Словно подслушав его речь, между ними проскакал отчаянно смелый воробей, бойко чирикая на ходу. Бабочки, которая «бяк-бяк крылышками», правда, не наблюдалось.
– Так что, вечером? Часов в восемь? – ошибочно принимая ее молчание за согласие, уточнил Сева и, не получив ответа, коротко кивнул и водрузил на голову шлем. Мгновение – и он был уже далеко, оставив Лору огорченно и чуть покаянно хмуриться.
И хотя к восьми часам она вернулась домой и приняла душ, никакая сила в мире не смогла заставить ее выйти из подъезда. Из-за пыльной, давно не стиранной шторы в мелкую желтую клеточку Лора выглядывала вниз, где Сева дожидался ее, присев на заборчик. Она видела, как он кинул кусок сосиски дворовой собачонке, как о чем-то болтал с бабками, вышедшими погреться на закатном весеннем солнышке, и поразилась, что бабки общаются с ним не угрюмо, а приветливо, и одна из них даже кокетливо поправила на голове платочек, а вторая запрокинула голову и разразилась смехом. Он вел себя совершенно естественно, расслабленно, без суеты, будто давным-давно поселился в одном из ближних домов и является достойным и благонадежным жильцом и добрым соседом. Не озирался по сторонам и по бесчисленным окнам, не глядел на часы. Когда в подъезд направилась соседка с коляской, Сева легко заскочил на высокое крыльцо и помог втащить коляску, а Лора вся обмерла: наверняка знает номер квартиры, сейчас поднимется и начнет трезвонить. Но нет, Сева вернулся к своему заборчику. Уехал он только в начале десятого. Выждав с пятнадцать минут, Лора отправилась на новый вызов.
06.37
Сворачивая на набережную возле сталинской высотки, готическим шпилем проткнувшей звонкое сентябрьское небо, Лора поняла, что часть ее, самый краешек сознания, все еще держится за недавно всплывший образ. Во время пробуждения она о чем-то подумала, что-то вспомнила, и это было подобно надписи на мок-ром песке, которую новые впечатления изглаживают, как набегающие волны прибоя: с каждым часом все больше, но неровный абрис еще заметен.
Может быть, Лора Астанина вспоминала о вчерашнем вечере? Куда вот она ездила перед возвращением домой? Отвозила Алису. Рыжеволосая красотка Алиса болтала, помнится, без умолку… О чем же? Да о том, что няня-филиппинка избаловала ее дочку, о новом, только-только вспыхнувшем романе с диджеем, с которым познакомилась за границей и к которому торопилась сейчас, во второй раз за семь минут проходясь шанелевской пудровой пуховкой по безупречному носику. От мрачной громады Дома на набережной они свернули в квартал «Красного Октября», где за старинными стенами из клейменого бордового кирпича скрывались бары, галереи и арт-кафе, а Алиса все тараторила, взахлеб, стараясь успеть поведать Лоре, словно давней подруге, все подробности свежей любви. Кажется, других подруг у Алисы не наблюдалось: она не терпела конкуренции.
Лора внимательно прислушалась к себе. Нет, не то. Не Алиса, в этот ранний час спящая в своей или чужой постели, так бередит ее душу.
– Первый Саратовский, дом семь, – проговорила она вслух, стремясь вернуться к настоящему, и даже представила район, в который сейчас направлялась, чтобы забрать нового пассажира.
Им оказалась девушка лет двадцати. Она уже дожидалась у подъезда, переминаясь с ноги на ногу неловко и потерянно. Заметив машину, она замерла и следила глазами, пока Лора парковалась у бордюра, но с места не двинулась. Наконец через силу сделала первый шаг и побрела неуверенно. Заглянула в приоткрытое окно:
– Вы такси?
Везти ее было недалеко, в Лефортово. И поскольку поутру клиенты, как и все люди в целом, менее склонны к отвлеченным беседам, Лора сделала радио погромче, потому что знала – только это уютное бормотание может рассеять ее хандру.
Девушка оказалась на удивление тиха. Она отвернулась к окошку и почти не шевелилась. Улучив момент, Лора оглядела ее непримечательный облик и глянцевый белый пакет с медицински-бирюзовым логотипом женской консультации, лежавший у нее на коленях. Сквозь него слабо просвечивали бланки с лабораторными заключениями и черное пятно снимка ультразвукового исследования.
Радиоведущий радостно пообещал ясную и теплую погоду на следующую неделю, желая всем первоклашкам – которые навряд ли слушали его сейчас – хорошего настроения и высоких оценок. Странно, ведь сегодня суббота: наверное, ведущий решил, что такое пожелание никогда не бывает лишним…
– Извините, а можно выключить? – спросила девушка. Ее голос прозвучал глухо.
Лора с готовностью повернула колесико регулятора громкости, пытаясь украдкой убедиться в своих подозрениях. Девушка снова отвернулась, но все же выдала себя вороватым жестом, поднеся руку к глазам и быстро огладив их поочередно.
Сказать по справедливости, в такси плачут реже, чем в ЗАГСе и морге, но гораздо чаще, чем, к примеру, в автобусе, магазине или парикмахерской – особенно если парикмахерская приличная. Вот только молодые девушки обычно перемежают рыдания проклятиями, звонками подругам и чередой уничижительных сообщений тому, с кем произошла ссора. Эта плакала, беззвучно глотая слезы. Слезы со вкусом безнадежности.
Остаток пути они преодолели в кромешной тишине. Услышав сумму, девушка долго не могла совладать с купюрами и отделениями кошелька и вдруг проронила без предисловий:
– У вас есть дети?
– Наличие детей у меня нисколько не поможет вам решить свою проблему, – покачала головой Лора. Ей все стало ясно. Пассажирка впервые взглянула на нее, удивленно, даже обиженно, и вышла из машины, не прощаясь. Она услышала в словах Лоры то, что хотела услышать: осуждение, которого там не содержалось. Обычно люди склонны судить поспешно, но Лора давно научилась одергивать себя: мало ли что в жизни этого человека лежит на чашах весов… У каждого свои весы и свои гири.
Через окно Астанина наблюдала за ней. Девушка размеренно шла к крыльцу медцентра, и каждый следующий шаг ее был медленнее предыдущего. За несколько метров до дверей она почти остановилась, заглянула в пакет, а потом двинулась вправо – ее словно клонило, утягивало, мимо живой акациевой изгороди и дальше, на набережную Яузы. Там она и замерла над коваными парапетами, уставившись на воду. С усталым вздохом Лора вышла из машины и двинулась к ней.
Когда ладони Лоры легли на прохладную пыльную черноту чугуна с завитками, девушка угрюмо воззрилась на нее из-под отросшей челки. Она была некрасива, впрочем, в этот час и в подобных обстоятельствах едва ли хоть кто-то может показаться привлекательным. Слезы уже подсохли, остались только краснота глаз и припухлость век.
– Как вас зовут?
– Можно на «ты». Я Варя, – безразлично отозвалась девушка.
В этом ответе Лоре почудилась заученность, безличность, как у какого-нибудь менеджера по продажам или телефонного консультанта. Она и сама не понимала, зачем спросила имя девушки. Зачем подошла – та ведь не собиралась топиться, просто бесстрастно глядела на воду, собираясь с мыслями и силами. У Астаниной не было особого желания выяснять обстоятельства Вариной жизни и причины, вынуждавшие ее сегодня утром находиться тут. Гораздо важнее, какого лешего сама Лора стоит рядом. Она постаралась выдохнуть эту мысль прочь вместе с тяжелым дымом от закуренной сигареты.
Утки беспокойно крякали, перебирая перепончатыми лапами стылую воду, ворошили клювами раскисшую картонку, мимо проплыли, кружась, два кораблика из фиолетовой оберточной бумаги, плотной, гофрированной – странный выбор для бумажной поделки. На одном из корабликов был прицеплен розовый бантик из ленточки.
Варя по-прежнему молчала.
Окурок по широкой дуге перелетел через парапет и погас в воде, должно быть, с шипением, но в городском, пусть даже утреннем и субботнем шуме этого не было слышно, и помчался вдаль, подхваченный рекой вслед за фиолетовыми корабликами. Лора скосила глаза, заметила, как крепко Варя вцепилась в ограду, и после легкого замешательства накрыла ее руку своей ладонью. Кожа девушки оказалась почти ледяной, словно у утопленницы, которой та и не собиралась становиться.
– В любой передряге нам всегда не хватает только одного человека, – проговорила Лора себе под нос. – Который пришел бы в самый темный час и сказал: «Если ты приняла решение, я поддержу тебя в любом случае. Это твое решение, и оно далось нелегко. Никто не имеет права подвергать его сомнению, ты знаешь лучше. Эту жизнь живешь ты, и никто не проживет ее за тебя, пока ты отсиживаешься в сторонке. Ты живи, а я просто буду рядом, поддерживая тебя».
Варя попыталась улыбнуться, но ничего путного из этого не вышло.
– Я хочу побыть одна.
Кивнув, Лора побрела к машине. Однако, прежде чем уехать, она зашла в медцентр и попросила администратора передать записанной на ближайшее время пациентке Варе номер ее телефона – если она появится на их пороге.
Кивнув, Лора побрела к машине. Однако, прежде чем уехать, она зашла в медцентр и попросила администратора передать записанной на ближайшее время пациентке Варе номер ее телефона – если она появится на их пороге.
Судить других – самое опасное из человеческих увлечений. Чем больше Астанина жила на свете, тем чаще убеждалась в этом. Отправляясь по следующему адресу, она все еще везла с собой догадки и размышления о Варе, оставленной на набережной, багаж невесомый, но заполняющий собой всю машину целиком. Не нужно быть понятливым ежом, чтобы сообразить, что Варя решала в эти мгновения судьбу нерожденного ребенка. Но что влияло на это решение? Может быть, она боялась, что не сможет стать хорошей матерью, что не прокормит или не воспитает собственное дитя. Может быть, это было всего лишь неудобное последствие вспыхнувшей и угасшей страсти, или пьяного угара, или жестокого унижения. Может быть, медики поставили какой-то диагноз, нарисовали картину неутешительного будущего для младенца, полного болезней и страданий, – как отлично умеют делать все врачи, будто их этому специально учат в мединституте. А может, экзистенциальная тоска, упаднический настрой, так присущий молодым людям, только-только выскользнувшим из мягких лап детства, убеждает ее, что приводить в страшный и суровый мир еще одно человеческое существо, обрекая его на такую же тоску, – это преступление?..
Лоре почему-то показалось, что пройдут месяцы, возможно, годы, а частичка Вари так и останется – замершей над Яузой, впечатавшейся в Город, влившейся в ковку чугунного парапета. И каждый раз, проезжая мимо, краем глаза Лора будет замечать ее, колеблющуюся, все еще решающую и не решившуюся.
Перед самой Лорой такого выбора не стояло.
Она родилась в рабочем городишке на дальнем краю Подмосковья, единственный ребенок бывшего военного Алексея Алексеевича Астанина, ветерана афганской войны, которого все знакомые звали не иначе как Лексеич, и его жены Зои, всю жизнь проработавшей продавщицей в гастрономе. Родители жили несчастливо, постоянно переругиваясь и покрикивая друг на друга, хотя до рукоприкладства не доходило. Отец Лоры был человек хмурый и немногословный, и большая часть того, что он говорил, адресовалась его супруге в ответ на бесконечные придирки, а тут уж он выражений не выбирал. Иногда, примерно раз в два месяца, Лексеич уходил в жестокий запой, и несколько дней сидел на общей кухне, опершись мозолистыми руками о колени в спортивных трико, и мутными глазами уткнувшись в пустеющую бутылку. Дом был фабричный, двухэтажный кирпичный барак старой постройки с двухкомнатными отсеками квартир, темной кишкой коридора с тусклой лампочкой, болтающейся на белесом проводе и паутинах, и единственной на этаже кухней, и когда мать приходила ругать отца или отнимать бутылку, это слышали все соседи.
Лора пропадала на улице целыми днями, чтобы не видеть дрязг и разборок, и водила дружбу с мальчишками. Она наравне с ними участвовала в уличных боях «двор на двор», ходила удить рыбу в пруду за Домом пионеров, шастала по заброшенным корпусам завода и в гараже копалась в рухляди, еще недавно бывшей «Запорожцем», «Москвичом» или «Днепром». В бойкой компании пацанов она была единственной девчонкой, и это как налагало определенные обязанности, так и давало привилегии. Впрочем, привилегиями она не пользовалась, а вот в автомобилях разбираться научилась замечательно и к окончанию школы могла исправить любую поломку – как в чуде отечественного автопрома, так и в иномарке. Пожалуй, единственное, чего искренне не понимали ее приятели, так это увлечения классической музыкой. Кажется, ее Лора полюбила в те достопамятные всей стране дни, когда «Лебединое озеро» из балета Чайковского превратилось в символ ломающейся эпохи. С той поры, идя мимо музыкальной школы, девочка замирала даже от неказистых звуков разыгрываемых гамм, в надежде услышать что-то стоящее, а позже стала забегать к одной из учительниц, чтобы переписать очередную кассету с оперой. Кассеты она покупала в лотке на рынке, там было много зубодробительной попсы, на которую классику приходилось писать вторым слоем.
Словом, этим своим увлечением она сильно выбивалась из общей массы расслабленных подростков, проводивших вечера на площади перед памятником Кирову под однообразные песни из бумбокса. Приятели шутили, что так она отрабатывает карму своего заморского имени. Слово «карма» в те времена тоже было популярно.
Бог знает, где Зоя Астанина отыскала имя для дочери, но Лора считала, что Элеонорой ее назвали в порыве романтическом и довольно бестолковом, и спасибо, если не в честь героини какого-нибудь слезливого романа. В таком случае, родись она на несколько лет позже, вполне могла бы оказаться Изаурой. Лишь много лет спустя она узнала, что имя это произошло не то от греческого «элеос» – «сострадание», не то от провансальско-германского «алие» – «иной». Себя она скорее чувствовала чужой, чем милосердной, но с Алиенорой Аквитанской[3] общего у нее было маловато. Да и навряд ли ее мать знала про Алиенору. Что до чуждости – Лоре всегда приятнее было с приятелями в гараже, чем с собственными родителями. Общий язык с ними так и не нашелся, и обе стороны не особенно старались в этих поисках. Как-то раз в шестом классе, во время ожесточенной хоккейной схватки на льду замерзшего пруда, Лоре прилетело со всего размаха клюшкой по носу. Что-то внутри хрустнуло и сместилось в сторону, и, пока кровь заливала ее лицо вперемешку со слезами, Ванька Пономарев тащил подругу в сторону дома.
– Куда? Больница в другую сторону… – прошамкала Лора, едва соображая от боли.
– Мамка твоя дома…
– И что? Она же не врач.
Ей и в голову не могло прийти, что в такой ситуации нужно хотеть увидеть маму. Что обычно дети так делают: ждут родительской ласки или ободрения. Ни на мать, ни на отца особых надежд она не возлагала и привыкла справляться сама.
В трезвые дни Лексеич был с дочерью дружелюбен, хотя и обходился без нежностей. Бывали редкие, реже солнца в декабре, мгновения, когда его глаза теплели, обращаясь к Лоре. Складно говорить он не умел, но и взгляда этого, особенного, мягкого, ей хватало с лихвой. Но чаще отец пропадал на многочисленных работах и подработках – то водителем овощебазы, то охранником в сберкассе, то слесарем. А то и вовсе выбирался на шабашки в столицу и однажды даже привез оттуда красивую розовую заколку, всю в блестках, стразах и крохотных стрекозках. Жаль только, что Лора за день до этого обрезала «лохмы», чтобы сподручнее было копаться в гараже в раскуроченных моторах.
Мать трудилась в гастрономе посменно, и именно благодаря ей в кладовке-«темнушке» иногда появлялись то мешок гречки, то стопка банок сгущенки, то жестянки сублимированного кофе и гранулированного чайного концентрата, а то и палка пахучей колбасы, вздернутая к потолку за бечевку.
Во время учебы в местном пединституте на отделении дошкольного образования Лора постоянно подрабатывала в автомастерской у того же Ваньки Пономарева, ее вечного приятеля и подельника во всех юношеских безумствах. Он даже стал ее первым мужчиной – из обоюдного любопытства, а не по великой любви. Впрочем, любовь была великая, и называлась она дружбой, и после проведенных на пономаревской даче выходных, полностью утолив жажду познания, они легко вернулись на предыдущий этап отношений, нравившийся им куда больше. Позже они только посмеивались над тем полузабытым, но очень забавным и честным опытом, который принес знание, но взамен не отнял ничего. Только спустя много лет Лора оценила, как ей тогда повезло: дружба не терпит влажных от страсти простыней. Придавленная ими, дружба выскальзывает еще до рассвета и обиженно уходит навсегда. В их случае она осталась.
Лора никогда не думала о себе как о красавице. Этому сильно способствовало приятельское окружение: не с кем было особо сравнивать, и Лора привыкла чувствовать себя самодостаточной. Конечно, никогда ее волосы не были такими пушистыми, плечики такими худенькими, а движения такими плавными, как у Светки Воронцовой, местной примы, но Светка нечасто попадалась Лоре на глаза. А высокий рост и широковатая кость не были проблемой в компании еще более рослых парней. На аппетит она тоже не жаловалась, но свежий воздух и постоянные физические нагрузки сделали свое дело – Лора росла довольно стройной и ловкой. В девятом классе у нее как-то необъяснимо быстро появилась грудь, причинив массу неудобств, когда девушка просто не понимала, как ей справляться с этим неожиданным богатством, куда его приложить. Поначалу она даже туго бинтовала грудную клетку, чтобы изменения в фигуре были не так заметны, ведь она прекрасно знала, как жадно ее друзья обсуждали одноклассниц после уроков физкультуры. Любимой забавой было подскочить неожиданно к одной из них, подцепить резинку бюстгальтера под футболкой, натянуть и отпустить, больно щелкнув бедолагу по спине. Но вскоре Лора наплевала на эти пустяки, а друзья – странно – не отпустили ни одной шуточки в ее адрес. Позже, в те памятные выходные на пономаревской даче, после того как Ванька вдоволь насмотрелся с восторгом на эти мягкие полушария под нежнейшим покровом кожи, Лора с удивлением поняла, что даже гордится своим телом. Оно было с ней в ладу, и ей это нравилось.