверное, самый большой, самый яркий и самый дорогой платок, оказавшийся там.
— Ого! — Я рассмотрела золотую метку на уголке с монограммой KD. — Ты выбираешь лихо.
— Я точно знал, что нам надо. Здесь много алого и золотого, а целый угол — чистая лазурь. Специально, чтобы вписать наш девиз. — Майкл бойко влился в поток автомобилей.
— А что мы запечатлеем на нашем знамени?
— Пиши. — Майкл бросил мне на колени фломастер. — Грация + Комедия + Фантазия + Героика + Искусство = Любовь… Еще тогда на здании оперного театра меня поразили богини искусства. В их союзе явно скрывалась формула любви. Смотри: Грация одаривает влюбленных тонкостью, нежностью, деликатностью. Комедия — весельем и доброй насмешливостью. Фантазия наделяет умением изобретать, преодолевать банальность и скуку магией обыкновенного чуда. Героика поднимает на пьедестал, делая любого пигмея смелым и сильным… Гармония искусства возносит над алгеброй бытия с ее незыблемым сводом жизненных правил…
— Оказывается, все так просто — собираем все самое лучшее, что можно отыскать в человеке, да нет, в тысячах людей, сливаем в одну посуду — и любовный напиток готов!
— Нет, девочка моя! Все это произрастет само собой, рванется к жизни, как весенний луч, стоит лишь взойти солнцу настоящей любви.
Увлекшись своей теорией, Майкл вел машину так уверенно, словно совершал экскурсию по Москве.
— А капелька благоразумия разве помешает? При всем масштабе сразившего меня великолепного безумия я сознаю, что мы едем не на дачу Артемьевых. И, конечно, не в Вальдбрунн.
— Ох, верно! Мне тоже показались странными эти указатели на дорогах — пишут не разбери что… — Майкл покосился на меня. — Ну, теперь-то ты веришь, что я в самом деле свихнулся? Никогда не молол столько выспренной чепухи… Не знаешь, это от Героики или Искусства?
Майкл недоуменно огляделся.
— Куда мы попали, Дикси?
Мы выехали за город совсем в другом месте. Потом долго петляли в поисках нужной дороги, заправляли бак, разворачивались и крутились на одном месте. Гоняли блестящего шустрого жучка с откинутым капюшоном ребристой крыши и плещущим у ветрового стекла «знаменем» через канавы, железнодорожные переезды и внезапно остановились, уткнувшись в стаю белых гусей, с гоготом и всплесками крыльев переходящих деревенскую улицу.
Гуси прошли, покрикивая, а мы продолжали стоять, словно застывший на киноэкране кадр. Майкл уткнулся лбом в брошенные на руль кисти, я расслабилась в высоком кресле, устало закрыв глаза. Над нами шумела листва, какая-то велосипедистка, затормозившая у обочины, громко рассказывала приятельнице про наглость продавщицы:
— Это не к вашим ногам, фрау, говорит она мне и убирает голубенькие туфельки с бантиками. Вообрази, она решает про мои ноги!
Покосившись в сторону, я увидела тяжелый зад, обтянутый шортами, над приткнувшимся к тротуару велосипедом, и спину в цветастой трикотажной майке с глубокой бороздой от врезавшегося в пышное тело бюстгальтера. У сторожившего перекресток клена оказалась медно-бурая листва. В тон отросших кудряшек Артемьева.
— Микки, — тихо позвала я, коснувшись детского завитка на его виске. — Хочешь, я поведу машину?
— Поцелуй меня… — прошептал он, не повернув головы.
Я прикоснулась губами к уху, шее под ним, скользя по колючей щеке к носу, и испуганно вскрикнула, охваченная кольцом его рук.
— Пожалуйста, не оставляй меня. Ни на минуту не оставляй… Я никогда так не боялся, Дикси…
Я зажала его рот губами, и мы провалились в другое измерение, отгоняя сопутствующий счастью страх потерь…
Есть две категории полицейских — покровителей и преследователей влюбленных. Этот оказался из первой. Деликатным покашливанием вернув нас к реальности, он рассмотрел права Майкла и со значением козырнул, возвращая их. А затем подробно объяснил мне дорогу. Отъезжая, я видела в зеркальце, как он скреб затылок, сдвинув на лоб фуражку. Ну и озадачили мы его: русский за рулем новенького «мерседеса» в компании французской красотки катит в бывшую баронскую усадьбу, спутав начисто направление.
…В доме хозяев ждали. И, конечно, больше обещанного часа. У ворот навытяжку, руку под козырек встречал машину начальник охраны, а у парадных дверей замка стоял Рудольф в праздничном мундире. Было около семи часов вечера, и солнце едва сдерживалось, чтобы не опуститься за холмы. Я окинула взглядом знакомый пейзаж, отметив перемены: лужайки пострижены, на клумбах пышно цветут малиново-розовые кусты бегоний, лестницы очищены от бурьяна, а по лесам, покрывавшим холмы, прошлось дыхание осени, оставив тут и там желто-бурые мазки.
— Смотри, какой странный закат… Словно солнце прячут в черный ящик, — сказал Майкл, встав рядом. — А оно сопротивляется, приветствуя нас.
Темная тяжелая туча, стелющаяся по горизонту, давила солнце, стремясь загнать за черные края холмов. И в последний прощальный момент оно послало отгоревшему дню пучок ярких, протянутых нам лучей. Золотые полосы веером лежали на сизой туче, пронизывая воздух каким-то ненастоящим, театральным светом.
— Как на картинке, — деликатно заметил Рудольф. — Извольте следовать в большую столовую, ужин ждет. Багаж поднят в комнаты хозяев.
Мы переглянулись — неужто и впрямь безумие продолжается?
В нарядном зале с четырьмя высокими окнами преобладали вишневые тона. Шелковые обои, бархатные шторы и обивка мебели, очевидно, недавно обновлялись, сохранив изначально заданный стиль. Стол под белой скатертью длиной не менее трех метров накрыт на две персоны. Искрящиеся серебром и хрусталем приборы возвышались на противоположных концах вытянутого прямоугольника, по центру которого шла соединительная линия из вазонов с гранатовыми георгинами и пятисвечовыми подсвечниками. Прямо над столом насквозь играла алмазным сиянием тяжелая гроздь люстры.
Майкл остановился в дверях, растерянно оглядев парадное великолепие своей столовой.
— Пожалуй, мне стоит переодеться, — наконец заметил он.
— Мне тоже. Только придется попросить радиотелефон, чтобы хоть как-то переговариваться во время трапезы.
…Я заняла комнату, уже знакомую по предыдущему визиту. Майклу были отведены апартаменты рядом. Мы чинно разошлись по своим покоям, обменявшись за спиной Рудольфа тоскливыми взглядами.
Я раскрыла дорожную сумку. Собственно, кроме ночного белья, плаща и нарядной блузки, у меня ничего не было. Но блузка претендовала на многое. Возможно, она взяла бы на себя смелость заменить вечернее платье в шикарном ресторане, если бы представилась такая необходимость. Черный обтягивающий бархат закрывал левую руку и плечо, оставляя правую часть обнаженной. Игривая асимметрия, намекающая на незавершенность процесса раздевания. Правда, моя узкая юбка из плотной шерсти не очень подходила к верху, но не будем же мы, право, танцевать…