– Есть, – скривился Ленивец. – Не видишь, что ли? Вот, с колотушкой стоит, прохода не дает. А сама слюну на гречку пускает.
– Я про другой хвост, – надул губы Куцый. – Тот, что сзади. Что для симметрии.
– Для симметрии? – отложил кайло Ленивец. – Насчет симметрии не знаю, но хвост у каждого есть. Вон и у Станины есть, я за ней подглядывал в банный день, точно тебе говорю. Ты чего глаза пучишь? Не, она не глухая, не думай. Она немая. У нее языка нет. С рождения, наверное. Если бы, Куцый, у нее еще и рук бы не имелось, чтобы колотушку в них держать, тогда ей и цены бы не было!
Полез Куцый наверх из ямы, сел на край, плечи обхватил руками, задумался. Вот отчего мамка, когда обнимала его и гладила, всегда повторяла: «бедный мой, бедный»? Из-за хвоста все! Будешь тут бедным. Когда у его приятеля по ребячьим играм мамка обнаружила недостаток других причиндалов, тут же потащили парня к поселковому лекарю. Самогонку в рот лили, ноги раскорячивали, резали что-то, да вытягивали наружу. Вытянули, к счастью. Приятель потом пару недель враскоряку по улице ходил. А вот хвостом Куцего никто не озаботился. Пиши потом мамке письма, да что толку теперь? Если догадается она, что никакой не Куцый ей письмо написал, а Витюня ее бедный, что ответит тогда? Не в хвосте счастье? Понятно, что не в хвосте, а в симметрии. Панкрат зря долдонить не будет…
Приподнялся Куцый, сунул руку в порты, погладил собственные ягодицы – две, как положено, – нащупал позвоночник, повел вдоль него рукой. Так вот же он, хвост! Вот он, под кожей! Да, не виляет, не загибается, но имеется ведь! Другой вопрос, что наружу не вышел. Так что же теперь, спину рвать? Нет, пусть как есть. Главное, что симметрия в силе, просто хвост – тайный.
– Ленивец! – крикнул Куцый в яму. – А правда, что в южном бункере у одного караульного две головы?
– Правда, – отозвался Ленивец.
– А ты хотел бы, чтобы у тебя две головы было? – спросил Куцый.
Не сразу ответил Ленивец. Сначала молчал долго, потом звякнул кайлом, и сразу загудело что-то, будто Кудр в чулане деревянной ногой кадушку с квашеной капустой задел.
– Если бы две пайки с учетом двух голов давали, то хотел бы, – простонал, наконец, снизу Ленивец. Да так, словно по ноге кайлом себе заехал. – А если как в южном бункере, то не хотел бы. Тому двухголовому пайку одну дают, а караулит он в бункере за двоих. Да еще и ругается сам с собой все время.
– А чего делит-то? – не понял Куцый.
– Да разное: то кому мусор выносить, то кому посуду мыть, то кому шутихи камнями забрасывать…
4. Придурок
– Симметрии в них нет, – объяснял Куцему Ленивец. – Первое, чем придурок отличается от человека, так это тем, что у него симметрии нет.
– А Панкрат сказал, что первое, чем отличаются придурки, что они оттуда идут, – тыкнул пальцем в бойницу Куцый. – Из поселка придурки никогда не идут, только оттуда.
– Это точно, – согласился Ленивец и с завистью посмотрел на банку гречки, которую Куцый старательно паковал в железный ящик с замком. Ведь сходил, паршивец, на дальнюю воронку с маслом, с час кошку на веревке бросал, пока ящик не выволок! Панкрат тот ящик Куцему сдал. Сам, сказал, что видел, как ящик из стены воронки в масло вывалился. И мало того, что ящик сдал, так еще и замок Куцему подарил. Теперь Куцый гречку в ящик кладет и на замок запирает. Ленивец уже все ногти о тот замок обломал, а сбивать его топором нижняя симметрия не дает, жмется. Панкрат пригрозил Ленивцу и зубную симметрию нарушить, если тот и дальше обжирать Куцего станет. А если замок сломает, так и вовсе в придурки запишет…
– Это точно, – повторил Ленивец, – но симметрия тоже важна. Она ж не вся видна. В голове должна быть симметрия. Да и не только в голове. Ты приглядись к этим придуркам, у каждого чего-то не хватает. Кудр сказывал, что раньше, когда придурков было больше, чем мышей на сеновале, даже безголовые попадались.
– Как это, безголовые? – похолодел Куцый.
– А так, – пожал плечами Ленивец. – Идет такой придурок, как петух без головы. Только петух, если его хозяйка подрубит, недолго по двору бегает, а придурок может неделю бродить, пока не упадет.
– А отчего он падает? – не понял Куцый.
– По-разному, – вздохнул и снова облизнулся на ящик Ленивец. – Споткнется, там, или в траншею упадет. Опять же, на минное поле забредет. Но в основном – от истощения. Если у него головы нет, то и рта нет. А без рта долго не проживешь. Еду-то некуда класть…
И вот теперь на краю минного поля стоял придурок. Куцый уже видел пару раз придурков, но больше издали, потому как недавно он караул нес с Ленивцем, и года еще не прошло. Это раньше, когда траншею только начали расчищать, придурков было полным-полно, а теперь если где они и попадались, то только за минным полем. Хотя Панкрат врал, что все, кто в поселке есть, все из придурков. Никого после войны не осталось. Сначала громыхнуло, потом поджарило, потом всякая пакость с неба полилась. Затем все тучами заволокло, а там и вовсе так приморозило, что обычная зима летом могла бы показаться – ледовуха накатила. А то откуда лед под землей мог взяться? Сотню лет примораживало, если не тысячу. А не веришь, Куцый, сходи, посмотри, как Кудр консервы в яме выдалбливает…
Ходил Куцый, смотрел. Да, лед под землей имеется. На два роста Куцего нет льда, а дальше – лед. И вагоны во льду, а в вагонах – консервы. Только все равно врет Панкрат. Думает, раз Куцый из поселка, то ему можно всякую пакость в уши заливать? Ведь если после той войны никого не осталось, то кто же Панкрату мог все это рассказать? И про войну, и про пакость с неба, и про тысячу лет зимы? Нет, про войну догадаться можно: и минные поля кругом, и ржавчина всякая в земле попадается, и, опять же, бункер оплавленный, воронки. А про зиму?
Да и что спорить! Разве за тысячу лет зимы хоть кто-нибудь выжил бы? Люди ж – это не банки в вагонах. И коровы, овцы, кошки, собаки – тоже не банки. И воробьи четырехкрылые не банки, и синицы ядовитые, и бабочки, из крыльев которых мамка Куцего в поселке кошельки шьет, тоже не банки. Нет, не сходится что-то в рассказах Панкрата. Зря Кудр говорит, что Панкрат самый умный не только от восточного бункера до западного, но и от южного до того самого, в котором сейчас Куцый сидит и на придурка на краю минного поля смотрит. Что же тогда Кудр деревянной ногой Панкрата бил, когда тот к Станине в кладовке пристал? Разве можно умного деревянной ногой бить? Или Кудр себя даже умнее Панкрата считает? Наверное, Кудр и в самом деле умнее, потому как был бы Панкрат умнее, то Панкрат бы Кудра с Мякишем на караул отправлял, а пока что Кудр Панкрата с Мякишем отправляет. Панкрат не любит с Мякишем, говорит, что от него козлом пахнет, а Мякиш только смеется и по голове себя стучит. Звук получается еще звонче, чем когда Станина Ленивцу башку колотушкой отстукивает. У Мякиша под колпаком два желтоватых пятна. Спилил себе рога Мякиш. Спилил и продал на поселке. Лекарь их купил, сказал, что порошок из тех рогов от болей в спине помогает. А Мякиш еще врал, что голова у него мерзнет, потому как зимой колпак не может из-за рогов на голову нахлобучить. И Пакрат тоже врет. Умный, вот и врет. А когда Ленивец врет, сразу видно, что врет. Говорит, что не трогал ящик Куцего, а сам губу лижет, за которой симметрия пока что не нарушена, да ногти поломанные прячет…
– Послушай, – задумался Куцый. – Вот Панкрат говорил, да и ты мне подливал ненароком, что все эти шутихи от того, что от взрыва мир на куски порвало. Так?
– И что? – пробормотал Ленивец. Уставал Ленивец, когда Куцый вопросы начинал задавать. Мозги Ленивцу приходилось переключать. То он о еде думал, а то о какой-то ерунде приходилось размышлять.
– И что же получается? – таращился в бойницу Куцый. – Мир разорвало на куски, а потом приморозило и присыпало? И лежали все эти шутихи примороженными тыщу лет? А потом стали оттаивать и понемногу разлетаться? Или они и до сих пор еще оттаивают?
– Слушай, Куцый! – заныл Ленивец. – Отстань ты от меня!. Лучше ключ от замка на ящике дай. Я им поиграюсь и обратно тебе верну. Зачем тебе замок на ящике? А вдруг ключ потеряешь, а гречка внутри ящика вздуется? Пропадет же хавка, жалко!
– Не пропадет, – угрюмо заметил Куцый и спрятал ключ на шнурке за ворот. – И не потеряю… Я на крышу бункера вылезу. Хочу на придурка поближе посмотреть.
– Да чего на него смотреть? – вовсе выкатил слезы на щеки Ленивец. – Он же придурок!
– Интересно, – бросил Куцый, прихватил ружье и полез в люк.
Неудобно с ружьем лезть, длинное оно. Длиннее, чем сам Куцый. Но без ружья боязно. Понятно, что в ружье всего два патрона, но два патрона лучше, чем ни одного. Вот в ружье у Ленивца ни одного патрона не осталось, хотя и ружье у него покороче, и патроны туда не по одному вставляются, а магазином. Но Ленивец, по слухам, года три назад на мертвяка охотился, тогда и патрон потратил. И как ему только Кудр голову за патрон не оторвал? Их же отыскать еще труднее, чем банки консервные…
Вылез Куцый на бруствер, а потом и на крышу бункера перебрался. На лужу застывшего металла садиться не стал: солнце палит, нагрелась лужа – и ватные штаны от ожога не спасут. Эх, был бы у него бинокль, как у Мякиша, в подробностях бы придурка рассмотрел! А так только и видит, что симметрии в нем нет. Ноги, правда, две, и руки две, а колпак на голове – без симметрии. С одной стороны гладкий, а с другой торчит что-то вроде навеса над крыльцом в сторожке. И глаз у придурка нет, вместо них что-то черное, и блестит. А рот-то у него есть? Есть, вроде. Чего ж он молчит тогда? Панкрат говорил, что иногда придурки очень даже связные слова говорят, но поддаваться им нельзя. Правда, если что понятное говорят, то надо Кудра звать, а если непонятное, то лучше гнать их, куда подальше. Или под шутиху их подвести.
– Икьюзвэайгот?
Ну, точно, гнать нужно подальше. Под шутиху бы его, но нет шутих, как назло. Мало их, когда солнце палит, мало. Вот в дождь – самые шутихи. А в солнце другая пакость, кожа слезает. Куцый, конечно, тряпицу на голову накинул, рукава у рубахи приспустил, но рассиживаться на крыше бункера не след, надо прогнать придурка.
– Иди! – крикнул ему Куцый и рукой махнул вправо, в сторону минного поля; кто знает, вдруг там еще мины остались?
– Ботинки на нем посмотри, ботинки! – заорал из бункера Ленивец.
– Айдидандэстэдювэай? – вновь подал голос придурок.
– Бормочет еще что-то, пес! – выругался Куцый и снова замахал рукой вправо. – Иди! Туда иди!
– Зэа? – протянул руку в сторону придурок. И в самом деле задрал ногу, колючую проволоку под нею пропустил, сделал шаг на минное поле.
– Айвентбайзекарэндсадденлитапиредхэ.
– Собака и то понятнее лает, – вздохнул Куцый и еще сильнее замахал рукой. – Иди-иди. И на меня. На меня давай.
– Ес, – отчего-то обрадовался придурок и побежал по минному полю. Хороший придурок, свежий. Еще не обтрепался и на солнце не обгорел. Только рожа покраснела, но кожа клочьями слезать еще не начала. И одежда пока новая: синие штаны, рубашка. Только вот рубашка плохая, с коротким рукавом. Нельзя в такой рубашке под солнцем ходить. Бежит и ведь лопочет что-то. А ботинки новые, блестят. Хорошие ботинки.
– Вэлнаайвилэксплэйнэврисинтуюайнидтукомюникейвиз…
Наступил-таки. Щелкнуло так, что сразу стало ясно: не все еще перепахали кроты, уцелела, красавица. Во всю мощь рвануло, Куцый даже с бункера свалился. А когда вновь поднялся, да землю с себя стряхнул, придурка уже не было. И то сказать, тут бы никакой оживляж не помог. Да и стоило бы тратить его на придурка? Теперь, главное, пока Ленивец будет из бункера вылезать, первым до останков добраться. Идти да принюхиваться, мало ли мин могли на взвод встать?
Перешагнул Куцый через проволоку и пошел сберегаясь, вперед. Вот рука придурка валяется. Обычная рука, в крови. Правильно говорил Панкрат, что в основном придурки ничем не отличаются от нормальных людей. Но этим-то они и опасны! «Представь себе, – говорил Панкрат, – что поселковые собаки все стали придурками. То есть перестали вилять хвостами, кости с земли подбирать и банки облизывать, а вместо этого стали разговоры с тобой разговаривать, за стол садиться и одежду носить?»
Нет, это никуда не годилось. Ладно бы еще Шарик, который у мамки под домом жил. Ну, знал бы с десяток слов, и ладно, а за стол, да еще и в одежде, – не нужно такого удовольствия! Да и десяток слов лишком был: с десятком Шарик такое мог мамке рассказать, что сам Куцый бы забыл все слова сразу.
Так, вот еще одна рука, а от ног ничего не осталось. Разнесло все. Ботинки в клочья, не повезло Ленивцу. И от черных глаз тоже одни осколки, а вот колпак, вроде, уцелел. Только вымок, потому как в траншею отлетел. Однако если этот навес не над ухом ставить, а надо лбом, то и симметрия не нарушится.
– Нет ботинок, – развел руками Куцый, возвращаясь к бункеру.
– Ладно, не зима вроде. Потерплю до следующего придурка, – вздохнул Ленивец и тут же засмеялся: – А ты, Куцый, и сам как придурок в этом колпаке!
И неделю не проходил худым Ленивец – опять на нем комбез трещит. Скоро бункер затрещит. И когда только отожраться успел? Или все-таки вскрыл ящик с гречкой?
– А ну-ка, Куцый, скажи что-нибудь, как этот придурок лопотал, я чуть не лопнул от смеха в бункере.
– Ес, – сказал Куцый и повторил еще раз. – Ес. Ес.
– Ес! – закатился от хохота Ленивец.
5. Охота на мертвяка
Странное это дело: патрон Ленивец потратил, когда петлю из ружья Куцего на ящике отстрелил, пока сам Куцый облегчаться ходил, вынул и сожрал гречку, а Кудр наказал поровну, что Куцего, что Ленивца. Заставил траншею чистить от бункера и до самой Пущи. И ладно бы днем, а то ведь ночью! Днем он разбирался с обоими – у Куцего за ротозейство колпак с козырьком отнял, а Ленивцу деревянной ногой пятки отколотил. Ленивец теперь доволен, ведь пятки у него, что железо, только у Мякиша копыта крепче. Ему – что самому ходить, что по нему ходят, все едино. И Панкрат теперь симметрию Ленивцу не нарушит – два раза за один промах не бьют. Теперь вот траншею надо очистить. А что ночью можно увидеть? Только железные грибы, что по границе плеши. Светятся они по краю, словно лампы закопченные, хотя и чистые у них шляпки. Ленивцу легче, он в темноте видит, хотя кроме этого и не умеет ничего, а Куцый, мало того что не видит ничего, да еще нос разбил, когда бежал от отхожей ямы обратно в бункер. Подумал, что застрелился Ленивец. Бежал и думал, что оживляжа нет, значит, не сможет оживить Ленивца. Был бы оживляж, пришлось бы в порты к Ленивцу лезть, поэтому хорошо, что нет оживляжа. Прибежал, а Ленивец живой сидит и только штык-ножом банку скоблит. И все равно не стал бы Куцый Ленивца закладывать, но тут как раз Мякиш заявился. А у Мякиша ничего в голове не держится, голова у него, что ладонь его с дыркой от напалма: чем крепче кулак сжимаешь, тем скорее спрятанное через дырку выскакивает. Разболтал Мякиш, Кудр тут же прискакал, и началось. Стой теперь в траншее и маши в темноте совковой лопатой. Не добросишь, с бруствера на тебя же и свалится, и ладно, если грязь. А если то, что Ленивец до отхожего места не донес?
– Поганец ты, Ленивец, – бормотал Куцый. – Так-то вроде не дурак, а как еду увидишь, ну чисто придурок!
– А ты не оставляй припасов, – скулил в ответ Ленивец. – Нельзя припасы оставлять. Еда для того, чтобы есть ее, а не для того, чтобы в ящик или в ячейку ныкать. И человек для того, чтобы еду есть. Вот еда, а вот едок, чего ныкать-то? Или сам ешь, или пусть Мякиш обратно несет. Если бы Мякиш обратно унес, сейчас бы мы в бункере с тобой сидели, кости на щелканы раскатывали. А мы вот в дерьме копаемся, траншею чистим от бункера и до утра.
– От бункера и до плеши, – поправлял Ленивца Куцый. – Кудр велел до плеши чистить.
– Я и говорю, до утра, – бормотал Ленивец. – Потому что никак мы до плеши раньше утра не успеем.
– И в дерьме я копаюсь, а не ты, – поправил Ленивца Куцый. – Дерьмо-то твое, значит, для тебя оно и не совсем дерьмо.
– Дерьмо – оно по-любому дерьмо, – не согласился Ленивец. – Оно мое вот только когда во мне, или сразу после. А чуть полежало – уже не мое, а обычное дерьмо. И мне его, тем более с водой размоченное, на бруствер закидывать никакого удовольствия нет. Тем более, что у тебя, Кудр, ботинки прорезиненные, а у меня сапоги – кирзовые, они воду пропускают, и теперь у меня ноги сырые.
– А ты бы не жрал чужую гречку, и ноги бы у тебя сухие были, – отвечал ему Куцый.
– А ты бы не заглядывался на Станину, и сам бы гречку ел, – бормотал Ленивец. – Тогда бы и ноги были сухие, и я бы по пяткам не получил.
– Ты же боли не чувствуешь? – поддел Ленивца Куцый.
– Я в пятках не чувствую, – признался Ленивец. – А в голове – очень даже. Когда Кудр меня по пяткам бил, я головой о край бункера стучался. Очень больно было. Подумал даже, что еще пару раз ударит, я и вовсе в обморок отъеду. И что тогда делать? Оживляж же закончился…
– Да, – задумался Куцый. – А откуда Кудр оживляж берет?
– А ты не знаешь? – удивился Ленивец.
– Нет, – признался Куцый. – Ты же не рассказал мне в прошлый раз.
– А банку гречки дашь, если Мякиш еще принесет? – спросил Ленивец.
– Не, – не согласился Куцый. – Кильку дам. А гречку не дам. Она мне самому пригодится.
– Да не даст тебе Станина! – Ленивец в сердцах выпрямился, темной тушей последние ночные проблески с неба загородил. – Грудь потрогать, может, и даст, а больше – ничего. Ты бы Панкрата спросил, много ли он со Станины удовольствия получил?
– Много? – переспросил Куцый.
– Да нисколько! – плюнул Ленивец. – Думаешь, Кудр ее для себя сберегает? Она ему оживляж делает.
– Как это? – не понял Куцый.
– А так, – пожал плечами Ленивец. – В поселке бабы детей рожают, а Станина яйца откладывает. Оттого Кудр и трясется над ней. Он их на холод сразу тащит и выдерживает там. Месяц держит. Я видел сетку с яйцами, когда банки выдалбливал. Через месяц из тех яиц оживляж и получается. Понял?