Бима мельком взглянула на меня, шевельнула хвостом и отвернулась.
— Вижу, и ты так думаешь, — кивнула я. — В самом деле: я ведь там в жизни не была, в этой Сосновке. Казалось бы, съезди, осмотрись на месте, авось что-нибудь почувствуешь, что-нибудь разнюхаешь…
Собака с сомнением фыркнула.
— Ладно, — согласилась я, — по части разнюхивания мне с тобой не сравниться. Но почувствовать-то я могла!
— Что? — ответил мне вопросом презрительный собачий взгляд. — Что ты там могла почувствовать? Что вы, люди, вообще умеете чувствовать?..
Это была чистая правда. Чистая, но обидная.
— Знаешь что, сука-собака? — сказала я. — А чего бы тебе не съездить туда со мной, если ты такая умная? Поехали и посмотрим, чего ты стоишь. Что, слабо? Ну конечно, понимаю! Намного легче дрыхнуть весь день на коврике, пока твоя хозяйка загибается в поисках выхода из безвыходного положения!
Бима снова фыркнула, соскочила со скамейки и уверенно направилась к мусорным бакам. Она бежала легкой танцующей походкой, немного бочком, левое плечо вперед, и высоко задранный хвост торчал вверх, как отставленный средний палец, самым красноречивым образом свидетельствуя о том, что эта сучка думает обо мне и моих проблемах.
4
β субботу мы отправились в Сосновку — Бима и я. Путешествовать с собакой в городском транспорте хлопотно даже в выходной. Автобусы, троллейбусы и метро заранее выписывают тебе волчий билет — и поди объясни, что никакая это не волчица, а самая обыкновенная дворняга, добрейшее существо, которое кусает только кобелей, да и то не кусает, а покусывает с целью стимуляции близкого знакомства. Остаются трамваи — на задней площадке и непременно в наморднике. Последнее особенно мучительно для моей свободолюбивой псины, которая и ошейник-то переносит лишь постольку-поскольку. В общем, к тому моменту, когда мы наконец сошли на Тихорецком, Бимуля изображала из себя лоскутную тряпку, скроенную из всех великомучениц, какие только известны многовековой истории. Я подвела ее к входу в парк, присела на корточки и сняла намордник. Бима немедленно лизнула меня в нос и пустила слезу для пущего эффекта. На собачьем языке это означало, что, во-первых, она меня никогда не простит, что, во-вторых, она меня уже простила и что, в-третьих, она вот-вот отдаст концы и завещает похоронить себя прямо здесь, вон под той симпатичной березкой.
— Бимуля, кончай разыгрывать страдалицу, — сказала я, глядя в печальные карие глаза. — Подумаешь, на двух трамваях проехалась. Некоторые здесь это каждый день проделывают, причем в час пик. А что до намордника, то это тоже не диво дивное. Это ведь только кажется, что люди без намордников ходят. Если присмотреться, то на каждом из нас намордник, и даже не один. В общем, хватит плакать, давай радоваться. Ты только глянь, какие тут просторы. Вот сейчас спущу тебя с поводка, гуляй — не хочу!
Гулять Бима хотела: немедленно улизнула в кусты и нагнала меня уже на аллее, вприпрыжку, весело помахивая хвостом и призывно припадая на передние лапы — воплощенное счастье бытия и коловращения жизни. Вот бы и мне научиться так же быстро забывать текущие неприятности…
Мы добирались в общей сложности не меньше двух часов, так что было уже около полудня. Погода стояла замечательная: начало августа, почти чистое небо, солнышко, легкая необременительная жара. Учитывая обстоятельства, я не ожидала увидеть в парке так много народа, но, по-видимому, люди предпочитали не верить слухам — или эти слухи не дошли до них вовсе. По аллеям прогуливались мамаши с колясками, носились наперегонки дети. Здесь же крутили педали велосипедисты, сосредоточенно наматывали километры потные бегуны, в то время как другие граждане, уже сбегав куда надо, расслаблялись под кустиком, поправляя здоровье бормотухой.
Необычным выглядело только большое количество милиционеров и дружинников: они стояли на каждом перекрестке аллей, прогуливались по дорожкам; казалось, не было ни одного участка, который не просматривался бы как минимум одной парой внимательных глаз. Тут и там желтели сквозь зелень бока патрульных «уазиков». Остаться незамеченным в этой мелкоячеистой цепи мог разве что невидимка. Но даже если предположить, что неизвестный маньяк невидим, этого никак нельзя было сказать о его жертвах — обычных девчонках и молодых женщинах от пятнадцати до тридцати пяти лет. Кроме того, он ведь не убивал их сразу, а истязал достаточно долго, причем в ряде случаев нападения происходили буквально здесь, в этих вот аллеях, в это самое время, рядом с этими вот гуляющими мамашами, пыхтящими бегунами и культурно отдыхающими алкашами… Да возможно ли подобное в принципе?
Мы с Бимулей обогнули два небольших пруда рядом с Тихорецким и двинулись в глубь парка. Я шла по наитию, куда глаза глядят, и успокаивала себя мыслью, что заблудиться в этом зажатом между четырьмя проспектами лесу попросту невозможно. Слева должен быть Светлановский, прямо — Мориса Тореза…
— Куда-нибудь выйдем так или иначе, правда, Бимуля?
Собака согласно вильнула хвостом. В этом районе Сосновки людей было заметно меньше, и я сразу ощутила неуютное чувство тревоги. Какой же это парк, в самом-то деле? Справа и слева от аллеи высился настоящий лес — высокие стройные сосны, густой березняк, чаща… Мимо, шурша шинами, промчался велосипедист, свернул в боковую аллею и исчез. Я огляделась и вдруг осознала, что мы с Би-мой остались одни — совсем одни, если не считать непрошеного спутника — страха. Собаченция, видимо, почувствовав мое состояние, уже не отходила далеко, жалась к ногам, вопросительно поглядывала на меня. Когда собаки смотрят вот так, снизу вверх, у них какой-то удивительно беззащитный, униженно-оскорбленный вид. Поэтому я присела, чтобы быть наравне со своим доктором Ватсоном. Бима благодарно моргнула и облизнулась.
— Что скажешь, Бимуля? — поинтересовалась я. — Молчишь, а? Ну, и кто ты после этого? Мы ведь как договаривались: ты вынюхиваешь, я исполняю. Значит, давай, вынюхивай!
Бима отступила на шаг и тщательно отряхнулась, начиная с ушей и кончая кончиком хвоста. Это означало, что собака пребывает в состоянии серьезного недоумения. Она явно не понимала, чего я от нее хочу. Честно говоря, я и сама-то имела весьма смутное представление о том, что мы здесь делаем. Бима вдруг насторожила уши и заворчала. Собака смотрела поверх моего плеча на что-то, находившееся прямо у меня за спиной, смотрела и тихо-тихо рычала, как будто в горле у нее включился маленький электромоторчик. Я похолодела от страха. Нужно было бы обернуться, но я смертельно боялась это сделать.
— Что там такое, Бимуля? — спросила я одними губами. — Это человек?
Собака, понятное дело, молчала, но я уже знала ответ. Это, конечно, был Он, убийца. Ведь ради этого я и пришла сюда — чтобы встретить Его. Не почувствовать, не осмотреться — встретить. И надо ли удивляться тому, что вот в эту самую минуту Он стоит у меня за спиной, этот поганый оборотень-невидимка во всеоружии своих клыков и когтей, стоит и готовится к прыжку.
«Встань, дура! — скомандовала себе я. — Встань и обернись! Ну, давай… на счет три: раз… два…»
— Тфи-и-и! — завопила я и прыгнула вперед.
Наверно, для пользы дела было бы очень кстати, чтобы это движение напоминало прыжок пантеры или, на худой конец, рыси. Но получилось что-то очень похожее на скачок лягушки — с корточек в противоположную канаву. Я прыгнула, упала на бок и обернулась.
Сзади не было никого — то есть вообще никого, если не считать этого поганца страха, который сотворил со мной такую издевательскую шутку. Лишь высокие сосны, и березняк, и нутро леса, светлое у дорожки и темнеющее там, в глубине.
— Бима, ну ты и сука! — с чувством воскликнула я. — Нельзя же так пугать хозяйку! Что ты там узрела — белку? Птицу?
Но Бимуля уже, как ни в чем не бывало, вынюхивала что-то у края аллеи. Тоже мне, помощница, нечего сказать… С таким доктором Ватсоном Шерлок Холмс сразу окочурился бы от раннего инсульта. Не успела я успокоиться, как из боковой аллеи вышел человек и быстро направился в нашу сторону. Мент! Видит бог, еще никогда в жизни я так не радовалась появлению милиционера — пожилого дядьки с густыми усами и добрым лицом.
— Это вы кричали, девушка? — спросил он еще издали.
— Ага, товарищ сержант, — виновато кивнула я. — С собакой играла.
— А, ну если с собакой… — Мент снял фуражку и вытер ладонью вспотевшую лысину. — Жарко сегодня.
— Очень! — с чувством подтвердила я. — Очень жарко! А вы что, тут дежурите?
Сержант вздохнул:
— Приказ есть приказ, дочка. Выполняем охрану мест отдыха трудящихся. Вот так-то… — Он водрузил на место фуражку и покосился на Биму. — А на собаку надо бы намордник. Как положено по закону.
— У меня всё с собой — и намордник, и поводок. — Я показала милиционеру упомянутые предметы. — Как к трудящимся выйдем, так сразу и надену. Обещаю. Пока-то ведь тут все равно никого, правда?
— У меня всё с собой — и намордник, и поводок. — Я показала милиционеру упомянутые предметы. — Как к трудящимся выйдем, так сразу и надену. Обещаю. Пока-то ведь тут все равно никого, правда?
Мент с сомнением покрутил головой:
— Никого-то никого, да вот, понимаешь ли… — Было видно, что ему очень хочется сказать мне намного больше, но приказ не позволяет. — Все равно, дочка, ты тут это… осторожней ходи, ладно? И лучше бы не одна, а с подружками. А еще лучше с парнем. Парень-то есть?
— Есть, но не здесь, — с сожалением ответила я.
Из глубины аллеи нарисовался давешний велосипедист и проскочил мимо. Мент неодобрительно посмотрел ему вслед:
— Во как гоняют… Ладно, если все в порядке, то продолжайте отдыхать… — Он повернулся уходить. — Но если что, дочка, то мы тут, недалече. У памятника летчикам. Просто крикни, мы услышим. Если что.
— Если что, крикну, — улыбнулась я. — Спасибо, товарищ сержант.
Милиционер поправил усы и неторопливо пошел назад к боковой аллее. Я смотрела ему вслед и вспоминала слова Свиблова о том, что сюда согнали едва ли не все наличные силы. Даже таких вот пожилых усачей. Этот мент смотрелся так уютно, по-домашнему, что моего страха как не бывало. Я позвала собаку, которая, почувствовав перемену хозяйкиного настроения, уже не жалась к ногам, а отважно шастала по окрестным зарослям — ни дать ни взять доктор Ватсон.
— Пойдем, Бимуля! На сегодня закончено. Угрызения совести подавлены если не навсегда, то надолго.
Мы вернулись на Тихорецкий проспект и сели в трамвай «двадцатку». Домой, домой! Есть предел всякому сумасшествию. Должна ли я испытывать чувство вины от невозможности совершить волшебство?! С таким же успехом Свиблов и полковник могли бы потребовать достать луну с неба. Ну не выходит у меня, не выходит — хоть на части режьте…
Вечером позвонил Сатек.
— Милый, хорошие новости, — сказала я. — Теперь можно перезваниваться по-прежнему. Необходимость экономить на поездку временно отпала.
— Покрылся проект? — спросил он.
— Накрылся, — грустно поправила я. — Не беда, придумаем что-нибудь другое…
Но что? Что я могла придумать? Что поделаешь, когда ничего не поделаешь?
Следующая неделя, в отличие от предыдущих, пролетела стремительно — я и вздохнуть не успела. Еще в субботу мы с Бимулей вынюхивали неведомо что в Сосновке, и вот уже пятница. Срок, отведенный мне полковником, истекал через пять суток, в среду. В конце дня, когда мы с Зиночкой собирали сумки, подошел Троепольский.
— Дамы, имею честь пригласить вас на пир во время чумы по случаю дачного постановления. Будут только свои, самые близкие, хотя и не самые зачумленные. В должности чумного председателя — завлаб Грачев.
— О чем вы, Троепольский? — осведомилась Зиночка. — Какая чума и какое постановление? Неужели отныне запрещены эпидемии? Если так, то это просто замечательно! Теперь осталось принять постановление о запрете несправедливости, и тогда уже точно наступит всеобщее счастье.
Троепольский горько покачал головой:
— Все шутите, Зиночка? Ну конечно. Далеки от вас, босяков, страдания мировой буржуазии и ее отечественных прихвостней в лице дачного сектора.
— Дачного сектора? — переспросила я.
— Дачное постановление, Сашенька… — сказал Троепольский. — Ты-то, понятное дело, не обратила внимания, потому как бездачная. А вот меня оно очень даже касается. Там, представь себе, площадь ограничена двадцатью пятью метрами, не считая веранды, которая не больше десяти, а высота потолка…
— Коллега, не утомляйте дам цифрами, — посоветовала Зиночка. — Рабочее время закончилось, так что давайте ближе к делу. Вы упоминали какое-то приглашение…
— Ну да, — оживился Троепольский. — Пока у меня не отняли дедовскую дачу, где общая площадь одних веранд приближается к шестидесяти метрам, а потолки…
— Троепольский! — протестующе взвыла Зиночка.
— Ладно, ладно. В общем, приезжайте ко мне завтра часам к двенадцати. Сбацаем шашлычки, посидим как люди напоследок. Везите только выпивку, закусь на мне…
«Дедовская дача», доставшаяся Троепольскому в наследство от сановитого родственника, дипломата довоенных времен, находилась в Репино и действительно занимала площадь, сравнимую по величине с небольшим пионерлагерем. В огромной гостиной висели по стенам старые фотографии в рамках.
— Это все дед, — пояснил нам хозяин. — Вот он с Литвиновым… с Ворошиловым… А вот — с самим Сталиным и его трубкой. А это — узнаете? Нет? Ну что вы, ребята, это ведь Черчилль! Правда, без сигары.
Дед-дипломат был удивительно похож на нашего Троепольского — такой же низенький, бородатый, с круглым лицом и циничными глазками неисправимого ловеласа. Казалось, он вот-вот скажет прямо с фотографии: «Кончайте мандражировать, чуваки. Ка-Гэ-Было, так и будет…»
Шашлыки пришлось жарить на открытой веранде, потому что накрапывало.
— Скоро грибы пойдут, — грустно сказал Троепольский, указывая вилкой в глубь своего необъятного имения. — У меня там грибница под сосенками. Каждую осень белые, два ведра минимум.
— Ох, раскулачат тебя, брат, — без какого-либо оттенка сожаления отозвался Грачев. — Отнять не отнимут, но уплотнят, это точно. Давай-ка выпьем за мировую революцию!
Все быстро напились, перестали замечать дождь и разбрелись по участку. В город тоже возвращались порознь, уже в темноте. Мы с Димушкой едва успели на последнюю электричку. Вагон был пуст: лето, поздний субботний вечер. Мы молчали, уставившись в темное окно и думая каждый о своем. В Белоострове вошел пассажир — судя по нетвердым шагам, пьяный. Он бухнулся на скамью где-то у нас за спиной, поерзал-поерзал и затих. В таких случаях лучше избегать зрительного контакта, но черт меня дернул обернуться: в десяти метрах от нас сидел оперуполномоченный Управления КГБ по Ленинграду и Ленинградской области старший лейтенант Сергей Владимирович Свиблов. Он дремал, но по той же чертовой прихоти приоткрыл свои рыбьи глаза точно в тот же самый момент — как будто специально, чтобы встретиться взглядом со мной. Конечно, я тут же отвернулась, но было уже поздно.
Свиблов встал и двинулся к нам, цепляясь по пути за алюминиевые петли на спинках сидений. Эти десять метров дались ему нелегко: электричка неслась на большой скорости, вагоны мотало из стороны в сторону, да и заплетающиеся по пьяни ноги делу не помогали. Наконец опер добрался до цели. Он почти упал на противоположное сиденье, снял с плеча лямку туго набитой сумки и облегченно перевел дух.
— Фу-у-у… и чего это в жизни всё так., э-э… нетвердо…
Мы с Димушкой молчали, не отводя глаз от окна. Свиблов хмыкнул разок-другой и вдруг рассмеялся высоким дребезжащим смехом. Он и в самом деле лыка не вязал.
— Девушка, а девушка… вам не кажется, что мы где-то встречались? — Опер погрозил мне согнутым пальцем. — Нехорошо. Нехорошо это — не узнавать старых знакомых…
Я неохотно оторвала взгляд от оконного стекла и посмотрела на «старого знакомого». Картина была, прямо скажем, малопрезентабельная: бледное лицо, оловянные глаза, горько скривившийся рот…
— Да что ж вы так напились, Сережа? Как вы теперь до дому доберетесь?
Свиблов снова рассмеялся.
— Почему напился… Это даже интересно, что подобный вопрос задаете именно вы, Александра Родионовна. Именно вы! Потому что кому же еще и спрашивать, как не вам? Это ж сам бог велел!.. Ох!.. — Он вдруг вскинул указательный палец к губам и замотал головой. — Тс-с… тс-с… Молчу, молчу… Что это я, в самом деле, бога поминаю перед нечистой силой? Вы ведь у нас нечистая сила, не так ли?
— Перестаньте паясничать.
— А скажите… — Опер сделал безуспешную попытку наклониться поближе. — Да что это так мотает? Безобразие… Скажите, Александра Родионовна, что будет, если вас перекрестить? А? Испаритесь? С резким запахом серы? Давайте попробуем…
Он воздел правую руку и осенил меня троекратным крестным знамением.
— Сережа, — вздохнула я, — вам прямая дорога в вытрезвитель.
— О! Не испарилась! — удивленно констатировал Свиблов. — А может, вы никакая не ведьма? Может, вы просто мошенница? Я и Константину Викентьевичу говорю: оставьте ее в покое, Константин Викентьевич, она просто мошенница…
Я покосилась на Димушку, который усиленно смотрел в сторону и пока, слава богу, не вмешивался.
— Довольно, Сережа, я вас очень прошу… Ну, выпили, с кем не случается. Но шуметь-то зачем?
— И выпил! — гордо подтвердил опер. — Не отрицаю! Может, у меня причина имеется, вы об этом не думали? Юбилей, если можно так выразиться. Двадцать пять! Это, конечно, еще не сто и даже не пятьдесят, но тоже серьезная… э-э… веха. Двадцать пять!
— Двадцать пять чего… — начала было я и осеклась.
Наверно, они нашли очередную жертву, двадцать пятую по счету! Так вот почему он так надрался… Бедный парень. Не хотела бы я оказаться на его месте…