– Когда ты собираешься возвращаться домой? – Максим побледнел, а Олеся вдруг с изумлением поняла, что он скучает по ней.
– Я уезжаю на несколько месяцев. Мы снимаем это кино в Самаре. – Олеся произнесла это громко и четко и вдруг поймала себя на том, что следит за выражением лица Максима, а также за своими собственными реакциями. Каждый раз, когда они оказывались на какой-нибудь грани, экстаза или бешенства – все равно, – Олеся испытывала странный прилив вдохновения. Максим оглянулся, ища какую-то опору, но вокруг не было ничего, кроме незнакомых людей, нагромождения коробок и проводов.
– А ты вообще собиралась мне об этом сказать?
– Я… я не знаю. Мне кажется, ты бы меня не отпустил, если бы знал, – пробормотала Олеся. – Я даже сейчас этого боюсь.
– А это. – Померанцев обвел руками пространство вокруг. – Это все для тебя важней, да? Не могу поверить!
– Я люблю тебя, – еще тише прошептала Олеся.
– О, пожалуйста, только не надо вот этого, – Померанцев отвернулся и глубоко задумался. – Знаешь что? Я против того, чтобы ты использовала мое имя. Почему ты не осталась Рожковой? Зачем ты вообще вышла за меня замуж?
– Ты хочешь развода?
– Я не хочу жить с женщиной, которая переспит с любым ради роли, – крикнул Померанцев. – Поезжай, дорогая! Поезжай в свою Самару, мне все равно. Ты мне безразлична!
– Не сомневаюсь. Даже здесь и сейчас, даже когда ты приехал сюда, нашел меня, стоял и смотрел, как играю, смотрел и анализировал всех нас: меня, Шебякина, черт его знает кого еще… Даже после этого почему-то даже не сомневаюсь, что безразлична тебе! – Олеся развернулась и пошла в сторону гримерки. Она ужасно устала, провела тут целый день, и мысли ее были полны предстоящими сьемками. У нее не было сил на Максима. Это было странно и непривычно, но муж был прав: все это было для нее куда важнее, чем он.
– Вот и отлично! Значит, мы оба друг другу безразличны, – кивнул Максим и пошел в другую сторону.
– Отлично! Черт его знает, что тебя принесло сюда. Хотела бы я знать это, – крикнула Олеся. – Что-то же тебя сюда притащило!
– Чистое любопытство, – ответил Померанцев через плечо.
– Я развлекаю тебя? Ну, в таком случае рада была тебя повеселить, – Олеся завернула за угол и вошла в гримерку. Анны не было, никого не было. Она стояла и смотрел на себя в зеркало – выглядела просто ужасно. Именно так, как хотел Шебякин. Ей вдруг на секунду стало страшно, что эта роль – истерики и неврозы ее героини – овладеют ею, и она останется такой навсегда. И очень скоро настанет момент, когда она сама, без камер и пленок, будет скакать голой на крыше какого-нибудь театра и кричать какую-нибудь ерунду.
– Хочешь выпить со мной? – Голос Максима раздался совершенно неожиданно. Олеся вздрогнула, увидев его лицо, отражающееся прямо за спиной. Его голос звучал спокойно, он положил руки ей на плечи.
– Да. Да. – Она обернулась к нему, замерла на секунду, а потом приблизилась и нежно поцеловала. Максим притянул ее к себе и прижал так, что Олеся моментально почувствовала, как сильно он скучал по ней, как много думал. Как странно это было – даже просто предположить, что Максим Померанцев любит ее. Ну, настолько, насколько вообще может это делать.
Вечером того же дня Олеся вернулась в свою квартиру. Они оба были довольно сильно пьяны. Набросились друг на друга еще в прихожей, стаскивая одежду с яростью, похожей на ту, что заставила Максима несколько дней назад разорвать Олесино платье. Но на сей раз каждое его движение, каждый стон, каждая команда, слетавшая с губ, вызывала бурю восторга и заставляла трепетать тело.
– Ты ненормальная женщина, ненормальная.
– Я знаю, – шептала Олеся, стоя под струями горячей воды, целуя мокрые теплые губы мужчины, который был источником счастья и мучения одновременно. Никогда ей не избавиться от этого. Но сегодня впервые она заподозрила, что и ему тоже не уйти от этого, что-то держит его рядом. Ей не стоит бояться того, что он бросит, не стоит бояться ничего. Все будет хорошо до тех пор, пока под покровом ночи, под их большим теплым одеялом они находят общий язык, не произнося ни единого слова.
На следующее утро Померанцев снова был мрачен, молчалив и отстранен. Олеся потянулась в постели и улыбнулась. Она замоталась в одеяло и прошла в кухню, забралась на табуретку с ногами и сидела, положив голову на колени, смотрела, как Максим пьет чай, доедает бутерброд с сыром.
– Сделать тебе? – спросил он. – Мне просто неприятно смотреть на то, как ты похудела.
– Ты откормишь меня весной, – заверила она его.
– Как это вообще возможно? Взять и бросить есть ради какой-то роли? Все-таки я так и не понимаю этого до конца. Что ты чувствуешь? Ведь ты чувствуешь голод, да? И что ты говоришь себе, чтобы не подчиниться инстинкту? Совершенно, кстати, нормальному и естественному.
– Что Шебякин меня убьет, если съем этот бутерброд, – улыбнулась Олеся.
– Издеваешься? – сощурился Померанцев.
– А что будет, если скажу, что с ним ни разу не спала?
– Что будет? Я просто тебе не поверю, – фыркнул Померанцев, протягивая Олесе стаканчик с йогуртом. – Тут меньше ста калорий. Съешь.
– Что ж. Никогда, ни разу в жизни не спала с Шебякиным, – проговорила Олеся, подцепляя краешек крышки йогурта. – Ни разу в жизни.
– Ага. Хорошо. И когда вы уезжаете?
– В воскресенье.
Максим протянул Олесе чайную ложку, и она с наслаждением принялась за йогурт.
– М-м-м, малиновый. Вкусно!
– А вернетесь когда?
– Я не уверена, мы же не брали еще билетов. Зависит от того, как быстро удастся все отснять, – пояснила Олеся. Потом Максим влил в нее чашку чаю с молоком. Кажется, самое большое удовольствие Максим Померанцев получал тогда, когда Олеся безропотно выполняла его приказы, напоминая куклу, послушно изгибающуюся в руках кукловода. И даже если кукла уже давно показала себя капризной и неуправляемой, Максим все равно обожал в нее играть.
Уходя, он поцеловал Олесю в нос и велел вести себя хорошо и вечером обязательно вернуться домой. Она попыталась и не смогла вспомнить более мирного утреннего прощания между ними. Словно они пережили что-то важное, какой-то кризис, как это бывает при тяжелом изматывающем гриппе, после нескольких дней беспокойного метания в жару и бреду, теперь температура вдруг упала, и стало так легко и хорошо, что просто нет слов. Считай, нормальная супружеская пара. Причем красивая пара. Олеся подумала, что хорошо бы им как-нибудь сделать серию совместных фотографий. Анна и Матгемейн фотографировались на свадьбе, но Максим и Олеся хоть и поженились, а были так злы друг на друга в тот день, что на фотографии было невозможно смотреть без слез.
Олеся даже прикинула, кому из знакомых фотографов это поручить. Макияж, конечно, будет делать Анна. Максиму и делать ничего не надо, он всегда выглядит идеально. Лицо для обложки. Олеся вспомнила, какое прекрасное, загорелое, беззаботное, улыбающееся лицо живет на обложке этой книги «Камео». Дурацкое название. В Википедии было сказано, что «Камео» – это эпизодическая роль в пьесе или фильме, которую исполняет известная персона – звезда или политик. Интересно, кого Максим посчитал за «Камео» в своей книге? Уж не себя ли? Вполне возможно. Для Померанцева есть только одна звезда на небосводе – он сам. Самовлюбленный нарцисс! Но обложка отличная. Вернее, фотография.
По большому счету именно это желание взять с собой в Самару прекрасное лицо Максима, его теплую улыбку заставило Олесю зайти по дороге в книжный магазин и купить книгу. Ей вдруг ужасно захотелось, чтобы эта книжка оказалась запрятанной в самой глубине чемодана и маленький кусочек Максима поехал в Самару вместе с ней. Она, в общем, даже не собиралась ее читать.
Ирландский темперамент
Анна затянула до последнего, накручивая саму себя до черт его знает чего, и так уж получилось, что, когда отступать было некуда, она жила практически в постоянном состоянии полуобморока. Матгемейн волновался и нервничал до невозможности. В отсутствие информации он тоже навоображал себе что-то невообразимое, поэтому, когда вечером накануне отъезда Анна села напротив него за кухонным столом, он был уже готов ко всему. Война, болезни, катастрофы и, в частности, то, что Энни разлюбила его, что было, конечно, самым ужасным и непереносимым вариантом из всех возможных.
Она сидела напротив него с лицом торжественным и печальным. Сказала, что ей надо с ним серьезно поговорить. We should talk. Матгемейн побледнел и сел молча и без возражений. Дети в этот момент гуляли с бабой Ниндзей, хотя погода совершенно не располагала. Но Анна попросила и даже дала денег на кинотеатр, чтобы в этот особый, тяжелый для всех момент дети не оказались свидетелями чего-нибудь неприемлемого. Криков на английском языке. Маминых слез. Хлопанья дверей.
– Что случилось? – спросил Матюша, и Анна замотала головой.
– Ничего не случилось, – ответила она, подтягивая к себе поближе смартфон со словарем. За все эти месяцы их англо-русский вариант языка сильно улучшился, но в прилагаемых обстоятельствах его могло бы не хватить.
– Ничего? – удивился и расстроился Матгемейн, потому что, если бы что-то случилось, он бы мог что-то предпринять. Но если ничего не случилось, значит, только одно могло измениться. Ее чувства к нему. Shit![9]
– То есть… Я не знаю, как сказать. – Анна нервничала и смотрела на часы. Как она могла дотянуть до этого? Как могла не сказать раньше? Ей еще нужно собрать вещи, проверить всю косметику, которую берет с собой. Большая часть, конечно, едет в кофрах с остальным грузом, и все же Анна решила на всякий случай взять с собой все, что у нее имелось в запасе. Кто его знает, сможет ли она купить что-то в Самаре. Логика говорит, что это такой же город, как и любой другой, а значит, там можно будет купить любую косметику, какую только пожелает душа. Воспоминания юности говорили, что за пределами Москвы что угодно может стать дефицитом.
– Скажи как есть, – нахмурился Матгемейн. – Хватит, Энни, просто скажи, и все.
– Хорошо. Матюша… – Она вдохнула поглубже и выпалила на одном дыхании: – Мне нужно уехать.
– Куда? Надолго?
– На три месяца, – выдохнула Анна, и лицо покраснело. – Возможно, даже на четыре.
– До весны? – вытаращился на нее Матгемейн после того, как информация была должным образом ему переведена. Так как сначала подумал, что просто неправильно понял. А потом, когда Анна написала все через переводчик Google, надеялся, что она ошиблась.
– Да. До весны. В Самару, – горестно кивнула Анна. – У меня контракт с киностудией.
– А мне-то что делать тут без тебя, без детей? – замотал головой Матюша. – Три месяца? Неужели это было так нужно – этот контракт? Я не понимаю, неужели нам не хватает денег?
– Просто это… очень выгодный контракт, – пробормотала Анна, понимая, как странно это, наверное, звучит для мужа. Он тоже подписал контракт – как раз тоже на три месяца, так как таков был срок его разрешения на работу. Его взяли в постоянный состав музыкантов для одной музыкальной студии, что было, безусловно, просто обалденной новостью. И все же… Этих денег спокойно хватило бы на жизнь, но не на долги. Матгемейн молча рассматривал рисунок на скатерти, ягодно-фруктовый хоровод, местами заляпанный вареньем. Потом поднял голову и посмотрел Анне в глаза.
– Ты что-то от меня скрываешь? У тебя есть другой? – спросил он, и, слава богу, Анна не сразу поняла, что именно муж сказал, потому что реакция даже на слова в смартфоне была более чем бурной. Она вскочила и принялась возмущаться.
– Что? Как ты мог подумать? Какой другой?! Да я… Мне просто нужны деньги, и все! – Анна сказала много чего, но переводить все не стала. Ясно было одно – сама идея о неверности была отброшена с возмущением чистой пред мужем женщины.
– Alright! Alright![10] – замахал руками Матгемейн. – Прости! Просто иногда ты бываешь такой… я не знаю, что и думать.
– И потом, – возмущенно дышала Анна. – Я еду без детей. Очень, очень рассчитывала, что ты мне с ними поможешь. И что будешь звонить. Не бросишь меня… – Тут Анна вдруг принялась плакать, и Матгемейн немедленно бросился ее успокаивать, хотя и не понял до конца, что именно из его слов вдруг расстроило жену до такой степени. Определенно даже после всего этого времени между ними еще сохранялся языковой барьер. Особенно в моменты разборок.
– Тише, тише, – обнимал Анну муж и гладил ее длинные соломенные волосы. – Не волнуйся, все будет хорошо. Все наладится. Когда ты едешь? – Он спросил это мирным и даже ласковым тоном, но Анна на это принялась рыдать в полную силу. Сначала Матюша решил, что она просто что-то не так поняла, но потом вдруг заметил виноватый взгляд.
– Так когда? – Матгемейн встал и принялся сверлить ее недобрым взором. Всхлипнув в последний раз, Анна кивнула.
– Завтра.
– Что? – теперь уже пришел черед Матгемейна бегать по кухне и кричать что-то неразборчивое на английском языке. А Анне – носиться вслед за ним и пытаться успокоить при помощи объятий, поцелуев и прочих приемов «ниже пояса». Хорошо, что детей не было дома, потому что то, каким образом эти двое все же нашли общий язык, категорически не предназначалось для детских глаз. Но это ли важно? Главное, что на следующее утро Матгемейн, злой и заспанный, помог Анне дотащить чемоданы до поезда, а потом долго-долго целовал, прежде чем отпустить и позволить исчезнуть в глубине вагона.
* * *Померанцев на платформе не появился. Их примирение не подразумевало того, что он станет настолько «милым». На самом деле, демонстрируя свое возмущение и недовольство ее отъездом, он попросил его вообще не будить в день отъезда, сославшись на то, что в тот же день вечером у него важная презентация книги.
– Хорошо, дорогой, спи. Я просто исчезну, да? – улыбнулась Олеся зло, а про себя подумала, что теперь уж точно прочитает его чертову книгу, чтобы только отомстить ему за это.
– Вот и умничка. – И Померанцев демонстративно отвернулся от нее и принялся листать какой-то журнал. На следующее утро Олеся исчезла, как и обещала. Шесть утра – совсем не то время, когда Максим способен бодрствовать. И все же хоть он и проснулся значительно позже, но проснулся расстроенным и разбитым. Без Олеси и Анны зима обещала быть долгой.
Особенно для Жени и Нонны. Первая пятница после их отъезда еще кое-как прошла. Нонна задержалась в школе, заставив парочку двоечников драить класс. Маленькое, а все же удовольствие. Женя весь вечер болтала по скайпу с Ванькой и не успела заметить, что что-то не так, хотя всю следующую неделю после этого ей чего-то и не доставало. Но ближе ко второй пятнице стало ясно: они обе испытывают буквально физиологическую потребность пойти в дом Анны, сесть там, бить баклуши, играть в карты и болтать обо всем на свете. Но это же решительно невозможно делать без самой Анны, да?
– Может, придешь ко мне? – спросила Женька Нонну, хотя вообще-то назвать их близкими подругами было согрешить против истины. Они все дружили через Анну и теперь вдруг впервые увидели, каково это – остаться без нее. Не фонтан.
– Давай, – согласилась Нонна после недолгого колебания. Женя была беременна, о ней можно было заботиться. А это было уже что-то. Не такая тоска. Нонна подхватила в ближайшей «Пятерочке» бананов, яблок и минералки и отправилась к подруге. Так прошла вторая пятница. К концу третьей недели и Женя, и Нонна были готовы буквально покупать билет и ехать на выходные в Самару, если бы это не было чудовищно далеко – почти сутки на поезде, а на самолете Жене летать нельзя.
– Какая досада! – возмущалась Нонна. – Я, может, уже и по детям соскучилась.
– Я тоже! – согласилась с ней Женя.
– Может, позвонить бабе Ниндзе? – предложила Нонна, но идея эта была отвергнута после некоторого рассмотрения. Баба Ниндзя и так постоянно возмущалась тем, что в ее доме торчат все кому не лень. Вряд ли обрадуется, если народ примется тут торчать в отсутствие Анны. В общем, как проводить вечера пятницы без Анны, особенно зимой, никто не знал.
Решение пришло со стороны, от которой они не ждали и вовсе. Утром третьей пятницы Нонне неожиданно позвонил Матгемейн. Мог бы, конечно, позвонить и Жене, но Нонна «как бы» говорила по-английски, так что позвонил ей. Многого ей он, конечно, сказать не мог. Не сказал, к примеру, того, что тоже почему-то скучает не только по своей жене, но и по суматохе, по людям, сидящим вокруг их большого стола. Не сказал, что дети без мамы совсем от рук отбились и поломали диван, прыгая на нем втроем. Что у него есть к Нонне один большой-пребольшой вопрос – тоже не сказал. Просто позвонил и спросил, не хотят ли они с Женькой прийти, посидеть, в преферанс поиграть и с детьми повидаться.
– То есть что, они тут будут даже без Аньки торчать? – проворчала баба Ниндзя, когда обе разлюбезные подруги появились на горизонте ее гостиной. – Мало мне детей, теперь еще и это.
– Вы только не волнуйтесь, мы вам с детьми-то поможем, – заверила Женя, но Полина Дмитриевна с сомнением оглядела совсем уже округлившуюся фигуру.
– Ага. Ты-то особенно, – фыркнула она. – Не роди мне тут в гостиной.
– Не рожу, – заверила Женя, а Нонна демонстративно принялась играть с детьми в конструктор, как бы говоря – вот, от меня-то уж есть польза по крайней мере. Хотя все равно все кончилось картами и детьми, прыгающими на теперь уже не раскладывающемся до конца диване. Матгемейн сидел и смотрел куда-то в сторону, не в карты. Проиграл партию начисто, и все от невнимательности.
– Она хоть звонит? – спросила Женя, не в силах видеть его грусти. Такой большой ирландский мужчина, и столько грусти – это просто недопустимо. Нет, все-таки зря Анна уехала.