Хотя противник оказался не из слабых, но непритупленность моих молодых глаз и быстрота выпадов ускорили несомненный исход сражения. Я впервые убивал человека собственноручно и не могу скрыть, что, хотя это произошло на честном поединке, на меня сильно подействовало, когда г-н де Базанкур без стона повалился на траву, меж тем как кровь почти не сочилась из раны.
Убедившись в его смерти, я с Жаком помогли секунданту г-на де Базанкур перенести тело в карету, быстро помчавшуюся к городу, и с своей стороны также поспешили домой, как-то неловко переговариваясь и избегая смотреть друг на друга.
Жак зашел ко мне и долго молчал, сев на плетеный стул у дверей. Наконец он сказал: «Что же мы будем делать, Джон?» – и стал развивать свою мысль, что нам нужно бежать на время, хотя бы в Геную, пока не затихнет история о смерти старого Базанкур, когда мы можем вернуться в Марсель и я, если хочу, возьму его сестру замуж. Так как я сам собирался попасть прежде всего в Италию, то вполне согласился со словами Жака, выразив желание как можно скорее получить назад отданные на хранение деньги и сказать «прости» будущей невесте. Но к моему удивлению, моя нареченная теща высказала полное неведение о судьбе порученной ей суммы и наконец наотрез отперлась от того, чтобы она когда-нибудь ее от меня получала. Такая явная наглость меня взбесила до такой степени, что я, назвавши старую даму мошенницей и ведьмой, вышел, хлопнув дверью. Жак меня отговаривал обращаться к правосудию, доказывая, что лучше потерять вдвое большую сумму, чем подвергаться самому законной каре за убийство почтенного горожанина, и выставляя на вид, что у него самого достаточно денег, чтобы благополучно добраться до Генуи и выждать там надлежащее время. Я рассудил, что – не место спорить, и, наскоро собрав свой багаж, дождался вечера, когда вернувшийся Жак объявил, что на рассвете отплывает небольшое купеческое судно как раз в Геную. Мы тотчас же отправились к гавани, решив не ложиться спать после дня, столь наполненного впечатлениями. Я не мог удержаться и осыпал родителей Жака самыми горькими упреками, с чем рассеянно соглашался шагавший возле меня товарищ.
Глава четвертая
Попутный ветер обещал нам благополучное плавание, хотя судно и экипаж не внушали особенного доверия. Мы ехали без изысканных удобств, решив экономить до поры до времени, и я имел случай оценить мудрую предусмотрительность мистера Фая, воспитывавшего меня неприхотливым и неизнеженным. Признаюсь, убийство г-на де Базанкур, очевидная пропажа моих денег, коварство Жакелины и ее родителей – все это не способствовало радостному настроению, и только веселость неунывающего Жака, его шутки и улыбающееся не без лукавства лицо поддерживали во мне начинавшую ослабевать бодрость. Он все время хлопотал, усаживал меня под тень паруса на сторону, защищенную от ветра, вообще оказывал трогательную заботливость, делая десять дел зараз, не переставая то переговариваться с оборванными матросами, то напевать какие-то песенки. Наконец, будто утомившись, он прилег на палубу близ меня и, казалось, задремал, полузакрыв голову широкой шляпой. Я смотрел на его большие усы, красные губы, вздернутый нос и думал: «Давно ли я жил беззаботно в Портсмуте, только мечтая о плаваниях, – и вот я в открытом море, без денег, на подозрительном судне, с еще более подозрительным спутником». Я вспомнил об Эдмонде Пэдж и, недружелюбно взглянув на лежавшего Жака, невольно вздохнул. Словно пробужденный моим взглядом (или, может быть, моим вздохом), тот открыл глаза со словами: «Я не сплю», сел, по-восточному сложив ноги, и без особых приглашений с моей стороны стал рассказывать свою историю, крайне меня удивившую. Оказывается, он вовсе не был ни братом Жакелины, ни сыном старикоз Дюфуров, которые также никогда не были родителями марсельской красавицы; это была просто столковавшаяся шайка ловких мошенников, промышлявшая чем Бог послал; он не объяснил мне, зачем девица попала в Родец, но клялся, что ее тогдашним спутником был именно он, Жак, очевидно не убитый при нападении разбойников, которое было сплошь вымышленным. Г. де Базанкур им чем-то мешал, потому они решили воспользоваться моею наивною влюбленностью, чтобы избавиться от неприятной личности; деньги преспокойно прикарманили, а хлопоты почтенного друга Жака о нашем скорейшем отплытии объяснялись его собственными шулерскими проделками, за которые ему грозила неминуемая тюрьма. Я почти онемел от гнева при этих признаниях, сделанных с видом самым невинным и беззаботным. Положив руку на пистолет, я воскликнул:
– Убить тебя мало, мерзавец! Зачем ты мне говоришь все это?
– Чтобы вы имели ко мне доверие.
Его наглость обезоруживала мою ярость.
– Странный путь, чтоб заслужить доверие! Разве таким мошенникам верят?
– И мошенники могут чувствовать дружбу. Посудите сами: никто меня за язык не тянул говорить вам все то, что вы только что слышали. Мы, марсельцы, народ вороватый, но откровенный и верный. У нас есть своя честь, воровская честь, и, клянусь кровью Христовой, вы мне полюбились, и рука, которую я вам протягиваю, для вас – хорошая рука, надежная.
– Пошел прочь! – сказал я, топнув ногою и отворачиваясь. Жак отошел, пожав плечами, но через какие-нибудь четверть часа снова обратился ко мне:
– Я вас не совсем понимаю: какая вам прибыль отвергать мою дружбу? Разве у вас в Генуе – готовые товарищи?
– Нет, но всегда можно найти честных молодых людей; если же я окажусь в безвыходном положении, я дам знать мистеру Фаю, который должен будет меня выручить.
– Отлично, но пока вы еще не нашли тех молодых людей и не обратились к вашему дяде, не отказывайтесь от моего предложения; вы можете меня прогнать, когда вам будет угодно.
Такая настойчивость меня несколько удивила, но, рассчитав, что, будучи без денег, я могу не бояться новых мошеннических проделок, а в крайнем случае всегда смогу защититься оружием, я сказал, не улыбаясь:
– Ну хорошо, там видно будет.
Жак радостно пожал мою руку и готов был снова начать сердечные признания, как наше внимание было привлечено странными маневрами нашего судна, которое, круто повернув, быстро пошло вбок от надлежащего направления.
Подойдя к борту, мы не увидели ничего особенного, кроме паруса, белевшего на горизонте; вероятно, капитану с рубки приближавшееся судно было видно более отчетливо, так как он смотрел в длинную подзорную трубу, не отрываясь от которой отдавал приказания не совсем ловким матросам. Когда я спросил у Жака, что может значить это отклонение от пути, он беззаботно заметил: «Я не знаю: вероятно, хозяин везет что-нибудь запрещенное и боится сторожевых судов, или мы встретились с морскими разбойниками».
Как бы там ни было, но мы быстро удалялись совсем в другую сторону, и на все мои расспросы капитан только отвечал: «Приедем, приедем». Между тем наступила ночь, и мы пошли на ночлег. Я почти примирился со своим спутником и спокойно заснул бок о бок с Жаком, не думая уже ни о покинутом Портсмуте, ни о Жакелине, ни о странном пути нашего корабля.
Я проснулся от сильного толчка, какого-то стука и поминутно вспыхивавшего красного огня. Мне казалось это продолжением только что виденного сна, тем более что раздававшиеся крики не принадлежали ни английскому, ни французскому, ни итальянскому языку. Жак не спал и, прошептав мне: «Нападение», стал шарить на полу упавший пистолет. Хлопание мушкетов, лязг сабель, гортанный говор неприятелей, их смуглые, зверские лица, капитан, лежавший с разрубленной головою, раскинув руки, – все это не оставляло ни капли сомнения, что мы подверглись нападению разбойников. Быстро выстрелив и уложив на месте высокого косого оборванца, я поднял валявшуюся саблю и бросился на врагов, смутившихся появлением новых противников. Но через минуту, раненный в плечо, я упал, видя смутно, как вязали руки назад уже сдавшемуся Жаку.
Нас быстро бросили в трюм, хотя стрельба наверху еще продолжалась; через некоторое время на нас спустили еще двух пленников без всякой осторожности, так что, не отползи мы в сторону, новые пришельцы проломили бы нам головы каблуками.
Нечего было и думать о сне. Когда люк, отворившись снова, впустил к нам на этот раз уже не связанного, а идущего свободными ногами разбойника, мы увидели ясное небо, из чего заключили, что настало утро. Левантинец говорил на ломаном итальянском языке; оттого ли, что язык был ломаным, от необычайности ли нашего положения, но я отлично понял все, что сказал этот человек. Он убеждал не бунтовать, не делать попыток к бегству и покориться своей участи, упомянув при этом, что уход за нами будет хороший, а в случае сопротивления нас тотчас бросят за борт с камнем на шее. Уход за нами был действительно хороший, о побеге же нельзя было и думать, так как судно было очень крепким, на ноги же нам набили деревянные колодки.
Нас было восемь человек: я с Жаком и шесть человек из бывшей команды, так как пассажиров на погибшем корабле, кроме нас двоих, не было. По два раза в день мы видели то голубое, то розовое от заката небо с первою звездою, когда люк открывался, чтобы пропустить человека с пищей и питьем. Чтобы не думать о нашей судьбе, мы между пищею занимали друг друга рассказами, наполовину вымышленными, – и, Боже мой, что это были за истории! сам Апулей или Чосер позавидовали бы их выдумке.
Нас было восемь человек: я с Жаком и шесть человек из бывшей команды, так как пассажиров на погибшем корабле, кроме нас двоих, не было. По два раза в день мы видели то голубое, то розовое от заката небо с первою звездою, когда люк открывался, чтобы пропустить человека с пищей и питьем. Чтобы не думать о нашей судьбе, мы между пищею занимали друг друга рассказами, наполовину вымышленными, – и, Боже мой, что это были за истории! сам Апулей или Чосер позавидовали бы их выдумке.
Наконец мы остановились и нас вывели на палубу. От долгого пребывания в полумраке мои глаза отвыкли выносить яркий солнечный свет, а ноги еле передвигались, отягченные колодками, – и я почти лишился чувств, беглым, но зорким взглядом заметив голубое море, чаек, носившихся с криком, темных людей в пестрых нарядах, розовые дома, расположенные по полукруглому склону, и высокие холмы, подымавшиеся кругло, как нежные груди, к неяркому, будто полинявшему небу. Это была Смирна.
Нас не выводили на базар, но сами покупатели подъезжали в длинных, узких и легких лодках к нашему судну, так как мы стояли в известном отдалении. Меня рекомендовали как искусного садовника, а Жака как опытного повара, – так было условлено раньше. Дня через три нас купил какой-то толстый турок обоих зараз, чему я был искренно рад, так как уже привык к товарищу моих злоключений.
И вот мы – в восточном платье, рабы, помыкает нами даже не сам хозяин, а противный безбородый эконом с пискливым голосом, я копаю гряды и подрезаю розовые кусты, Жак жарит рыбу на кухне, видимся только в обед да ночью, дни стоят жаркие, ночи душные – того ли я ждал, отплывая от родной гавани, то ли себе готовил?
Глава пятая
Дом нашего хозяина Сеида находился почти за городом, так что сад, расположенный по легким склонам, отделяла от моря только широкая береговая дорога. Этот сад был вовсе не похож на наши парки, я бы назвал его скорее цветником или ягодным огородом: Между правильно проложенными дорожками росли лишь цветочные кусты и низкие, редко посаженные деревца, тогда как высокие и тенистые деревья были отнесены все в один угол, образуя небольшую, но темную рощу; правильно же проведенные канавы были выложены цветными камушками, и чистая вода с приятным журчанием сбегала вниз, где у самой стены был вырыт квадратный пруд, облицованный красным камнем. Там купались женщины, избегая выходить к морю. Кроме нарциссов, гиацинтов, тюльпанов и лилий, в саду было множество роз, всевозможных сортов и оттенков, от белых, как снег, до черных, как запекшаяся кровь; я не видал нигде такого изобилия и пышности цветов, и часто, когда вечером случалось подрезать тяжелые ветки, у меня кружилась голова от смешанного и сладкого запаха. В клетках были развешаны пестрые и красивые птицы, привезенные издалека, и на их пение слетались другие, бывшие на воле, и чирикали не хуже заморских невольниц.
В саду были три открытые беседки и два павильона с комнатками: один из них назывался «Слава Сеида», другой же «Робкая лань розовых орешков», хотя там ни лани, ни орешков не было, а просто хозяин иногда приходил туда играть в шахматы с пожилыми гостями. В кипарисовой роще стояла белая колонна с чалмой, как ставят на мусульманских могилах, но никого похоронено там не было, и фальшивый памятник лишь придавал приятную грусть темной купе печальных дерев. У выходных ворот помещалась конурка сторожа, в которую я иногда заходил отдохнуть.
Прошло уже довольно времени, и я не только понимал по-турецки, но и сам мог слегка говорить с местными жителями. Впрочем, вступать в разговор приходилось мне очень редко, так как, кроме слуг и пискливого домоправителя, я никого не видал, а хозяин не вел продолжительных бесед со мною.
Однажды, в особенно теплый вечер, я заработался дольше, чем обыкновенно, и в ожидании сна бродил по саду, думая о своей участи, прислушиваясь к далекому лаю собак и глядя на розовую круглую луну, как вдруг я услышал легкий говор, сдержанный смех и быстрый топот проворных шагов. Опустившись за куст, я увидел, как шесть женщин спешно спускались к пруду в сопровождении огромного негра с бельмом. Они переговаривались и смеялись, шутя по-девичьи, и их браслеты издавали легкий и дребезжащий звон, ударяясь один о другой. Вскоре я услышал всплески воды и более громкий смех, из чего заключил, что это – хозяйские жены, вздумавшие купаться, не найдя прохлады в открытых помещениях гарема. Через некоторое время они с тем же щебетанием проследовали мимо меня обратно. Я уже вышел из-за куста, чтобы идти спать, как вдруг раздался легкий крик, и затем женский голос полушепотом заговорил:
– Кто ты? кто ты? кто ты?
– Я – ваш садовник, – отвечал я.
Тогда она вышла из тени и сказала:
– Никому не говори, что ты нас видел; забудь об этом и найди туфлю, которую я потеряла у пруда.
Мы пошли вместе искать пропажу, и я смотрел искоса на свою спутницу: ей было лет двенадцать, она была худа и нескладна по-детски, и ее глаза блестели при луне сквозь тонкое покрывало. Наклоняясь к росистой траве, она уронила свою вуаль, но тотчас ее подняла и закрылась, взглянув на меня без улыбки. Я успел заметить прямой нос, низко посаженные глаза и маленький рот над небольшим подбородком. Она казалась серьезной и строгой, молча ожидая, покуда я ползал по мокрой траве. Когда я подал ей туфлю, она дала мне мелкую монету, спросив:
– Ты один у нас садовник?
– Да, госпожа, больше у вас нет садовников, – отвечал я.
Она пристально на меня поглядела, надела туфлю и побежала в гору, откуда ее звали вполголоса: «Фаризада, Фаризада!»
– Иду, – отвечала она на ходу и, обернувшись, сделала мне прощальный знак рукою.
Прошло несколько дней, и я уже стал забывать о ночной встрече, как однажды в полдень, когда я отдыхал в сторожевой каморке, ко мне вошел негр с бельмом, неся на одной руке плетеную корзину, в другой – узел с какими-то тканями. Показав белые зубы вместо приветствия, он заговорил:
– Ты никогда не был в хозяйских комнатах?
– Нет.
– Ты ведь садовник?
– Да, я занимаюсь господским садом.
Тогда, приблизясь ко мне и все время улыбаясь, он продолжал:
– Тебя ждет госпожа Фаризада; надевай скорее платье, что я принес, накройся покрывалом, бери корзину и иди за мною.
Ничего не понимая, я исполнил требование негра, к большому, казалось, его удовольствию, потому что он поминутно смеялся, хлопал ладонями себя по коленкам и бедрам и что-то лопотал, приседая. В корзине лежали бусы, браслеты и кольца ничтожной ценности.
Когда мы вошли в сени, негр сказал находящейся там женщине:
– Позови, мать, госпожу Фаризаду, вот та добрая тетушка, которую госпожа хотела видеть.
Старуха, ворча, удалилась и через минуту вернулась в сопровождении Фаризады. Она была без покрывала, и, введя нас в соседний небольшой покой, удалила служанку. Поглядывая на меня исподлобья, она сказала:
– Как зовут тебя?
– Джон.
Она повторила несколько раз мое имя, будто прислушиваясь к своим словам.
– Что ты принес в корзине, бананы?
– Там бусы и кольца, госпожа.
Помолчав, я начал:
– Вы меня звали!
Она подошла ко мне и, неловко обняв за шею, поцеловала в губы, поднявшись на цыпочки. Потом стала говорить, как она меня полюбила с первого раза, как ей скучно жить в гареме и принимать ласки толстого Сеиба. Она говорила очень быстро, прерываясь то смехом, то слезами, так что я понимал только общий смысл ее слов. Кончив свою речь, она опустилась на низкий диван и прижалась щекою к моему плечу, меж тем как негр, заслоняя окно, стоял лицом к нам и весело скалил зубы. Будто что вспомнив, она вынула из зеленых шальвар несколько пряников, угостила меня и негра и, захлопав в ладоши, вскричала:
– Сегодня у меня праздник: голубь моей печали, заноза моего сердца пришел ко мне! Ты, Баабам, должен сыграть, чтобы я сплясала для гостя.
Слуга достал откуда-то инструмент с одною струною, по которой он неистово заводил смычком, а Фаризада, не спуская с меня глаз, танцевала, неловко заломив руки и поводя худыми плечами. Утомившись, она снова подсела ко мне, говоря:
– Теперь Джо будет говорить, а его милая слушать. Расскажи мне о своей матери, родине, как ты живешь и не видаешь ли во сне своей Фаризады?
Я удовлетворил, насколько мог, ее любопытство и занимал ее грустною повестью о своей судьбе, пока раб не дал знать, что настала пора расстаться.
Целуя меня на прощание, девочка говорила:
– Теперь я – твоя жена, понимаешь? ты должен часто ходить ко мне, носить цветы и ягоды; только приходи всегда в этом платье: так – безопаснее, и потом, ты в нем менее похож на мужчин, которых я очень боюсь.
Баабам, проводив меня до сторожки, сказал:
– Будут болтать, что к тебе ходит в гости дама, потому что ты, парень, в этом наряде – совсем женщина, и притом очень недурная.
Хотя Фаризада и уверяла в невинности, что я – ее муж, однако я им не стал, несмотря на то что часто бывал в гареме и целые ночи просиживал с нею в «Славе Сеида». Детская нежность, игры, танцы, поцелуи, объятия – вот все, что позволяла себе по отношению ко мне дикая девочка; я же не добивался большего, не будучи слишком увлечен и уважая в ней чужую жену.