В который раз я подивилась мелкобесовской практичности, потушила свет в прихожей и пошла спать. Завтра нужно было отправляться на работу.
Обеденный перерыв в налоговой инспекции длится сорок пять минут. Поскольку срок этот короток до неприличия, готовиться к обеду весь отдел начинает заранее – в ящиках стола разворачиваются бутерброды, взбалтываются банки с супом, режется масло и проверяется пригодность позавчерашнего рагу. Все это делается с величайшей конспирацией и под риском внезапной облавы в лице кадрихи или начальника отдела. За три минуты до обеда в столовую посылается курьер – занимать конфорку на плите для всего отдела. Вариант для начальства – «отошла в туалет». В случае накрытия курьера на месте преступления: «Ой, а Натальи Андреевны из архива здесь нет? Повсюду ищу…» Ровно в полпервого отдел снимается с места, как стадо антилоп во время весеннего гона, и с топотом несется в столовую. В считаные секунды производится захват столиков и табуреток, у горячих конфорок выстраиваются инспектора с мисочками и баночками, и столовая уже напоминает пункт раздачи бесплатного супа безработным где-нибудь в Чикаго. Через десять минут толкотни, визга и разборок наступает тишина. Все умиротворенно и очень быстро жуют: в оставшееся время нужно успеть сделать рейд по магазинам.
Во вторник все было как обычно, и в полпервого отдел как ветром сдуло. Остались только мы с Катькой, с умным видом склонившиеся над растрепанным отчетом. Как только дверь хлопнула в последний раз, отчет полетел в ящик стола. Катька метнулась к выходу и встала на шухер. Я помчалась к столу Шизофины.
Весь стол и примыкающий к нему подоконник были завалены разбухшими делами организаций: Шизофина, как начальник, вела самые крупные. Я копалась в них минут пять, прежде чем обнаружила солидный трехтомник фирмы «Джорджия».
– Нашла? Неси сюда! – Катька помогла мне тащить тяжеленные папки. Еще несколько минут заняло судорожное пролистывание дел. Наконец нужное было найдено. Мы переглянулись. Я решительно придвинула к себе телефон и, заглядывая в дело, набрала номер. Оглянувшись на дверь, включила на аппарате громкую связь.
– «Джорджия» слушает, – раздался царственный голос бухгалтерши.
– Добрый день, Валентина Ивановна, – не менее царственно поздоровалась я. – Сорок вторая налоговая беспокоит, инспектор Лапкина.
– Здравствуйте, в чем дело?
– У нас проходит ревизия первичных документов регистрации. Подпись Георгия Зурабовича на свидетельстве неразборчива. Не мог бы он подъехать в инспекцию и подтвердить?
– Однако странно, – помолчав, надменно изрекла бухгалтерша. – Я впервые об этом слышу. И Жозефина Сергеевна ничего не говорила…
– Жозефина Сергеевна не занимается регистрационными документами, – продолжала заливать я, в то время как Катька беспокойно поглядывала на дверь. – Это обычная формальность, но первая же проверка из главка обязательно придерется. Одно дело, когда просим мы, другое – когда налоговая полиция. Вам это нужно?
Барсадзевской бухгалтерше это было совершенно не нужно. Начальственные нотки в голосе сменились сомнением:
– Но я не знаю… Георгий Зурабович так занят… Может быть, я заверю его подпись?
– Извините, но это невозможно. Это же первичные документы! Вы, как главный бухгалтер, должны понимать.
– Но… Но… Хорошо, я поговорю с Георгием Зурабовичем. Но не могу гарантировать, что сегодня.
– Можно завтра. Но в ваших интересах не затягивать. Сами понимаете… Пусть Георгий Зурабович свяжется или со мной, или… – тут меня озарило: – С инспектором Андреевой.
Катька ахнула и уронила дело «Джорджии». Оно загремело по стулу и полу, Катька, шепотом матерясь, запрыгала за ним. Под шум и гром я продиктовала бухгалтерше телефоны и повесила трубку. Растрепанная Катька, с безумными глазами сжимающая в объятиях «Джорджию», стояла передо мной, как захваченный врасплох домушник.
– Живо все на место! – просипела она. – Сейчас кадрилка принесется!
Через минуту трехтомник был водворен на стол шефини и для заметания следов присыпан какими-то накладными. Я закурила, злостно нарушая правила пожарной безопасности. Катька, оглядываясь на часы, начала поедать огромный бутерброд с селедкой.
– Ты, Нинка, сдурела, – сообщила она между жевками. – Зачем сказала Андреевой звонить?
– Затем, что, если Ванда у Барса, он ей скажет. Может, эта дура сообразит, что мы тут с ног сбились.
– А если Барсадзе сам ее укокал?!
– Тем более он испугается. Решит, что мы знаем.
– Ну да! Жди! Испугается этот! Пристукнет для верности и нас с тобой – всего и дел. Фу-у, наломали дров… Еще, не дай бог, главбухша решит Шизофине перезвонить. Вот тогда и повертимся… – Катька сердито откусила от бутерброда. – Теперь домой страшно идти.
– Ну… Или пан, или пропал. Попросим ребят за нами приехать после работы.
Катька с сожалением посмотрела на меня.
– Ты Барсадзе не знаешь? Ему надо будет – он всю инспекцию штурмом возьмет.
Она была права. Но что-либо менять было поздно, и поэтому я сделала единственное возможное в данной ситуации: позвонила Осадчему в отделение. Петька отреагировал бурно и непечатно, велел отставить самодеятельность, туманно пообещал выяснить все сам и отключился. От обеда оставалось семь минут, и мы использовали их по назначению.
До вечера мы с Катькой орлами кидались на каждый телефонный звонок, но Барсадзе так и не объявился. В последний раз телефон ожил уже к концу рабочего дня, когда отдел занимался чисткой перышек перед вылетом на волю. С неудовольствием отложив пудреницу, я сняла трубку.
– Сорок вторая налоговая, слушаю…
Показавшийся знакомым нервный женский голос потребовал Ванду. Я привычно объяснила, что инспектор Андреева на больничном – именно так мы с Катькой отбивались от наседавших на нас Вандиных клиентов.
– Девочки, что вы мне мозги пудрите! – сквозь капризные интонации голоса явственно пробивался испуг, и я узнала Ирину Николаевну – мать Ванды. – Ее уже и на работе нет? Какой больничный, у нее дома никто не отвечает! Нина, это ты? Что случилось? Где Ванда? Где мой ребенок, я хочу знать, я имею на это право или нет? Почему мне никто ничего не хочет объяснить?
Катька, прижимающая к уху параллельную трубку, с ужасом посмотрела на меня. Вопросы сыпались градом, ни одной успокаивающей версии у нас заготовлено не было, и спасло меня лишь то, что Ирина Николаевна разрыдалась в трубку.
– Ирина Николаевна… Тетя Ира… Успокойтесь, пожалуйста, вам нельзя нервничать. Выпейте валокордин… – закуковала я. – Хотите, я приеду и все вам объясню? Да, прямо сейчас, мы уже заканчиваем. Да, немедленно. Ждите, я выезжаю. – Я положила трубку. Катька покачала головой. Мстительно пообещала:
– Явится эта сучка – убью!
Я молчала. Воображение рисовало мне мрачную перспективу встречи с матерью Ванды. Впервые я позавидовала Осадчему с его гениальными способностями к художественному вранью и свободным импровизациям на любую тему. Хотя и неизвестно, как бы он справился с дамой вдвое старше себя, с расстроенной нервной системой и сердечной недостаточностью.
– Поедешь? – жалостливо спросила Катька.
– А что делать? Господи боже мой… Дай валерьянки.
Спустя полчаса я стояла на площадке перед квартирой Ирины Николаевны – накачанная валерьянкой, с сигаретой в зубах и без единой толковой мысли в голове. Ни успокоительное, ни никотин не помогали – я отчаянно трусила. Слабой поддержкой была мысль о том, что Ирина Николаевна может знать о делах Ванды что-то такое, чего не знаем мы, и это хоть немного облегчит дальнейшие поиски. Я выбросила сигарету, глубоко вздохнула, вспомнила любимое высказывание Яшки Беса: «Раньше сядешь – раньше выйдешь» – и нажала на звонок.
Любовь к чистоте передалась Ванде по наследству – квартира Ирины Николаевны была вылизана до блеска операционной. Мое появление нарушило стерильность обстановки, и даже тщательно вытертые о половичок сапоги не послужили мне оправданием: Ирина Николаевна, чуть заметно покривившись, кивнула на приготовленные тапочки и на дверь в ванную.
– Помой руки.
Я сочла за нужное не перечить. В сверкающей кухне мне было указано на табуретку. Сама Ирина Николаевна присела на угловой диванчик, глотнула из стакана раствор валокордина и величественно вопросила:
– Так что произошло?
Я, изображая идиотку, захлопала ресницами:
– А что, тетя Ира?
– Где Ванда? – В голосе Ирины Николаевны снова прорвались истерические нотки. – Я звоню ей целую неделю – ее нет! На работе говорят – она на больничном! Эта мерзавка Суарес просто бросает трубку! Сразу видно, что никогда своих не имела! И еще имеет наглость мне высказывать претензии! Учить меня, как обращаться с дочерью! Представляешь, что она мне сказала? «Еще бы через год проснулась!» Именно так – на «ты»! Хамка!
Ответ был вполне в духе Стеллы Суарес. Я промолчала. Ирина Николаевна оскорбленно высморкалась, глотнула из стакана и с упреком посмотрела на меня:
– Нина, ну как она себя ведет?
– Стелла Эрнандовна?.. – растерялась я. – Но… но ведь она тоже волнуется. И потом…
– Боже, да я не о ней, – досадливо отмахнулась Ирина Николаевна. – Ванда! Какое она право имеет так со мной обходиться? Почему я, родная мать, должна ее разыскивать по всей Москве? Почему я даже не знаю, где ее искать? А если случится что-нибудь?
На секунду я испытала страшное облегчение: похоже, Ирина Николаевна даже не догадывалась об истинном положении вещей. Как можно невиннее я поинтересовалась:
– Разве она вам не звонила?
– Боже мой! – Ирина Николаевна снова глотнула валокордина. – Ниночка, ты же знаешь – я всегда звонила сама! Всегда! Ей до матери дела не было! Мы с ней последний раз говорили в прошлую пятницу – она собиралась к прабабке в деревню. Видишь – даже туда она могла ездить каждый выходной, а посидеть с больной матерью – нет, зачем это ей… Теперь какой-то больничный… Нина, почему она не на работе? Только не обманывай меня!
Я вздохнула. Снова с тоской и завистью вспомнила об Осадчем и фальшивым голосом начала:
– Видите ли… Ванда, конечно, не могла вам сказать… Вам бы это наверняка не понравилось, но… У нее сейчас новый друг. Очень серьезный, богатый человек. Ванда… улетела с ним в Египет. А больничный – липовый. Сейчас же это так просто, вы сами знаете…
Браво, браво, Нина Лапкина, государственный налоговый инспектор! Слышала бы это бабуля… Я никогда не думала, что способна на такую наглую ложь. Ирина Николаевна, однако, поверила и посмотрела на меня с грустью.
– Он женат?..
– Да, – зачем-то ляпнула я.
– Я так и знала. – Ирина Николаевна посмотрела на свой пустой стакан. Жестом попросила меня налить еще воды. Я на ватных ногах пошла за чайником.
– Я всегда знала, что это плохо кончится, – удовлетворенно произнесла Ирина Николаевна, получив новую порцию валокордина и откинувшись на спинку диванчика. – Всегда. Еще когда она связалась с этим испанцем. Уже по его сладкой роже видно было – бандит и сутенер. Да, я мать, я должна была остановить, пресечь… Но разве она меня слушала? Разве она хоть когда-нибудь меня слушала? Я, по ее мнению, ничего умного сказать не могла! Мать – дура, мать ничего не понимает… – Ирина Николаевна раздраженно тряхнула головой. Светлые крашеные пряди рассыпались по плечам. Мать Ванды была красивой женщиной – ее портили лишь капризные уголки рта и мелкие морщинки у глаз, отчетливо выделяющиеся, когда Ирина Николаевна плакала. Сейчас весь комплект морщин был налицо.
– Тетя Ира, я, может, пойду? – робко спросила я. – Вам на работу завтра, уже поздно…
– Ниночка! – Ирина Николаевна повернулась ко мне с глазами, полными слез. – Ты ее подруга. Я знаю, между девчонками бывают разные разговоры, чем-то делятся, на что-то жалуются… Ну что, что я делала не так?
Я вздохнула. Что тут скажешь? Не будешь же учить жизни мать своей подруги… Впрочем, Ирина Николаевна не ждала ответа.
– Я никогда ей ничего не запрещала! Захотела она танцевать – пожалуйста! Ездить на гастроли – ради бога! Международные конкурсы – на здоровье! Я подписывала все ее контракты, пока она была маленькой! Да – мне это не нравилось, да – я ей это говорила. А этот Тони был обыкновенным кобелем, а она – маленькой дурочкой и ничего не понимала! Я была матерью, я должна была ей это сказать! Но она же меня возненавидела! Она хлопнула дверью и ушла! Ей, видите ли, надоели мои истерики! – Ирина Николаевна оттолкнула стакан и заплакала. Я принялась растерянно бубнить:
– Ну тетя Ира… Ну успокойтесь, вам вредно…
– Никогда! Никогда ей мать не была нужна! – хлюпала Ирина Николаевна. – В пятнадцать лет – она уже самостоятельная! Она уже ни копейки у меня не берет и выслушивать мои советы не желает! У нее теперь другая родная мать – эта Суарес!
– Ну что вы…
– Да, да! Я знаю! Я прекрасно все видела! Для нее слово этой комедиантки – закон! И что мне было делать – на старости лет учиться фламенко танцевать?! И все равно вышло так, как я обещала, – они ее выкинули! И эта Суарес, и этот Тони! Вышвырнули, как тряпку, – оттанцевалась, не нужна! Да, я ей об этом сказала – но я ведь сказала правду! А она… Она… – и тут Ирина Николаевна заревела в голос. Я вскочила, забегала вокруг с водой, таблетками и носовым платком, чувствуя себя полнейшей идиоткой. А Ирина Николаевна отталкивала мои руки и самозабвенно рыдала:
– Как она кричала на меня! Ниночка, ты бы слышала! На родную мать! Что она меня ненавидит, что никогда не будет со мной жить, что я ей отвратительна… Понимаешь – отвратительна! И хлопнула дверью! И три года, три года!.. Только потом… Кое-как… И все равно до сих по-о-ор…
Наконец-то я поняла, и мне стало холодно. Видимо, эта ссора, о которой мы понятия не имели, случилась сразу же после краха Вандиной эстрадной карьеры. Особенным тактом Ирина Николаевна не отличалась никогда и не без мстительного чувства высказала дочери свои мысли по поводу случившегося. Зная Ванду, нетрудно было предугадать финал.
– Но, Ирина Николаевна… Вы же понимали… – Я вспомнила белое лицо подруги на подушке, разорванные пакетики из-под таблеток в мусорном ведре. – Вы же знали, какая она. Для нее танцы – все…
– Да! Танцы – все! – Ирина Николаевна театрально всплеснула руками. – Фламенко – смысл жизни, Тони – вечная любовь, эта Суарес – истина в последней инстанции! А родная мать – пустое место! Она знала, что у меня больное сердце. Что у меня давление! Неужели нельзя было уступить матери, пожалеть ее хоть немного! Я знаю, лет через десять она меня сдаст в дом престарелых и успокоится! Всегда ей было на меня плевать, всегда, всегда…
– Но, тетя Ира… Вы же помирились. Она же приходила…
– Да… конечно. – Ирина Николаевна промокнула лицо платочком, мельком глянула в зеркало на стене, пожала плечами. – Приходила, сидела, молчала. Спросишь ее о чем-нибудь – два слова скажет. Где бывает, с кем встречается – государственная тайна! И не смей вопросов задавать, она этого, видите ли, не любит! Конечно, ей двадцать четыре года, я не могу ее допрашивать… Теперь еще этот женатый гоец. Тоже поиграет с ней и бросит. Может, она решила, что лучше всех, мол, всех баб бросают, а ей вдруг повезет? Не будет такого! Я взрослая женщина, я знаю, чем это кончается, сама ее растила без отца! Конечно, она мне ничего не сказала – не хотела слушать правду! И вот, пожалуйста, – улетела с новым мерзавцем! До матери никакого дела! А если мне ночью станет плохо – кому я буду звонить?!
– В «Скорую помощь», – подала я практический совет. – Ноль три.
Ирина Николаевна с ужасом посмотрела на меня.
– Дикари. Все вы теперь – дикари. Бедные ваши дети. И родители.
В кухне повисло неловкое молчание. Я чувствовала, что ляпнула что-то далекое от хорошего тона, но извиняться было еще глупее. Ирина Николаевна поискала глазами стакан. Я подала его ей, но Ирина Николаевна раздраженно отстранила лекарство.
– Как будто это поможет… Кто он хотя бы, этот ее новый? Искусствовед? Художник какой-нибудь?
У меня пропал дар речи. С минуту я торопливо прикидывала, что могло навести Ирину Николаевну на подобную мысль. Затем пошла ва-банк:
– Вообще-то да. Значит, Ванда все-таки вам рассказывала?..
– Ой, Ниночка… – отмахнулась Ирина Николаевна. Она помассировала пальцами виски, небрежно взбила волосы и как будто повеселела. – Я все же не совсем еще дура. Я прекрасно видела, что она в последнее время читает. Эти книги по древнему искусству, немыслимые зарисовки… Лучший способ увлечь мужчину – интересоваться его делами. Старо как мир и даже неинтересно. А потом еще эти походы в монастырь…
– Ну да… – наугад поддакнула я. В голове царил разброд. В какой еще монастырь, боже праведный?!
– Откуда у художника деньги на Египет, хотела бы я знать? – ворчливо спросила Ирина Николаевна. – Если, конечно, он не Никас Сафронов. Хотя кто их знает, может, и вправду талантливый человек.
– Оч-ч-чень… – необходимость отступления становилась все острее. – Ирина Николаевна, уже поздно… Девятый час…
– Да? – Ирина Николаевна рассеянно взглянула на часы. – Ну иди. Дверь сама откроешь?
Я пулей вылетела в прихожую, оделась, крикнула: «До свиданья» – и выскочила из квартиры.
Домой я пришла в десять. Дверь в комнату была прикрыта, и из-за нее доносились пушечная пальба и мощное «ура»: бабуля в сотый раз смотрела по телевизору «Войну и мир». Я тихо разделась, прошла на кухню. Сев на подоконник, закурила. Делать ничего не хотелось. После разговора с матерью Ванды я чувствовала себя совершенно разбитой. К моей совести взывала куча дел – нужно было позвонить Стелле Суарес, Яшке, Осадчему, поужинать, постирать… Вместо этого я приняла безответственное решение – лечь спать, и решительно направилась в ванную.