Несмотря ни на что, выдержал вождь, никому не дал сдвинуться с места раньше срока; и лишь когда свечерело, поднял войско. Одно только плохо: на север диатриты пронеслись, а обратно их так и не дождались. Неужто решили-таки у самой городьбы остаться? Кто ж их, проклятущих, знает… Ничего не поделаешь, к дому идти всё равно надо.
Ночная дорога оказалась не из приятных. Завывал где-то невдалеке бездомный дух; мелькали в кустах недобрые зелёные огоньки – светятся парами, а ясно, что не звериные это глаза. Воины шептали про себя тайные заговоры, кто имел – хватались за талисманы и амулеты. Добрый оберег при всякой невзгоде помогает… хотя, вот ведь, никакие святыни не помогли против чужинской напасти; зря молили предков, напрасно прикармливали степных божков.
Однако до самого утра ничего дурного не случилось. За ночь подошли к посёлку, так что уже городьбу видать стало. Таши все глаза проглядел, шею искрутил, высматривая диатритов – нет нигде, проклятых. Как сквозь землю провалились – хоть бы и впрямь Великая Мать поглотила нечисть уродскую, схоронила в сыпучих песках под серым камнем!
Войско устало. Ночь туда шли – не спали; день прокемарили вполглаза. И то подумать, какой сон, когда глаза закроешь – и карликов перед собой тотчас же видишь? Следующую ночь бились; потом мёртвых разбирали; а там снова поход; днём приладились было на отдых – так вновь диатриты возникли. Такого никакой богатырь не сдюжит, поневоле глаза слипаться начнут. Многие на ходу засыпали, даже те, что под грузом: идёт человек скорым походным шагом, оружие наготове держит, а глаза закрыты, и снится воину сон, будто шагает он по ночной степи громить лагерь пришлых чужинцев, а усталости нет и в помине; руки сильны, глаза зорки – несдобровать этой ночью вражинам!
Рассвет застал воинов на ближних подступах к родному селению. Вот уже и поля, и тропки натоптанные, а вон уже и частокол зачернел… И тут вождь велел остановиться и залечь в тех самых кустах, на которых ещё висела необобранная калина.
– Коли нет ничего, так ничего с вами и не случится, – отрезал он на робкие возражения. – Много вас тут – горячих голов. А поляжете у самой городьбы – что тогда? Сказано – как рассветлелось, так и лежать! – Помолчал и добавил: – Вроде бы крик почудился, когда низинкой шли.
Крик слышался многим, но мало ли кто мог кричать среди ночи? Стонущих духов в округе нет, а по нынешним временам им покоя не найти, вот и пошумливают в темноте. Но вождь встревожился – и лежи носом в землю у самого, можно сказать дома. Вон она, городьба, духом домчать можно, и вроде бы свет сочится сквозь неплотно уложенные прясла – там ночная стража бережёт покой спящих. Обычно ночью дежурило по пять человек, а сейчас велено, чтобы полтора десятка – не меньше.
Кто-то уже ворчать начал, и тут над городьбой появилась фигура со смоляным факелом в руках, замахала над головой огнём, и зычный крик разнёсся далеко окрест:
– Засада!.. Засада у стен! Побереги-ись!..
Первая ночь после ухода на юг большого отряда прошла в хлопотах: селение готовилось к будущей осаде. Задолго до света все родичи убрались с открытых мест, и вход накрепко заложили дубовыми пряслами. Карлики явились около полудня. Покружили возле городьбы, близко не подходя, чтобы не попасть под шальную стрелу, и, ничем не поживившись, сгинули куда-то, оставив на дальних подступах с полсотни всадников.
Так и провели день: люди в крепости тряслись, а коротышки, оставив пяток караульных, занимались своими делами – ловили ящериц, словно трупоеды собирали на обсохшем берегу раковины беззубок и объедали с колючих кустов ягоды терновника.
– Как они могут? На них смотреть – оскомина замучает, – сказал Ромар, уходя со стены, откуда наблюдал за пришельцами.
На вторую ночь в селении спали разве что грудные дети. Большая часть дел была переделана, вот только мужики, кто поздоровее, за дровами пошли. Но и остальные в постели не ложились. Какой сон, если все мысли там, где близкие тебе люди сшиблись с чужинцами и, может быть, в эту минуту решается – кто кого?
Матхи кружил вокруг Столпа предков, завывал, старался помочь. Ромар сидел рядом с потемневшим лицом, шептал тайные слова, дул на восемь сторон света. Колдунов ни о чём не спрашивали, в такую минуту неловкий вопрос может все чары разрушить, вот и терпели, маялись неизвестностью.
А днём, в урочное время, ну, может, на час позже, к городьбе подвалила орда. На рысях подошли, с визгом, и, кажется, изрядно удивились, встретив заложенный вход и увидев над частоколом суровые лица лучников.
Народ в посёлке ужаснулся. Сначала решили было, что не удалось Бойше достать диатритов, а то и попросту вся ушедшая рать побита и теперь птичий народец явился к осиротевшему селению сводить счёты. Потом Ромар объявил, что не те это карлики, что были вчера, а какой-то другой отряд. Кто подурнее – тот сразу успокоился, а остальным от такой новости ещё гаже стало. Если диатриты вот так, по полутысяче всадников, раз в пять дней подходить будут, то легче сразу умереть и не мучиться.
День оголодавшие карлики рыскали по округе, но осады с обложенного селения не снимали. Перед закатом, как и полагается, собрались, повопили, грозя защитникам копьями, и пропали за ближайшим холмом. Народ начал было привычно готовиться к ночным работам, но тут Матхи и Ромар объявили, что за ограду выходить нельзя. Никуда чужинцы не делись, скрылись из глаз и тут же оставили птиц и засели поблизости.
– Так ведь стемнеет скоро! – проскрежетал Парат, так и не нашедший себе покоя из-за того, что не смог до конца идти с войском. – Оружные люди в селе остались – выйти и перерезать поганцев!
– Верно! – поддержал воина Свиол. – Пусть люди готовятся, я их сам поведу!
Давно ждал Свиол этого часа. Всю жизнь он уступал, каждый раз оказывался обойдённым. Мог вождём стать, а не стал, назвали люди вождем Бойшу, хоть тот и моложе на шесть лет. А Свиол – старейшина, но даже не старшина. У Барага семья – всего ничего, а он царит на Белоструйной – разом и старейшина и старшина. Туран на юге владычит, а Свиолу и этого не досталось. Смешно сказать: из пяти старейшин – трое в большом посёлке живут, а в верхнем селении – ни одного. Делами там заправляет Сават, мужик вовсе не старый. Между прочим, из его, Свиоловой, семьи, а ходит в старшинах.
И тут опять встал поперёк судьбы Ромар.
– Никто никуда не пойдёт! – сказал он тихо, но так твёрдо, что сразу стало ясно – не Свиол главный в эту минуту, а безрукий колдун. – Где ты их искать будешь? Сейчас не дожинки, чтобы по лесу ночью бегать. Птиц они схоронили, да и сил у нас таких нет, чтоб птиц брать. А карлика ты ночью в кустах не сыщешь – он тебя видит, ты его нет.
– С факелами пойдём! – не сдавался Свиол.
– С факелом ты на корм диатримам пойдёшь.
– Правильно Ромар говорит, – произнес вдруг немощный Лат. – Нельзя такое делать. Вождь перед уходом сказал, чтоб за городьбу не выходили, боя не принимали.
Вызванный кем-то, пришел Муха, поднялся на приступок, оглядел поверх острых брёвен темнеющую степь и веско сказал:
– Дык ясно же – нельзя туда идти. Карликов втрое больше, чем нас. В песнях недаром поётся, что большеглазого ночью не взять. А это, считай, та же погань. Даже если порежем мы их, всё одно без потерь не управимся. А там и еще подойдут враги. Река пересохла, мы тепереча перед левым берегом нагишом стоим, нас без реки всякий обидеть может.
Свиол только плюнул в сердцах. За Стакном даже и посылать не стал, и без того ясно, чью сторону примет осторожный мастер. Однако не утерпел, сказал:
– Как к утру наши подойдут и прямо чужинцам на завтрак достанутся, что вы тогда говорить будете?
– А вот это правильно рассудил, – похвалил Ромар. – Вели страже у ворот кричать время от времени. Тогда наши заранее услышат, что враг под стенами, и в ловушку не попадут.
– Карлики тоже услышат.
– Пусть себе слушают. Они всё равно нашего языка не понимают. А кому и зачем мы кричим, и вовсе не знают. Может, это мы так духов ночи заклинаем.
Под заунывные крики сторожей ночь плавно катилась к рассвету. Однако в самый тёмный час случился ещё один переполох. На этот раз тревогу подняли собаки.
Рядом с людьми во все времена жили псы. Вместе с людьми ходили на промысел – и дело знали, никогда не поднимали дичь прежде времени, а в загонной охоте и вовсе без собак было бы не обойтись. Помогали и пастухам, а овец и коз берегли, за добычу не считая. Различали псы и людей: чужого человека могли и порвать, а своего, даже самого малого младенца, оставленного матерью на краю поля, охраняли и берегли. За такую службу собакам было позволено безвозбранно рыться в помойках, а в дни охот получали они вдоволь требухи, которой люди брезговали. В голод, когда и люди бедствовали, собаки уходили в леса, жили там сами по себе, а потом возвращались тоже своей охотой, никем не принуждаемые.
Когда на селение обрушились диатриты, собачьему племени тоже пришлось несладко. Часть псов погибли, большинство – разбежались по кустам и окрестным рощицам, где громоздким птицам было не так-то просто достать их, а несколько собак укрылись вместе с людьми за городьбой. Обычно им не дозволялось заходить в селение, псы жили за оградой возле помоек, но сейчас ни у кого не поднялась рука выгнать четвероногих союзников на верную смерть. И спасённые собаки заплатили за добро добром.
Лай и визг, поднятые четвероногими, могли разбудить и мёртвого. Народ выскакивал из домов, кто-то заорал на собак, но большинство понимало, что так просто напуганные звери шуметь не станут. Мужчины с оружием кинулись туда, где метались, исходя лаем, мохнатые сторожа. В темноте не было ничего видно, но, когда пастух Мачо, размахнувшись, кинул вниз горящий факел, люди успели заметить тёмные фигуры, что, согнувшись, удирали в степь. Карлики, оставив где-то беспомощных птиц, решили самостоятельно пощупать оборону селения.
Вслед бегущим полетели стрелы, но то ли лучшие стрелки ушли с Бойшей, то ли просто не повезло, но только высланный наружу отряд никого за частоколом не отыскал.
Хотя это было потом, а покуда люди метнулись на другой звук – в Отшибной землянке кричала Уника.
Стояла Отшибная землянка в дальнем от входа углу селения, притулившись возле городьбы и мало что под неё не подныривая. Построили ту землянку в незапамятную пору, говорят, первую яму отрыл чуть ли не сам великий шаман Сварг, тот, что посрамил йогинь. Яму отрыл – да ещё и заговорил своим заветным словом, что, мол, быть здесь тем, кого род испытывает. Не часто случалось, что сидел в Отшибной землянке какой ни есть бедолага, бывало, годами пустовало недоброе место… Иногда по приговору старейшин держали в ней ослушников – чтобы поостыли да подумали о срамных своих делах. Шаманы тоже порой заключали туда тех, кого обуял безумный дух. Этим тихая землянка тоже помогала – беситься люди переставали, входили в разум. Про Отшибную землянку болтали, будто там по ночам к нарушившему родовые заповеди является сам Великий Лар – и нужно пред ним ответ держать, а ведь спрашивает он, ох, с пристрастием!.. Правда, сам Лар – это ещё полбеды. А ежели шаман разрешит явиться к преступнику кому построже? Наутро весь седой проснёшься…
Дверей на землянке не было, крепче любых запоров держало пленника слово шамана. Внутри имелся камелёк, чтоб не так холодно зимой было, и жёсткая постель в углу. Стены увешаны рогами оленей. Олени среди зверей особенные – по весне с ума сходят, и тогда олений вождь приводит свой народ в разум ударами ветвистых рогов. Для того эти рога и в Отшибной землянке висели. Начнёт буйствовать рехнувшийся сородич, а олений рог его смирит, хотя бывало, что буяна выносили поутру из землянки избитым до неузнаваемости. Сейчас, когда в узилище сидела Уника, Матхи на рога заговоров не накладывал, так просто висели, для красоты и порядка.
Уника переживала заключение спокойно: она своё дело сделала, а там – как судьба распорядится. Только за Таши беспокоилась – не натворил бы чего сгоряча. О том, что происходит в селении, Уника имела самое смутное представление; Матхи, навещавший пленницу, молчал, испуганно молчала и Лата, приносившая дочери еду, а Ромар последнее время крутился, словно овца, заболевшая вертячкой, и много времени на Унику выкроить не мог.
Лай собак поднял Унику среди ночи. Девушка села, засветила лучину от углей, догоравших в очаге. Прислушалась. Какой-то шум доносился сквозь стену. Никак скребётся кто?
Уника заметалась. Ну так и есть! Должно быть, Таши вернулся из похода и, как обещал сгоряча, вздумал вытаскивать её отсюда! Вот уж действительно, не дали предки ума, так под кустом не сыщешь! Погубит себя, как есть погубит!
Возня за стеной доносилась уже совершенно отчётливо. Потом плетёная стена прогнулась, вышибленная снаружи, рухнул пласт земли, открывшийся за ней, и в отверстии показалась голова. Зеленоватым блеском сверкнули круглые глаза, широкий рот растянулся в недобром оскале.
Застынь Уника хоть на мгновение, карлик успел бы выбраться сквозь прорытый лаз – и тогда неизвестно, чем бы всё кончилось. Но Уника, прежде даже чем закричать, метнулась к выходу. Выбежать наружу ей не удалось, могучее заклятье отшвырнуло её обратно. Карлик, извиваясь червем, полз внутрь землянки; в руке у него был зажат острый кремневый сколок. Не бог весть какое оружие, но на человека хватит.
Поняв, что отступать некуда, Уника сорвала со стены один из оленьих рогов и, косо размахнувшись, чтобы не зацепить низкий потолок, ударила выползающего чужинца по тонкой шее. Карлик взмякнул, рванулся было назад, но Уника ударила его второй раз и третий… Потом к ней пришёл голос, и она закричала. Этот крик и услышали собравшиеся возле городьбы люди.
Первым в Отшибную землянку влетел Парат. Размахнуться топором в низкой норе он не мог и потому ударил торчавшую из стены голову ногой. Лишь затем он увидел, что карлик был убит ещё до его прихода. Чужинцы, ползшие следом, пытались вытащить попавшего в беду товарища, но олений рог, которым орудовала Уника, плотно охватил шею и заклинил убитого в дыре.
Ухватив за волосы, Парат втащил убитого в землянку, пихнул топором в лаз, проверяя, не ждет ли там ещё кто-то. Подземный ход был пуст, в эту минуту карлики уже бежали от стен. Парат сунул в отверстие руку, изогнув дугой, вытащил застрявшее в норе копьецо. Воин полупрезрительно фыркнул, прислонил оружие к стене и, повернувшись к людям, застывшим в дверях, сказал:
– Быстро, десять человек охотников, кто поздоровей. Выйдем наружу, пока темно, обойдём городьбу. Поглядеть надо, много ли они таких нор понарыли.
Оказалось, что в трёх местах городьба подрыта весьма основательно и заточенные плахи ждут лишь решительного толчка, чтобы рухнуть, открыв проход хищным птицам. К утру люди едва успели засыпать землёй и забить камнями слабые места, раскопанные чужинцами. И всё это время часовые возле ворот продолжали то и дело размахивать огнём и, срывая голос, кричать в недобрую ночь:
– Засада у стен! Побереги-ись!..
Бойша сдвинул брови. И воины разом напряглись, схватившись за оружие. Вот тебе и вернулись с победой! Теперь не знаешь, как и домой попасть. Двинешь через открытое место – тут тебе и погибель. Но и в кустах ждать нельзя. И без того уже светает, а как солнце встанет – тогда точно побьют диатримы оставшихся на открытом месте.
– Поднялись, – одними губами приказал Бойша. – Копья освободить! Нести только раненых, убитых оставляем здесь.
– Как оставляем?! – шёпотом закричал кто-то. – Вон же ворота – успеем пробежать…
– Ну как знаете! – Вождь был страшен. – Кто убитых несёт – в первый ряд! Случится что – тела на землю сбрасывайте, а чтоб копья в дело пустить мгновенно. Мёртвые простят – о живых думать надо! И чтоб ползти улитками не смели! Бегом бежать!
Рванулись так, словно диатримы уже на плечах висели.
Так оно, впрочем, и получилось. Кончались последние минуты предутренней серости, птичьим глазам стремительно возвращалась зоркость, и карлики, засевшие в терновнике по ту сторону пастбища, сочли, что уже достаточно светло. Разом, словно выплеснуло на луговой простор толпу бешеных птиц. Эх, да не будь здесь этого терновника, разве ж спрятались бы враги в такой близи от частокола?! И ведь сами, когда сводили кусты с пастбища, оставили полосу колючего кустарника, чтобы скотина, ежели пастухи зазеваются, не влезла в хлеба. Свиол сказал оставить колючие заросли. В домах ещё посмеивались – не из-за хлеба, мол, радел старейшина, а оттого, что любит узвар на терновой ягоде…
И с другой стороны, где, кроме репьёв, и растения другого нет, тоже появился противник. Как ночью птиц подвёл – никто уж и не скажет, а сподобился-таки подвести, залегли в бурьяне, как в прошлый раз, и караулили, не вылезет ли кто из-за неприступной городьбы. А тут с другой стороны целая толпа бежит.
В бурьяне хоронился всего пяток птиц, но и этого было довольно, чтобы людям пришлось биться на два фронта. Пять диатрим – не та сила, к которой спиной поворачиваться можно.
Как в страшном сне, где является за тобой Хурак, видел Таши – из убитой Дзаром травы, из сплетения пыльных изломанных стеблей тяжким порождением страха одна за другой вскидываются чудовищные шеи. Жёлтые глаза горят, клювы разинуты, из глоток рвётся алчный клёкот. На спинах у диатрим – карлики со своими копьецами, размахивают оружием, но в бой срываться не спешат, верно, и впрямь не ждали, что люди со стороны степи пойдут, да ещё такой силой.
– Бего-ом!!! – заорал Бойша так, что слышно было, наверное, на той стороне Великой. Последняя надежда – сполохом чужинцев взять, уйти, покуда те не разобрались, что к чему. Хотя какой уж тут сполох – несутся вражинцы, сотрясая землю дружным топотом, и кажется, что и впрямь подняли диатрим на воздух их не годные к полёту крылья.