Правда, она знала, где его искать.
— Юкке, маленький мой Юкке! Видишь, я вернулся к тебе, — шептал Пелле.
Когда Чёрвен вошла в хлев Янссона, Пелле сидел в обнимку с кроликом. В сумерках она с трудом различила его, но зато хорошо слышала, как он шептался с кроликом, словно Юкке был человеком.
— Пелле, угадай, что я умею делать? — живо спросила Чёрвен. — Я умею шевелить ушами.
Но Пелле не слышал ее. Он продолжал разговаривать с Юкке, и ей пришлось повторить одно и то же трижды, прежде чем он ответил.
— Давай посмотрю, — откликнулся он наконец.
Чёрвен встала к окну, где чуть брезжил скуповатый свет, и начала демонстрировать свое умение. Она старалась вовсю, делала отчаянные гримасы и потом спросила с надеждой:
— Выходит?
— Не-а, — протянул Пелле.
Он вообще не понимал, зачем ей понадобилось шевелить ушами, но Чёрвен объяснила, что рождественский домовой особенно любит тех, кто умеет это делать. Тогда Пелле захохотал во все горло и сказал, что, во-первых, никакого рождественского домового нет, а во-вторых, люди, умеющие шевелить ушами, нравятся домовому ничуть не больше тех, которые этого не умеют. Поэтому она с таким же успехом могла бы научиться чему-нибудь более полезному, например свистеть. Это Пелле умел и, прижав еще крепче к себе Юкке, засвистел ему: «На елках зажглись мириады свечей!»
Он свистел также и для Чёрвен, раз уж ей волей-неволей пришлось его слушать.
Пелле и не подозревал, что он наделал, сказав, что рождественского домового нет. Детская вера Чёрвен в чудо с треском надломилась. Неужто домового в самом деле нет? Чем ближе был сочельник, тем больше она волновалась. Может быть, Пелле и прав? Утром в сочельник, когда на завтрак ей дали кашу, она уже настолько отчаялась и перестала верить в домового, что почти выбросила его из головы. Но от этого веселее ей не стало. Какой же теперь сочельник! Рождественского домового не будет… и еще каша на завтрак. Она с отвращением отодвинула от себя тарелку.
— Поешь, оса ты этакая! — ласково сказала Мэрта. Она не понимала, почему у Чёрвен так потемнели глаза. — Такую кашу больше всего любит домовой, — заверила она.
— Отдай ему и мою, — недовольно пробурчала Чёрвен. Она негодовала на этого домового, которого вроде и не было, но который все-таки хотел, чтобы она ела его любимую кашу и шевелила ушами, и обиженно сказала: — Кашу есть да верить в рождественского домового — других дел, по-твоему, у малышей нет?
Ниссе понял: с ней что-то неладно. По лицу Чёрвен он почти всегда мог догадаться, когда с ней бывало неладно. Сейчас он тоже догадывался. И когда Чёрвен впилась в него глазами и напрямик спросила, есть ли на свете домовые или нет, он сразу понял, что сочельник будет ей не в радость, если он откровенно ответит: «Нет, они есть только в сказках!»
И тогда он показал ей старинный деревянный кашник, который принадлежал еще его бабушке. В рождественский вечер она доверху наполняла его кашей и ставила за угол дома для домового.
— Что, если мы проделаем то же самое? — предложил Ниссе. — Давай положим твою кашу в кашник и оставим ее для домового.
Чёрвен засияла так, будто внутри у нее зажглась рождественская свечка. Ясное дело, домовые существуют, раз папина бабушка верила в них! Все-таки здорово, что домовые живут на свете и тайком крадутся за углом дома в сочельник! И хорошо еще, что они любят кашу, — им можно будет сплавить свою. Снова все утряслось, и обо всем этом она непременно расскажет Пелле.
Но встретились они, когда уже смеркалось и все сальткроковцы собрались на обледенелом причале Столяровой усадьбы и смотрели, как сани домового неслись сквозь густую пелену поземки. На облучке восседал самый взаправдашний рождественский домовой и освещал дорогу факелом. Правда, сани и лошадь у него были Янссона, но ведь домовой может взять упряжку взаймы, когда ему надо привезти такую уйму подарков.
Даже Пелле онемел от удивления. Он таращил глаза, все теснее и теснее прижимаясь к отцу. Рождественский домовой бросил на мостки два мешка с рождественскими подарками: один — для Мелькерссонов, другой — для Гранквистов. Получилось у него это ловко и проворно, как у матросов, когда те сбрасывают товары с парохода на пристань в шхерах. А потом сани скрылись в вечерней мгле.
Пелле стоял и раздумывал, как же все-таки получается с домовым. Но тут он заметил, как Юхан смеется и подмигивает Никласу, и чуть не рассердился. Уж они сразу и поверили, что он такой несмышленыш, которого можно запросто провести! Но как бы там ни было, до чего же весело стоять в темноте, слушать звон бубенчиков и видеть, как горящий факел постепенно исчезает в глубине фьорда. И в придачу получить целый мешок рождественских подарков!
Вообще в эти зимние дни Пелле было чудо как хорошо на Сальткроке! Малин наблюдала, как он расхаживает, сияя от счастья, и однажды вечером, когда они остались вдвоем на кухне, она спросила, чему он так радуется. Усевшись с ногами на диван, Пелле поразмышлял немного, а потом поделился с Малин всем, что его так радовало.
— Ну, например, здорово, — сказал он…
Выбраться из дома утром после ночного снегопада и помочь расчистить дорожку к колодцу и дровяному сараю от свежевыпавшего снега. Различать следы разных птиц на снегу. Привязывать рождественские ржаные снопы к яблоням, чтобы подкормить воробьев, снегирей и синиц. Видеть рождественскую елку, за которой сам же вместе с другими ездил в лес. Возвращаться в сумерках в Столярову усадьбу после долгой прогулки на лыжах, стряхивать снег на крыльце, входить в дом и видеть, как дружно горят дрова в плите и как уютно в кухне от ярких отблесков огня. Просыпаться утром, когда за окном еще темно и папа разводит огонь в печке. Лежать в постели и смотреть, как в печке разгорается пламя. Идти вечером навстречу ветру и немножко бояться темноты, ну, только самую малость! Кататься на финских санках по льду до самого канала и тоже самую малость бояться. Сидеть, как сейчас, на кухне и болтать с Малин, есть булочки с марципаном и пить молоко и ничего не бояться. Да, еще забраться в телячий загон в хлеву Янссона и по душам беседовать с Юкке — уж это, пожалуй, самое веселое!
— А ты слыхала, что нынче ночью лиса снова утащила курицу у Янссона?
Пелле побаивался этой лисицы. Два вечера подряд она крала кур у Янссона, а кто крадет кур, может украсть и кролика, и эта кошмарная мысль мучила Пелле. Лиса куда хочешь заберется. Ясно, что она съела рождественскую кашу Чёрвен, хотя та думает, что кашу съел домовой.
— А что думаешь об этом ты, Малин? — спросил Пелле.
— Может, лиса, а может, домовой, — ответила Малин.
Пелле в тот вечер долго не мог заснуть, боясь за своего кролика. Правда, кролик жил в телячьем загоне, но лисицы страшно хитрые, кто знает, как они поведут себя, когда проголодаются и пойдут охотиться на курицу или кролика.
«Лисиц надо убивать», — подумал Пелле. Никогда раньше он не был таким кровожадным, а вот теперь, лежа в постели, он представлял себе, как лиса вылезает из норы на выгоне и крадется по снегу к хлеву Янссона. Пелле даже вспотел от страха и беспокойно ворочался всю ночь во сне.
На следующее утро он случайно встретил Бьёрна, который возвращался из леса с только что подстреленным зайцем. Пелле зажмурился, чтобы не видеть… Бедный зайчик! И почему только Бьёрн не подстрелил вместо него эту дурацкую лису? Да и дядя Янссон был бы рад. Бьёрн согласился с мальчиком, когда услыхал, как обстоят дела.
— Мы, пожалуй, прихлопнем эту плутовку. Передай Янссону, я постараюсь это сделать нынче же ночью.
— Когда мы пойдем на охоту? — загорелся Пелле.
— Мы? — переспросил Бьёрн. — Ты никуда не пойдешь, а будешь лежать дома в постели и спать.
— И не подумаю, — ответил Пелле.
Но это он сказал уже не Бьёрну, а немного погодя Юкке, беседы с которым доставляли ему несказанное удовольствие еще и потому, что кролик никогда ему не возражал.
— Не бойся, если услышишь ночью пальбу, — говорил Пелле. — Я буду с тобой, можешь не сомневаться.
И Пелле сдержал свое слово, хотя ему пришлось изрядно постараться, чтобы не нарушить обещания, данного Юкке. Он долго-долго лежал в постели и боролся со сном, моргая глазами, пока не уснули братья. А как осторожно он крался, чтобы пробраться через кухню на улицу, в то время… как папа и Малин сидели у камина в общей комнате и дверь на кухню была открыта. Просто невероятно, что они не услышали его шагов.
А потом… выйти в ночь и совсем одному бежать по освещенной луной заснеженной тропке. Заставить себя подойти к темному хлеву, который вовсе не был таким приветливым, как обычно. Прошмыгнуть тихонько в хлев, таясь, чтобы Бьёрн не заметил его, дрожа, на ощупь пробраться к Юкке. «О, маленький мой Юкке, видишь, я все равно пришел!»
Ночью хлев кажется каким-то особенным. Тихо, коровы спят, только иногда раздаются какие-то шорохи и звуки. То звякнет колокольчик на шее коровы, когда она во сне мотнет головой. То испуганно закудахчет курица, будто ей приснилась лисица. То Бьёрн заряжает ружье и посвистывает у своего слухового оконца. Вот в оконце заглядывает луна, и на пол ложится лунная дорожка. Дорожку пересекает крадучись кошка Янссона и тотчас пропадает в темноте, откуда видны только ее светящиеся желтые глаза. Бедные крысы, плохо им придется сегодня в хлеву! А бедный Юкке! Что стало бы с ним, если бы Пелле не пришел и не защитил его от лисы. Он крепче прижимает Юкке к себе и чувствует наслаждение от того, что кролик такой мягкий и теплый. Пелле думает о том, сколько ему еще придется ждать. Может, лиса в эту минуту выходит из норы и крадется по снегу к хлеву Янссона.
Ночью хлев кажется каким-то особенным. Тихо, коровы спят, только иногда раздаются какие-то шорохи и звуки. То звякнет колокольчик на шее коровы, когда она во сне мотнет головой. То испуганно закудахчет курица, будто ей приснилась лисица. То Бьёрн заряжает ружье и посвистывает у своего слухового оконца. Вот в оконце заглядывает луна, и на пол ложится лунная дорожка. Дорожку пересекает крадучись кошка Янссона и тотчас пропадает в темноте, откуда видны только ее светящиеся желтые глаза. Бедные крысы, плохо им придется сегодня в хлеву! А бедный Юкке! Что стало бы с ним, если бы Пелле не пришел и не защитил его от лисы. Он крепче прижимает Юкке к себе и чувствует наслаждение от того, что кролик такой мягкий и теплый. Пелле думает о том, сколько ему еще придется ждать. Может, лиса в эту минуту выходит из норы и крадется по снегу к хлеву Янссона.
Как раз в эту минуту Мелькер идет поправлять одеяла своим мальчикам. Однако Пелле в кровати нет, а вместо него лежит сверху записка, на которой большими буквами написано:
«Я ПОШЕЛ СТРЕЛИТЬ ЛИС К ЯНССОНУ».
Мелькер принес записку Малин.
— Что ты на это скажешь? Кто разрешил Пелле уйти стрелять лисиц к Янссону ночью?
— Никто. Он не смел этого делать, — категорически заявляет Малин.
От сидения в телячьем загоне с теплым кроликом на руках клонит ко сну. Пелле чуть не засыпает, но внезапно вздрагивает. Он слышит, как Бьёрн взводит курок, он видит его в лунном свете у слухового оконца, он видит, как тот подымает ружье и прицеливается. Вот… вот сейчас на полянку выбежит лиса, сейчас она умрет, придет конец ее жизни, никогда больше не вернется она в свою нору на выгоне — и все это подстроил Пелле!
Пелле с криком бросает кролика и бежит к Бьёрну.
— Нет, нет, не стреляй!
Бьёрн был вне себя от злости:
— Ты что тут делаешь? Марш отсюда! Не мешай охотиться!
— Не надо! — кричит Пелле и цепко хватает его за ногу. — Не смей! Лисицы тоже хотят жить!
Этой ночью лиса не умрет из-за Пелле. В лунном свете лисы не видно. Зато появляется Малин. Она примчалась на лыжах. Бьёрн бледнеет. Подумать только, если бы Пелле не помешал ему выстрелить!..
— Как хорошо, что ты пришла, — сказал Пелле сестре, когда он снова лежал в кровати. Он обещал ей никогда больше не охотиться по ночам на лисиц, а Малин убедила его, что ни одна лиса не может съесть Юкке, пока тот сидит в огороженном загоне.
Но Пелле все же не мог уснуть и вертелся в постели, как уж. Неотступная мысль мучила его не меньше, чем страх перед лисой.
— Малин, — спросил он, — ты не выйдешь замуж за Бьёрна?
Малин, смеясь, поцеловала его в щеку.
— Нет, не выйду, — успокоила она его. — Лисе не добраться до Юкке, а Бьёрну до Малин, пока мы всей семьей живем в нашем маленьком загоне.
На следующий день Пелле забыл и думать про свой страх. В тот день на лед возле мостков Гранквистов выкатили сани. Каждый год, лишь только во фьорде вставал лед, Ниссе доставал сани. До него это делал его отец, потому что испокон веков на Сальткроке зимой катались на санях.
— Почему не придерживаться такого веселого обычая! — сказал Ниссе.
Мелькер согласился с ним. Он катался на санях еще охотнее, чем дети, а к обеду они все вместе возвратились домой с румяными, как яблоки, щеками и принялись за отварную треску под майонезом.
— С утра — подледный лов трески, а после обеда — финские сани, — по крайней мере чувствуешь, что живешь на свете, — утверждал Мелькер, когда все уселись на скамейки вокруг кухонного стола.
— А ты один ходил ловить треску? — спросил Юхан.
— Нет, вместе с Ниссе Гранквистом, — ответил Мелькер.
— И много вы наловили? — с любопытством спросил Никлас.
— По крайней мере штук десять, — ответил Мелькер. — Совсем неплохо!
— А сколько поймал ты? — спросил Юхан.
— Мы поделили поровну, — коротко заверил Мелькер. — Красота да и только — кататься на санях, верно? — зачастил он.
Но Юхан был неумолим:
— А сколько поймал ты?
Мелькер бросил на него недовольный взгляд. Горькая правда заключалась в том, что Ниссе вытащил девять, а сам он лишь одну треску, да и то маленькую, тощую, настоящего недомерка. Но об этом он распространяться не собирался.
— Может, ты ни одной не поймал? — спросил Никлас.
Тут Мелькер вздохнул. Потом, улыбнувшись своей обезоруживающей улыбкой, он показал на тощую и жалкую треску, совсем затерявшуюся среди остальных:
— Вот эту!
Все сочувственно посмотрели на треску и на Мелькера, но он убежденно сказал, что рыбацкое счастье, если они еще верят в него, совершенно необъяснимо и ничего общего с умением не имеет.
— Иногда человеку везет, а иногда нет. Как-то раз, помню, несколько лет назад я тоже зимой ловил треску с одним старым другом. Я поймал двадцать шесть рыбин, а сколько б, вы думали, поймал он? Ни одной!
— Кто же был этот старый друг? — спросил Юхан.
Мелькер скользнул по нему взглядом.
— Ты что, из спортивного интереса спрашиваешь? — сказал он и, наморщив лоб, глубокомысленно задумался. — Да, как же его звали?.. Подумать только, не могу вспомнить его имя!
— Хм-хм, а почему ты его тоже не выдумаешь? — спросил Пелле.
— И не стыдно тебе, детка! — укоризненно покачал головой Мелькер. — Не забывай, ты разговариваешь со своим родным отцом.
Пелле повис у него на шее.
— А я и не забываю…
Малин пришла на помощь к отцу:
— Ничего удивительного, что ему не вспомнить имя своего старого друга. Разве вы не знаете, как иногда бывает с отцом? Он помнит только: что-то он забыл, а что именно — ему никак не вспомнить.
— И не стыдно тебе, детка! — еще раз повторил Мелькер.
Зимой дни короткие, смеркается рано. Долгими вечерами все сидели в теплой кухне. По правде говоря, во всей усадьбе не было более обжитого теплого местечка, чем эта кухня.
Ночи стояли холодные. Мальчики спали у себя на чердаке в фланелевых пижамах и шерстяных джемперах. Мелькер неплохо устроился в своей каморке при кухне. А Малин пришлось перебраться в кухню, на диван.
— Отапливать две чердачные комнаты — так дело не пойдет, — заявила она.
Да ей и нравилось жить на кухне.
— Одно плохо — никогда не ляжешь вовремя спать, — жаловалась Малин.
Потому что все собирались на кухне. Туда приходили поболтать и попить кофейку Ниссе с Мэртой, там Тедди и Фредди играли в карты с Никласом и Юханом, там рисовали и играли Чёрвен с Пелле, там в углу спал Боцман, там вышивала Малин, а Мелькер пел, балагурил и чувствовал себя в своей родной стихии.
На дворе стоял собачий холод. Ледяные звезды мерцали над замерзшими фьордами, а стены потрескивали от мороза. До чего же хорошо было сумерничать в теплой кухне! Пелле улыбался от радости, подкладывая дрова в плиту. Так вот и надо жить. Все должны быть вместе, все должны сидеть в тепле, петь и болтать. Но вот он незаметно начинал клевать носом, разговоры доносились до него, как мерное жужжание, и, пошатываясь, он еле добирался до постели.
Почти все свободное время Пелле проводил на скотном дворе Янссона. И не только с Юкке. Он помогал дяде Янссону убирать стойло, а когда возвращался домой, от него так ужасно пахло навозом, что никто не хотел сидеть с ним рядом. Малин пришлось специально выделить ему для скотного двора пару старых лыжных брюк и куртку, из которой он вырос. Едва переступив порог, он должен был немедленно скинуть их в сенях.
— Перед отъездом мы их, пожалуй, сожжем, — сказала Малин.
— He-а, я возьму их с собой в город, — неожиданно горячо возразил Пелле.
Малин пробовала отговорить его от этой блажи. И тогда Пелле, чуть смущаясь, объяснил ей, что он задумал.
— Я положу брюки и куртку в отдельный шкафчик, — сказал он. — А когда уж очень соскучусь по Юкке, то подойду и понюхаю их.
Чёрвен тоже несколько раз ходила с Пелле на скотный двор к дяде Янссону, но вскоре ей там надоело.
— Одни коровы да коровы, — говорила она. — Не хочу!
То ли дело бегать на лыжах. На Рождество ей подарили лыжи, и теперь она без устали карабкалась по холмам. Если же Чёрвен падала, то без посторонней помощи подниматься не могла. Лежа в снегу, она болтала ногами, как майский жук, перевернутый на спину, пока не подбегали Тедди или Фредди и не помогали ей снова встать на лыжи. Но теперь они редко оказывались под рукой. Большей частью они носились по всей округе вместе с Юханом и Никласом и снова секретничали. У них была тайная снежная крепость, но всякий зрячий, кто бывал на Сорочьем мысу, мог видеть ее. Там они пропадали целыми днями. Подчас им это надоедало, и они отправлялись в дальние лыжные походы по льду на другие острова или удили подо льдом салаку вместе с дедушкой Сёдерманом, который поклялся, что больше ни за что не поедет в город, по крайней мере в ближайшее время.