Период жизни, связанный с «Северным сиянием», совпадает с особым этапом теоретических и практических исканий Ъ, который (этап) с внешним лукавством, не переносимым, впрочем, на его глубокое и труднопостижимое содержание, можно также назвать «парфюмерным».
Здесь следовало бы сказать о внезапно и качественно возросшем интересе Ъ к вопросам пола, вернее, к одному из них – вопросу эволюции пола. (Существенная оговорка: разница между способом размножения плесени и воспроизводством потомства людьми остается в подчинении наивного дарвинизма и не имеет отношения к затронутой теме.) Мы попытаемся выразить этот интерес с помощью цепи последовательных умозаключений, отчасти почерпнутых из редких бесед с Ъ, отчасти домысленных самостоятельно. Корректность домысла не должна подвергаться сомнению в силу ряда причин, важнейшая и достаточная из которых – отсутствие нашей заинтересованности в клевете на Ъ.
С обычной точки зрения, в разделении полов и всего, что с этим связано (любовь), усматривается лишь одна цель – продолжение жизни. Но, даже используя этот неизощренный ракурс, совершенно очевидно, что человеку дано гораздо больше «любви», чем ее требуется для воспроизведения потомства, – избыток энергии пола преобразуется в иные формы, подчас противоречивые, опасные, даже патологические, что неутомимо доказывал Фрейд и последующие психоаналитики. Вероятно, без подобного мотовства прямая цель не была бы достигнута – природе (пусть – природе) не удалось бы заставить людей подчиниться себе и продолжать по ее воле свой род. Люди стали бы торговаться. Гарантией от тщеславного упрямства и выступает тот блистательный перебор, который ослепляет человека, порабощает его и заставляет служить целям природы в уверенности, что он служит самому себе, своим страстям и желаниям. По мнению Ъ, кроме главной задачи (воспроизводство), пол служит еще двум целям – их наличие как раз и объясняет, почему сила пола проявляется в таком избытке. Одна из этих целей – удержание вида на известном уровне, то есть то, что следует в биологии понимать под термином «эволюция», хотя ей зачастую приписывают универсальные свойства, которыми она не обладает. Если у данной «породы» не хватает энергии пола, неминуемо последует вырождение. Другая, не столь очевидная и куда как глубже сокрытая цель, – это эволюция в мистическом (Ъ говорил – подлинном) смысле слова, то есть развитие человека в сторону более высокого сознания и пробуждения в себе дремлющих сил и способностей. Последняя задача отличается от первых двух тем, что требует осознанных действий и особого целевого устройства жизни. Не секрет, что практически все оккультные учения, которые признают возможность преображения человека, видят эту возможность в трансмутации, в превращении определенных видов материи и энергии в совершенно другие виды, – в данном случае Ъ, несомненно, имел в виду превращение энергии пола в энергию высшего порядка и последующую переориентацию – направление ее внутрь организма для создания новой жизни, способной к постоянному возрождению.
Мы находимся в незначительном затруднении – следует ли объяснять, что на «парфюмерном» этапе поиски Ъ сводились к попытке предельно возможного количественного увеличения «любви» для упрощения ее качественной метаморфозы? Нам приходит на память рассказ Ъ о дурионе[01], который при желании можно рассматривать как основание для постановки проблемы.
Однажды мы прогуливались с Ъ по набережной Екатерининского канала в том месте Коломны, где старинные тополя лениво ворочают корнями красноватые гранитные плиты. Снова был июнь. Два школьника впереди нас поджигали наметенные ветром кучки тополиного пуха. Говоря о трудностях в получении некоторых материалов, Ъ упомянул дурион. Мы не знали, что это такое. Ъ объяснил нам, что дурион – это ароматный плод размером с ананас, а то и крупнее, произрастающий в Малайзии. Словно древний ящер, он усажен твердыми конусовидными шипами, – поэтому с дерева дурион снимают недозревшим, так как падение его может соперничать с ударом шестопера и чревато для садовника увечием. Внутренность плода наполнена пряной и сладкой, похожей на крем, мякотью, но насколько изумителен вкус, настолько бесподобен и ужасен запах – щадящее представление о нем дает смесь подгнившего лука с сероводородом. Благодаря названному свойству, употребление дуриона «в хорошем обществе» не допускается – в магазинах и ресторанах для его продажи и поедания отводятся особые места. Перевозка дуриона на пассажирском транспорте категорически запрещена. Мы полюбопытствовали, зачем Ъ понадобился этот ботанический скунс? Оказалось, существуют невнятные сведения, что мужчина, отведавший известное количество дуриона, его адского запаха и райского вкуса, перестает замечать женщин. «Что из этого следует?» – спросили мы. «Скорее всего – ничего, – ответил Ъ. – Но даже если здесь нет развития, а есть только вырождение, то и тогда это знание о развитии – можно будет твердо сказать, что им не является».
Наша задача очеркиста осложняется тем, что Ъ, как всякий выдающийся мастер, избегал разговоров, связанных с основанием предмета и целью своих занятий, – он мог подолгу рассуждать об ароматах и фимиамах, но он никогда не заводил речи о том, что в итоге хочет из них почерпнуть. Нам также ни разу не удалось побывать на квартире у Ъ. Остается лишь предполагать, каких конкретных результатов он достигал на каждом этапе своего дела. Догадку о попытке вызвать запахом предельную чувственность и в крайнем напряжении не оставить ей иного выхода, кроме трансмутации, можно считать одним из таких предположений, весьма, впрочем, обусловленным логикой самого Ъ.
Подобными вещами он занимался в часы досуга, избавляя свое искусство от участи быть превращенным в товар, а в служебное время Ъ изобретал новые одеколоны, духи и лосьоны, неизменно блестящие по своим характеристикам, придающие любви аромат и изысканность, однако лишенные сверхзадачи, величия духа и грандиозности жеста – порыв к божеству здесь едва уловим. Вот реклама мужской туалетной воды (содержимое фигурного флакона разработано Ъ): «Аромат составлен на основе экстрактов редких и дорогих ягод, экзотических пород дерева, листьев и стеблей, которые придают ему острый и мужественный оттенок. Легкая цветочная добавка делает букет гармоничным, и спустя всего мгновение, за которое она вводится, чувствуется свежее дуновение индийского жасмина, кардамона и альпийской лаванды, за которым следует горьковатая тональность мускатного ореха. В центре букета хорошо ощутим запах стеблей розы и герани, усиленный корицей. К этой благоуханной смеси в итоге добавлен холодный, изысканно строгий тон пачулей и дубовых листьев».
А то ведь если мускусные женские духи попадут человеку в сердце, то бывает, что он смерти ищет от них и не находит.
Здесь и заключен секрет глубокой меланхолии наиболее живых половых ощущений. В них скрывается какой-то привкус осени, чего-то исчезающего, того, что должно умереть, уступив место другому.
Еле улавливая ее ароматное дыхание, он почувствовал, как все желания его души ласково стихли.
Если кому-то и удается трансмутация, то он в силу самого этого факта почти немедленно покидает поле нашего зрения и исчезает для нас.
Доступные человеку мистические состояния обнаруживают удивительную связь между мистическими переживаниями и переживаниями пола.
Во время любовных встреч с Сяньфэном, они выкуривали по трубке опиума, ибо он убивает чувство времени. Наслаждение, которое длится всего несколько минут, под его влиянием кажется длящимся часами. К старости императрица курила опиум уже трижды в день, и это подтверждает роман Сюй Сяо-тяня, где евнухи приглашают государыню вкусить «крем счастья и долголетия».
Любовь и пол – это лишь предвкушение мистических состояний, и, конечно же, предвкушение исчезает, когда является то, чего мы ждали.
Благоухание небес, тех божественных сфер, где бессмертные вдыхают фимиамы жертвенников и умащают тела амброзией, – вот что неизменно привлекало Ъ на уровне символического и вместе с тем служило нервом-маяком, сигналящим об отклонении с пути знания, которому он был поразительно, если не сверхъестественно, предан. С течением времени Ъ все больше углублялся в свой кропотливый поиск, замыкаясь от праздных общений, от высасывающих агрессивных пустот в охранный панцирь устремления к идеалу, в своего рода эстетизм, который отсекал все, не связанное с конечной или этапной целью его пути. Было бы совершенно неверно предполагать, что Ъ искал нечто новое. Широко укоренившееся, наглое и самодовольное мнение, будто всякая идея, всякое явление – от религии до астрономии – возникает сначала в примитивной форме, в виде простейшего приспособления к условиям среды, в виде дремучих диких инстинктов, страха или воспоминания о чем-то еще более глухом и грубом и лишь потом постепенно развивается, становится все более утонченным и понемногу приближается к идеальной форме, – такое мнение было для Ъ бесспорно неприемлемым. Скорее, он шел вспять, будучи уверенным, что подавляющее большинство современных идей представляют собой не продукт прогресса, а продукт вырождения знаний, когда-то существовавших в более высоких, чистых и совершенных формах. Неспроста в тетради Ъ выписано созвучное утверждение Д.Галковского: «Человек произошел вовсе не от обезьяны. Он произошел от сверхчеловека».
Упомянув защитный панцирь, мы хотим пояснить, что именно имеем в виду. Парфюмерная фабрика занимала Ъ не более трех лет – должно быть, он исчерпал приведенную выше версию и ему в тягость сделалась работа, непосредственно не связанная с очередным поворотом его благоуханного дела. Насколько нам известно, новой службы Ъ не искал. Вероятно, он усердно трудился дома – все знакомые Ъ утверждают, что, опуская нечаянные встречи на улице или в читальном зале библиотеки, практически не виделись с ним после его ухода с «Северного сияния». Кроме осознанного уединения, Ъ овладел дополнительным средством защиты. Выше уже говорилось, что темы, не касавшиеся его главной страсти, оставляли Ъ безучастным, причем из тем признанных он упрямо избегал тех, которые могли подвести к основанию или конечному смыслу этой страсти. Сама по себе подобная избирательность уже значительно сужала круг лиц, которым Ъ мог показаться интересным собеседником. Ъ ввел в свой словарь дружину необязательных варягов: лексика его так усложнилась, пестрила столь редкой терминологией (позволяющей, впрочем, кругам посвященных избегать дескрипции), что возникло положение, при котором он понимал всех, а его – никто. Или почти никто. Мы склонны рассматривать это как поиск пароля. Подобное стремление должно было привести и приводило к тому, что люди, не понимающие кода, который означал известную степень ангажированности в проблему, сами прерывали разговор и не претендовали на дальнейшее общение. Упоминание о коде кажется нам существенным – оно свидетельствует о высоком уровне герметичности Ъ и, кроме того, служит оправданием приводимой ниже – последней – беседы с Ъ, вернее – его монолога: если в результате что-то останется неясным, виной тому – наша терминологическая глухота, недостаточное знакомство с языком оригинала.
Эта последняя встреча произошла в Юсуповском саду, разбитом по всем правилам паркового искусства – с прудом и парнасом, – под ширококупыми липами, с которых летели на поблеклые газоны неторопливые сентябрьские листья. Мы сидели на скамейке в дальнем, почти безлюдном конце сада и наслаждались купленным на последние деньги альбомом по древнеегипетскому искусству. Неподвижная гладь пруда подернулась у берега ряской из желтых листьев. Мы как раз подступили к ярким краскам – увы, восстановленным – фресок гробницы Рехмира в Фивах, когда невзначай подняли глаза от сверкающей лаковой страницы и увидели идущего по дорожке Ъ. Он был по обыкновению величав и спокоен, что нечасто встретишь в человеке худощавого сложения, однако в облике его появилось нечто новое, прежде не бывшее. Хоть мы и не видели Ъ несколько месяцев, мы не сразу поняли, что перемена состоит в ясном торжестве его взгляда.
В Юсуповском саду Ъ поведал нам о Пифагоровой тетрактиде. Языковой код (здесь изложение дается в общедоступных терминах) послужил немалой помехой в понимании мелочей и некоторых логических мостов, но есть надежда, что суть нами уловлена верно.
Итак, Ъ имел собственное толкование тетрактиды, составлявшей основание тайного учения пифагорейцев.
Известно, что четверка является священным числом как завершающий член прогрессии 1+2+3+4=10. Известно также, что данная прогрессия напрямую связана с Пифагоровым учением о числах. В изложении Ъ оно примерно таково: первообразы и первоначала не поддаются ясному выражению в словах, ибо их трудно постичь и почти невозможно высказать, поэтому, дабы все же их обозначить, – будучи не в силах передать словесно бестелесные образы, – следует прибегать к числам. Так, понятие единства, тождества, причину единодушия, единочувствия, всецелости, то, из-за чего все вещи остаются сами собой, пифагорейцы называли Единицей. Единица присутствует во всем, что состоит из частей, она соединяет части в целое, ибо причастна к первопричине. А понятие различия, неравенства, всего, что делимо, изменчиво и бывает то одним, то другим, они называли Двоицей – такова природа Двоицы и во всем, что состоит из частей. Есть также вещи, которые имеют начало, середину и конец – эти вещи по такой их природе и виду пифагорейцы называли Троицей и все, в чем находилась середина, считали троичным. Желая наставить ученика на путь посвящения, возвести к понятию совершенства, Пифагор влек его через этот порядок образов. Все же числа вкупе подчинены единому образу и значению, который назывался Десяткою, то есть «обымательницей» – опыт игровой этимологии, будто слово это пишется не «декада» (dekados – десяток), а «дехада» (от глагола dechomai – принимать). В данной трактовке Десятка равнялась божеству, являясь совершеннейшим из чисел, в ней заключалось всякое различие между числами, всякое отношение их и подобие. В самом деле, если природа всего определяется через отношения и подобия чисел и если все возникает, развивается, завершается и в конце концов раскрывается в отношениях чисел, а всякий вид числа, всякое отношение и всякое подобие заключены в десятке, то как же не назвать Десятку числом совершенным?
В дошедшем учении из указанной прогрессии закономерно опущено толкование Четверки (тетрактиды): ведь она составляла эзотерическую основу всего учения, она – последняя ступень к божеству. Вульгарное толкование Четверки Александром в «Преемствах философов» как универсального образа, приложимого ко многим физическим понятиям и соответствующего четырем временам года, четырем сторонам света, объему (четыре вершины пирамиды-тетраэдра), а также четырем основам – огню, воде, земле и воздуху, представляется наивным и, как французский афоризм, обнажает лишь краешек предмета. Иначе с какой стати ученикам Пифагора клясться Четверкой, поминая учителя как бога и прибавляя ко всякому своему утверждению:
Памятуя о достоинствах краткости, поспешим перейти к итогу: бесспорно, считал Ъ, тетрактида служила образом первоосновы, некой невещественной субстанции, обеспечивающей единение человека с – понятыми Александром примитивно – временем (четыре сезона), пространством (стороны света) и четырьмя руководящими стихиями. («И что же? – спросили мы. – Тетрактида спасет мир?» – «Глупости, – серьезно ответил Ъ. – Тетрактида просто освободит каждого, кто к ней стремится».)
Возможно, нет надобности говорить, что стараниями Ъ тетрактида была вновь открыта как благовоние, дарующее человеку божественную природу и состоящее (здесь – неточно) из четырех ступеней постижения, четырех компонентов или числа компонентов, кратного четырем.
Пифагор первым в Элладе стал гадать по ладану.
Некоторые уверяют, что он никогда не спал, а досужее время проводил, собирая зелья. Еще Деметрий передает рассказ, будто Эпименид получал свою пищу от нимф и хранил ее в бычьем копыте, что принимал он ее понемногу и поэтому не опорожнялся ни по какой нужде, и как он ест, тоже никто не видел.
Он пошевелил в жаровне, основательно раздул глубокий фимиам, потом отер рукавом пыль, устроил лютню на столе, дал два-три удара по струнам... Чудесный мастер шел в божество.
Еще рассказывают, будто он сперва назывался Эаком, будто предсказывал лаконянам их поражение от аркадян и будто притворялся, что воскресал и жил много раз.
Прошло несколько лет. Кто-то из жителей пробрался потихоньку, чтоб посмотреть отшельника, и нашел, что он, не переменив места ни на малость, продолжает сидеть у жаровен с благовониями. Затем протекло еще много времени. Люди видели, как он выходил гулять по горам. Только к нему подойдут – глядь, исчез! Пошли, заглянули в пещеру. Оказалось, что пыль покрывает его одежду по-прежнему.
Собственноручно она приготовила благовонную амброзию из мирры, доставленной из такой дали, чтобы намазать свое тело. Вокруг распространилось божественное благовоние, до самой страны Пунт донесся этот аромат. Ее кожа стала золотистой, лицо сияло, словно солнце, так она осветила всю землю.
Однако когда ему давали вино, кушанья, деньги, рис, – всего этого он не брал. Спрашивали, что же ему нужно, – он не отвечал, и целый день никто не видел, чтобы он ел и пил. Тогда толпа стала его тормошить. Хэшан рассердился, выхватил из своих лохмотьев короткий нож и распорол себе живот. Залез туда рукой и разложил кишки рядами по дороге. Вслед за этим испустил дух. Похоронили монаха в бурьянных зарослях. Потом как-то прорыли яму собаки, и рогожа обнажилась. Наступили на нее ногой – она была словно пустая. Разрыли – смотрят: нет, рогожа зашита по-прежнему и все же словно пустой кокон.
Весной следующего года Ъ переехал жить в деревню под Лугой (снимал комнату с голландской печкой и веранду), где, как утверждает дремотный медицинский листок, спустя три месяца – в яблочном августе – умер. Отыскать родственников предусмотрительно не удалось, поэтому его похоронили по месту смерти. Мы приехали туда в начале октября – деревня называлась Бетково, на утоптанной земляной площади стояла кирпичная церковь, вокруг лежали поля и душистые сосновые боры, Меревское озеро клубилось неподалеку зябкими прядями тумана. Кладбище было сухое, на песках.