Добравшись до морской гавани Гавра, он невольно присвистнул от восхищения: пароход «Иль-де-Франс» и в самом деле был великолепен! Последнее детище Главной Трансатлантической Компании с черным корпусом, белыми палубными постройками и тремя черно-красными трубами, возможно, нельзя было отнести к самым большим из действующих тогда пароходов – хотя двести сорок один метр в длину со счетов не сбросишь! – однако в нем блистательно сочетались величие и элегантность, а внутреннее убранство и обслуживание единодушно признавались несравненными. Один американский журналист написал, что «он красив без напыщенности, удобен без претенциозности, радушен без снобизма и воплощает собой на море то представление о Франции, какое сложилось в Америке». Со своей стороны, Альдо же подумал, что путешествовать на таком изумительном судне – настоящее удовольствие, и убедился в справедливости своего предположения, когда у входа на трап его любезно встретил первый помощник капитана и тут же поручил заботам одного из грумов в форменной одежде цветов Компании, который проводил его в каюту первого класса, где ему предстояло провести пять следующих дней. Она оказалась вполне современной, большой, светлой и чрезвычайно удобной: меблировка из эбенового и лимонного дерева, кремовые занавески, темно-коричневая кушетка, сверкающая ванная комната, где было все необходимое, переливающиеся опаловым светом лампы.
Морозини не в первый раз пересекал Атлантический океан, но было это еще до войны: тем не менее, хотя значительные изменения были очевидны, он не забыл правила поведения хорошего пассажира. Поэтому он вызвал звонком стюарда с целью распаковать багаж и уложить вещи в платяной шкаф, а также предъявить паспорт и подписать таможенную декларацию. Покончив с этим, он надел непромокаемый плащ, водрузил на голову фуражку и поднялся на палубу, чтобы присутствовать при отплытии. Небо было серым, дул легкий ветерок и моросил мелкий дождь, однако на пристани собралась целая толпа людей, которые махали платочками и что-то кричали. Корабельная сирена трижды загудела. Буксиры повлекли за собой оторвавшийся от причала «Иль-де-Франс». Полоса воды между ним и сушей постепенно расширялась, и вскоре показались фигуры тех, кто остался на берегу, тогда как прежде были видны только их головы и руки. Поскольку никого из близких Альдо здесь не было, он просто смотрел, как медленно удаляется порт, и думал о том, что для провожающих – многие из них плакали! – отплытие парохода приносит больше страданий, чем отход поезда, так как длится значительно дольше. Он всегда ненавидел проводы и радовался, что Лиза, как и он, не терпит такого рода прощаний – независимо от избранного способа передвижения. Вот почему она позавчера запретила ему даже показываться у спального вагона «Восточного экспресса», идущего в Симплон, взяв с собой на вокзал только Мари-Анжелин и Киприана, которые должны были убедиться, что отъезд прошел благополучно. Правда, на сей раз он пытался возражать, желая побыть с ней несколько лишних минут, но она, вырвавшись из его объятий, сказала ему, перед тем как сесть в машину на улице Альфред – де-Виньи:
– Нет никаких причин хоть в чем-то изменять нашим привычкам... разве что ты не надеешься вернуться? В любом случае, мы оба всегда не любили устраивать зрелище напоказ.
Последний поцелуй, на сей раз очень короткий, и она удалилась гордой поступью, держа спину очень прямо и не поворачивая головы, чтобы он не заметил ее слез. Воспоминание об этом пронзило Альдо в тот момент, когда пароход выходил в открытое море, и внезапно превосходный оптимистический настрой, не покидавший его во время путешествия из Парижа в Гавр, улетучился и уступил место ощущению, что он совершает непоправимую глупость, втянувшись в эту авантюру, ибо разлука с любимыми людьми может оказаться вечной. Возможно, он устремился бы к капитану с просьбой высадить его с корабля вместе с лоцманом, когда недоверчивый и одновременно радостный голос воскликнул:
– Нет, я сплю наяву! Ты что здесь делаешь? Вздрогнув, он повернул голову: перед ним стоял его друг Жиль Вобрен, известный антиквар с Вандомской площади. Тот был настолько доволен встречей, что улыбался во весь рот. Благодаря ему все неприятные ощущения Альдо исчезли.
– А ты сам? – тут же парировал он, обменявшись с Жилем крепким рукопожатием.
Столь же высокий, как Альдо, но более дородный, Вобрен с его поредевшими волосами – в данный момент скрытыми под ирландским картузом – и тяжелыми веками в хорошем настроении походил на римского императора, а в плохом на Людовика XI. Всегда одетый с иголочки (в костюмы, сшитые только в Лондоне), всегда со свежим в зависимости от сезона цветком в бутоньерке, он скрывал за своим величественным обликом лучший в мире характер – если только ему не наступали на ногу, – громадную эрудицию, утонченный вкус и замечательную деловую хватку в сочетании с необыкновенной щедростью и слабостью к красивым женщинам. У него вечно была какая-нибудь сердечная история, и соблазнять он умел: женщинам нравились его глуховатый голос и чарующая улыбка. На вопрос Альдо он ответил сразу:
– Я еду выкупать на аукционе выставленный наследниками предмет мебели, который вообще не должен был покидать пределы Франции, кресло из рабочего кабинета Людовика XV...
– Только и всего? – восхищенно присвистнул Морозини. – И, разумеется, ты готов разориться, ведь если оно тебе достанется, перепродавать ты не станешь?
– Разумеется, нет...
Восемнадцатый век в целом и Версаль в частности были главной страстью антиквара. Он мечтал восстановить с максимальной полнотой меблировку несравненного дворца, опустошенного Революцией: это стало его хобби, как скрипка для Энгра, и ему уже удалось добиться значительных успехов. Свою будущую коллекцию он намеревался завещать государству – при условии строгой сохранности! – в том случае, если умрет, не оставив детей. Поскольку он был закоренелым холостяком, закалившимся в общении с множеством вероятных тещ, такой исход был вполне вероятен. А беспокойство Альдо по поводу его денежной несостоятельности прозвучало явно иронически, ибо он был чрезвычайно богат. Пропустив мимо ушей это замечание друга, Жиль Вобрен предпочел вернуться к началу разговора: с какой целью Морозини сел на пароход, направлявшийся в Нью-Йорк?
– Чтобы найти драгоценности, которые исчезли при трагических обстоятельствах...
– «Красные», значит? – сказал Вобрен, используя термин, применяемый специалистами по отношению к драгоценностям, которые стали причиной убийства.
– Необыкновенно красные! И еще, чтобы попытаться наказать преступника!
– Отличная программа! Что это на тебя нашло? Ты поступил в полицию? Не слишком разумно для женатого человека и отца семейства!
– Ты даже сам не понимаешь, насколько ты прав! Но есть вещи, которые честный человек может вынести только до определенных пределов.
– У тебя будет время, чтобы все рассказать мне! Ах, дорогая баронесса! Вы здесь?
С этим возгласом Жиль Вобрен, совершенно позабыв о Морозини, устремился навстречу высокой, очень красивой брюнетке, которая своим дымчато-серым одеянием – начиная от замшевых туфель на длинных стройных ногах и кончая муслиновой вуалеткой на голове – походила на призрак некой странствующей императрицы. Рукой в перчатке она придерживала складки тонкой ткани, обрамлявшей лицо, которое могло бы показаться до приторности совершенным, если бы не рот с чувственными губами – слишком большой, слишком выпуклый, быть может, слегка мясистый и при этом ослепительно алый. Он настолько выделялся, что затмевал даже прекрасные глаза, серые и слегка раскосые. На протянутой антиквару руке со снятой перчаткой сверкал один, но великолепный алмаз.
– Ах, дорогой Вобрен! – сказала она. – Я знала, что вы на борту, и искала вас.
Голос у нее был необычный – низкий, бархатный, чуть хрипловатый, соблазнительный ровно настолько, чтобы перед мужчиной открылись пугающие, но желанные горизонты. Неудивительно, что Жиль поддался ее чарам: эта баронесса, вероятно, напомнила ему Варвару Василевич, цыганку, в которую он так безумно влюбился в прошлом году[17]... Не сводя восторженного взора со своей дамы, он взял ее под руку с явным намерением увести как можно дальше от своего друга. С тяжким вздохом Альдо вновь обратился к созерцанию пейзажа. Нет, это просто невероятно! Сначала Адальбер, а теперь Жиль – который, между прочим, так обрадовался встрече с ним! – бросили его ради женщины. Конечно, обе были изумительны, но всему есть предел!
Судно, выйдя из гавани, направилось в открытое море. Берега Франции постепенно исчезали из вида: город Гавр прежде всего, но также синие крыши Онфлёра, а еще дальше – бежевая кайма пляжей Ульгата, Довиля и Кабура. Ветер стал совсем прохладным, и Морозини уже собирался вернуться в каюту, когда внимание его привлекли шум мотора и крики пассажиров на другом конце палубы: маленький биплан «Blue-bird Blackburn»[18] кружился над пароходом, опускаясь так низко, что было видно, как пилот в открытой кабине машет платочком. На эти сигналы горячо реагировала группа людей, окружавших юную девушку, которая, в свою очередь, бешено размахивала голубым шарфом и посылала воздушные поцелуи пилоту, получая ответные с процентами. Видимо, это был жених прелестной девочки, решивший проститься с ней таким красивым способом. Пассажиры с энтузиазмом встретили смельчака, и Альдо тоже был очарован: ему понравился этот немного безумный поступок. На палубе звучали приветственные крики и смех, но все рано или поздно кончается: сделав последний круг, самолетик повернул к берегу. И внезапно на глазах у всех произошла драма: у биплана заглох мотор, и он вошел в пике. Палуба охнула в едином порыве, а девушка в ужасе закричала. Все с бессильным отчаянием смотрели на волны: до места трагедии было уже далеко – туда нельзя было добраться ни вплавь, ни даже на спасательной шлюпке! Некоторые женщины лишились чувств, а невеста, словно оцепенев, намертво вцепилась в перила и не сводила глаз с моря.
Судно, выйдя из гавани, направилось в открытое море. Берега Франции постепенно исчезали из вида: город Гавр прежде всего, но также синие крыши Онфлёра, а еще дальше – бежевая кайма пляжей Ульгата, Довиля и Кабура. Ветер стал совсем прохладным, и Морозини уже собирался вернуться в каюту, когда внимание его привлекли шум мотора и крики пассажиров на другом конце палубы: маленький биплан «Blue-bird Blackburn»[18] кружился над пароходом, опускаясь так низко, что было видно, как пилот в открытой кабине машет платочком. На эти сигналы горячо реагировала группа людей, окружавших юную девушку, которая, в свою очередь, бешено размахивала голубым шарфом и посылала воздушные поцелуи пилоту, получая ответные с процентами. Видимо, это был жених прелестной девочки, решивший проститься с ней таким красивым способом. Пассажиры с энтузиазмом встретили смельчака, и Альдо тоже был очарован: ему понравился этот немного безумный поступок. На палубе звучали приветственные крики и смех, но все рано или поздно кончается: сделав последний круг, самолетик повернул к берегу. И внезапно на глазах у всех произошла драма: у биплана заглох мотор, и он вошел в пике. Палуба охнула в едином порыве, а девушка в ужасе закричала. Все с бессильным отчаянием смотрели на волны: до места трагедии было уже далеко – туда нельзя было добраться ни вплавь, ни даже на спасательной шлюпке! Некоторые женщины лишились чувств, а невеста, словно оцепенев, намертво вцепилась в перила и не сводила глаз с моря.
Вдруг наступила полная тишина, потому что шум двигателей умолк. Затем они заработали вновь: капитан принял решение вернуться назад в надежде спасти пилота. Пройдя две-три мили на полной скорости, корабль сбавил ход и медленно приблизился к месту, где самолет нырнул в волны, не оставив по себе никаких следов. Пассажиры парохода затаили дыхание, и на какое-то мгновение всем показалось, что надежды больше нет. Однако «Иль-де-Франс» упорно продолжал поиски. Уже наступали сумерки, когда с передней палубы раздался возглас:
– Вот он! Я его вижу...
Со своего места Альдо не видел ничего, кроме спасательной шлюпки, которую проворно спускали на воду. Мгновение спустя послышались крики:
– Его спасли! Он жив!
– Хвала Господу! – выдохнула дама в сером, оказавшаяся рядом с Альдо. – Бедняжка Дороти не пережила бы этой катастрофы.
– Вы с ней знакомы?
– Мы с ней даже родня. Ее зовут Дороти Пейн, она принадлежит к одной из наших лучших нью-йоркских фамилий, но летчик, ее жених, это француз по имени Пьер Лэр, сын богатейшего торговца хлопком[19]...
Баронесса говорила об этом самым естественным тоном, как будто знала своего соседа с давних пор, но при этом не смотрела на него, и Альдо с удивлением отметил про себя, что нигде не видно Жиля.
– Что вы сделали с моим другом Вобреном? – спросил он.
– О! Он побежал на мостик к капитану, но, полагаю, опытный моряк в его советах вряд ли нуждался. Это настоящий джентльмен! Повернуть такой большой корабль ради столь незначительного типа!
– Должно быть, он думает, что любая человеческая жизнь имеет ценность и нужно делать все возможное, чтобы спасти ее. Но вы правы, путешествовать на пароходе, которым командует такой человек, это большое счастье. А теперь мне, наверное, следует представиться...
Она засмеялась, и, несмотря на волнующий низкий голос, смех у нее оказался заразительно веселым:
– Не стоит труда. Я уже спросила нашего друга. А вот моего имени вы не знаете!
– Я сожалею об этом с того момента, как увидел вас.
– Ах, как галантно это было сказано! Что ж, меня зовут Полина Белмонт, полгода назад я стала вдовой барона Франца фон Этценберга и теперь возвращаюсь домой, в Нью-Йорк.
Бешеные аплодисменты заглушили ее слова: молодого летчика, мокрого до нитки и завернутого в одеяло, подняли на борт. Двое матросов тут же понесли его в лазарет, где его должен был осмотреть врач. Сил у него хватило лишь на то, чтобы помахать своей невесте, которая снова плакала – на сей раз от счастья.
Тем временем вернулся Вобрен. Он был слегка уязвлен, увидев, что баронесса и Морозини беседуют как старые знакомые, но постарался ничем этого не показать. Его настолько переполнял энтузиазм, что места для более мелких чувств не осталось:
– Что за человек наш капитан! Какое хладнокровие, какая элегантность! Он меня вежливо выпроводил, но я на него не сержусь. Он составляет чудную пару со своим кораблем[20]. Быть может, нам пора подготовиться к ужину? – добавил он, предложив руку баронессе, которая покачала головой:
– Идите без меня! Я схожу узнать, как себя чувствует Дороти, и побуду с ней. Впрочем, никто и не переодевается для первого после отплытия ужина!
– А я так надеялся пригласить вас! – воскликнул Вобрен с гримасой разочарования. – Мы оба, разумеется! – добавил он так поспешно, что вызвал у Морозини улыбку.
– У вас будет масса времени, чтобы сделать это! И, полагаю, вам есть что рассказать друг другу, раз вы так давно не виделись.
– Это неплохая мысль, – тут же согласился Жиль. – Кажется, на борту две звезды и еще несколько известных лиц, которые в первый вечер не покажутся. Можно будет спокойно поговорить....
– Вот оно что! – прошептал Альдо, провожая взглядом Полину фон Этценберг, которая направлялась к лестнице. – Как приятно иметь такое средство для исцеления! Полагаю, ты опять влюбился? Должен признать, что твой выбор заслуживает всяческого одобрения.
– Разве она не великолепна? – вздохнул антиквар с таким чувством, что Альдо понял: ужин пройдет под аккомпанемент восхвалений прелестей красавицы-американки.
– Изумительна! И давно ты с ней знаком?
– Неделю. Я встретил ее в «Бёф-сюр-лё-Туа», куда привел одного клиента из Швейцарии. Она была там с друзьями, а мой клиент, оказывается, хорошо ее знал. Он представил нас друг другу.
– Овдовела полгода назад и появилась в «Бёф-сюр-лё-Туа»? Тебе не кажется, что с мужем распростились весьма поспешно?
– Он пил, как лошадь, и в пьяном виде поднимал на нее руку. Учитывая, что он всегда был под парами вина или шнапса, она, как ты понимаешь, не слишком о нем жалеет. Вместе с тем одевается она только в серое или в белое. Но что это с тобою сталось, отчего ты так придирчив? Надеюсь, у тебя все в порядке? Я имею в виду Лизу!
– В полном порядке. Она готовится подарить мне третьего ребенка, а сейчас должна быть в Австрии вместе с близнецами. Однако не могу отрицать, что стал несколько подозрительным. Не без причины...
– Ты мне расскажешь об этом за ужином! Пойдем вымоем руки, выпьем по стаканчику и вперед...
К парадным помещениям парохода в стиле чистейшего ар деко вела монументальная мраморная лестница с полированными медными перилами и зеркалами на стенах, соединявшая простоту линий с самой утонченной роскошью. Интерьеры создавались величайшими мастерами своего дела: Рюльману принадлежал общий салон, называемый также Чайным, со стенными панелями из светлой древесины ясеня, прошитыми полосками посеребренной бронзы; Ричарду Бауэнсу – громадный холл; Сю и Мару – Большой салон с его канапе, накрытыми обюссинскими коврами, на которых были изображены самые прекрасные дворцы парижского региона – Версаль, Шантийи, Ментенон, Нуайон; Анри Пакону – Большая кофейная терраса и Курительная комната трех уровней. Повсюду были великолепные украшения из кованого железа Раймона Сюба, громадную столовую Пату с потолком в три уступа освещали сто десять светильников Лелика из янтарно-жёлтого стекла, в середине ее возвышался удивительный фонтан Навара – пирамида из золотых и серебряных цилиндров. Именно около этого фонтана расположились Морозини и Вобрен, посетив предварительно бар со стенами красного дерева, уже заполненный американцами, которые жаждали воспользоваться благами страны, избавленной от ужасов сухого закона.
В столовой далеко не все места были заняты. Многие дамы, не только знаменитости, предпочли заказать ужин в каюту, чтобы получше подготовиться к завтрашнему появлению. Удобно устроившись в красивых креслах из сикоморы, обтянутых переливчато-зеленой тканью Веронезе, оба друга с наслаждением углубились в изучение столь же разнообразного, сколь превосходного меню – при этом каждый клиент мог дополнить его по своему усмотрению, заказав любимые блюда. Вобрен доверился рекомендации метрдотеля: ему принесли взбитые яйца с трюфелями и вино, которое он выбрал.
Как и предвидел Альдо, большая часть ужина была посвящена баронессе Полине, превозносимой ее воздыхателем до небес. Морозини узнал – хотя это уже было ему известно! – что она из Белмонтов, стало быть, принадлежит к одной из лучших нью-йоркских фамилий, а также – вот об этом он даже не подозревал! – что она талантливый скульптор, хотя еще не получила признания, прежде всего, разумеется, со стороны родственников, явно не одобрявших столь эксцентричных склонностей.