— «О–де–сса. Вслед–стви–е про–дол–жа–ющей‑ся забас–товки груз–чиков в за–гра–ничном от–деле пор–та по–чти пол–ная без — де–я–тель… бездеятельность. Гру–зят–ся толь–ко не–сколь–ко иностр… иностр–анных пароходов по–сред–ст–вом кон–вей–ер–ов…» Ишь ты, конвейеров: нашли выход… А мы вот забастуем — никаких конвейеров нет, никто не выручит.
Феофилактыч сказал:
— Конвейер этот самый тоже человек обслуживат… Отошёл этак в сторонку, руки в карманы, картузик на нос — и, пожалуйста, конвейер этот самый — ни с места… Я, конешно, извиняюсь…
— Это правильно, — заметил Верзилин, — ежели люди все как один… вот тогда… любой хозяин вынужден будет плату прибавить. И время работы уменьшить. А уж если по всей стране: и в Одесском порту, и на Вятской пристани, и… в цирке… откажутся… Тут уже держись самый большой хозяин, — И подумал с гордостью: «А люди это могут», — но, вспомнив о Татаурове, вздохнул: «Только такой, пожалуй, всегда найдётся… где угодно. Подведёт».
Через час Верзилин поднялся. Никита вызвался его проводить. Шли по уснувшей Ежовке. Тихо поскрипывали деревянные мостки под ногами; рядом что–то булькало. Судя по запаху, это было болото.
— Давно надо было в цирке попробовать свои силы, — сказал Верзилин Никите через плечо.
— Всё как–то стеснительно, неловко. Как это — подойти и спросить: допустите меня… Если бы не стыд, так я давно бы вышел.
Они остановились на верхней площадке лестницы. Виднелась чёрная река и лес за ней; сзади, за домами, рдело зарево от городских огней.
— Я ваше имя знаю, — сказал Никита, — в журнале читал. Вы Мальту победили. Вас знаю и Гришу Кощеева знаю по газетам. Знаю, что он четвёртый приз в мировом чемпионате взял. И думаю иногда, что и я бы так же смог… Только учиться надо. А учителя нет… Это моё счастье, что вы хотите меня учить.
— Это ты молодец, что понимаешь. А то наши борцы начинают сперва бороться, и когда уже протрут ковры лопатками, тогда только начинают учиться. Это, друг мой, поздно. Сначала учись, а потом уже борись.
— Ефим Николаевич, я согласен на всё.
— Завтра берёшь расчёт (у меня пока деньги есть), и начинаем тренировки. Подъём, стакан молока, борьба. Я буду показывать тебе все приёмы и положения. Ты будешь точно их повторять. Так до сорока минут, а то и до часу. Затем — солдатский бег вот с этим чемоданом, — Верзилин похлопал по своему чемодану. — Будет нелегко, но зато станешь борцом.
15
Верзилин вернулся в номера в великолепном настроении; быстро уснул. Снилось что–то хорошее, а что — не мог припомнить. Утром встретился с Никитой.
По Раздерихинскому спуску Никита шёл как хозяин. Почти на каждом шагу слышалось:
— Здорово, Никита!
— Сарафанникову поклон!
— Заглядывай, друг!
— А‑а! Братуша!
Никита жал руки, приветственно кивал головой.
У парома — толпа. Мужичишка в зипуне бился над телегой — застряла колёсами в настил. Никита подошёл, растолкал толпу, поплевал на руки, раз! — телега вместе с железной бочкой оказалась в воздухе.
— Ай да Никита! Одно слово — богатырь. Знай наших!
Мужичишка запустил пятерню в бороду, слов от изумления не может найти. Никита хлопнул его по животу, подмигнул. Кругом смех.
— Чо пузу выставил? Говори мерси нашему Никите.
Верзилин увидел: это вчерашние грузчики; опять в «слизень–мазень» играют. Покосился на бревно — лежит в глине, родничок под ним бьётся, бабочка–капустница уселась на отскочившую бересту.
— Здорово, братцы, — Никита присел рядом с ними, повернулся к Верзилину, объяснил грузчикам: — Борец знаменитый. Ефим Николаевич зовут. Меня учить будет бороться.
— Наше почтеньице, Ефим Николаевич! Прощенья просим, обидели вас вчерась. Ну ничо, свои люди — сочтёмся. Присаживайтесь.
Лохматый расплылся в улыбке, смахнул сор с реденькой травки:
— Дык што? По цирковой части, значит, изволите? Дело стоящее, антиресное.
Другой сказал, потягиваясь:
— Люблю борьбу — страсть. Мне бы вашу али Никитину конплекцию…
Верзилин сел, шутливо ткнул парня в плечо:
— Ну, у тебя комплекция тоже неплохая.
— Дык оно конешно, — обрадовался тот.
Никита взял ножик, ловко воткнул его с оборота в землю, поднялся, сказал Верзилину:
— Посидите, я скоро.
— Не хотите ли сыграть, Ефим Николаевич? — предложил почтительно лохматый.
Верзилин согласился. Первые две фигуры получились, третья — нет.
Грузчики принялись услужливо объяснять, как держать нож, как взмахивать рукой, как прицеливаться:
— Вот, Ефим Николаевич, так. Этак пальчики, а клиночек сюда. Самое главное — вовремя разжать руку. Вот–вот. Распрекрасно. Ещё разок. Вам — вне очереди. Хорошо. Прямо распрекрасно.
— Ну, давайте по–честному, форы мне не надо. Вы по разу, и я по разу. Идёт?
— Идёт, Ефим Николаевич.
Лохматый взял ножик и пошёл, и пошёл выделывать им фигуры: с каждого пальца, с голого локтя, с подбородка, со лба, даже с носа. Зеваки собрались, смотрят, подбадривают.
Солнце над лесом, по серой воде — золотая дорожка, волны взблескивают, дымок над пароходной трубой светленький. Мальчишка выхватил из–под лодок рыбёшку, она сверкнула на солнце, шлёпнулась на берег. Стрекоза вздрагивает над одним и тем же местом. Божья коровка села на рукав. Верзилин снял её осторожно, посадил на ладонь; она распахнула крылышки, взвилась, покружила, села на нос лохматому, пока он нацеливался ножиком. Сведя большие плутоватые глаза в одну точку, он осторожно взял её толстыми грязными пальцами и протянул Верзилину, сказав:
— Ишь, шельма, улететь хотела.
Верзилин снова посадил её на локоть. Сиди, хорошая; сиди, красавица.
В толпу протиснулся мальчишка — в руках букет полевых цветов.
— Не продашь? — спросил Верзилин.
Мальчишка шмыгнул носом, почесал голое пузо, отступил за людей. Тогда лохматый зыкнул на него:
— Оглох? Отдай цветы Ефиму Николаевичу.
Малец сунул букет Верзилину. Верзилин дал ему пятачок.
— Пятак? Да вы что, Ефим Николаевич? Копейка — красная цена в базарный день… Отдай, отдай назад, — ужаснулся лохматый.
Верзилин пятак не взял: погладил мальца по голове, легонько щёлкнул по курносому носу. Подошла очередь играть, вздохнул. Раз! — ножик воткнулся. Два! — воткнулся. Третий раз не получилось. Ничего не поделаешь — проиграл. Грузчики забили нож в землю до отказа. Надо вытащить зубами. Не получается, земля в рот попадает. Мужики смеются. Есть! Вцепился. Готово!
— Ай да Николаич! Молодчага!
— Свой парень! Недаром Никита с тобой дружит.
Подошёл старик в поддёвке и сапогах, с удивлением посмотрел на Верзилина, на всякий случай поклонился. Стал уговаривать парней: приходит пароход, груз срочный, деликатный, может попортиться, разгрузиться надо быстро, плата двойная.
Верзилин вдруг вспомнил зимний пожар, гладиатора с огромным шкафом на спине, два часа тяжёлой работы; захотелось поработать бок о бок с этими парнями. Но он сдержал себя, пожал им на прощанье руки, стал ждать Никиту.
Никита пришёл вскоре. Поднимались в гору медленно, разговаривали. На Николаевской улице увидели афишу: «Синематограф «Колизей». Перед вечерними сеансами выступает король цепей Ян Пытля».
Верзилин усмехнулся, покосился на Никиту.
Синематограф только что открылся. Говорили, что он был одним из крупнейших в России, и хозяин его — Румянцев, обслуживающий такую громадину один с женой и свояченицей, делал всё, чтобы повысить сборы. Публика к нему так и валила, несмотря на дорогие билеты.
Под звуки марша, выбиваемого из рояля румянцевской свояченицей, огромный Ян Пытля, облачённый в греческую тунику, золотую каску и верёвочные туфли, выходил на помост. В течение десяти минут он разгибал небольшие подковы, гнул монеты, рвал цепи; потом обращался к поражённой публике с предложением бороться на поясах. Все опускали глаза. Желающих не оказывалось… Ни Ян Пытля, ни хозяин синематографа Румянцев не были дураками; прежде чем начать эти гастроли, они дождались отъезда атлетов из Вятки…
Так было четыре дня. На пятый после привычно–равнодушного призыва Пытли к сцене подошёл здоровенный детина в белой косоворотке, расшитой васильками, и заявил, что он принимает вызов.
Пытля отвернулся в сторону, словно не видел парня, и, торопливо застёгивая тунику бронзовой брошкой, изображающей львиную морду, пошёл с помоста.
Парень в рубашке с васильками повторил свои слова. Но тапёрша забарабанила по клавишам изо всех сил, стараясь их заглушить.
Кто–то из публики запустил в Пытлю огрызком яблока:
— Сдрейфил! Фюить!
Пытля обернулся. И тогда в наступившей тишине на весь зал раздался дребезжащий голосок щупленького старичка:
— Сдрейфил! Фюить!
Пытля обернулся. И тогда в наступившей тишине на весь зал раздался дребезжащий голосок щупленького старичка:
— Ты герой, видать! Против овец молодец, а против молодца — сам овца!.. Хвати тя за холку!
— Братцы! — закричал кто–то радостно. — Да ведь это Никита Сарафанников!
— Действительно — Никита! — обрадовались в другом конце зрительного зала.
Пытля угрюмо посмотрел на возбуждённый народ.
— Давай, давай, не трусь! — подбодрил его кто–то.
— Не трусь, не трусь, сейчас тебя наш Никита разделает, как бог черепаху!
— Под орех!
Из–за экрана выглянуло испуганное лицо с взлохмаченными волосами, взглядом поманило Пытлю. Тот, насупившись, подвинулся на шаг, затем перевёл взгляд на Никиту, показал глазами за кулисы (дескать, иди, раздевайся) и спустил с плеч шёлковую тунику. Ждал.
Когда Никита вышел на помост, Феофилактыч азартно ударил себя по коленке и с самозабвением воскликнул:
— Ие–ех, Никитушка! Знай наших! Кашу слопал — чашку об пол!
Из–за кулис появился лохматый человек, протянул борцам по поясу с ручками. Его щуплая фигурка бестолково суетилась вокруг Никиты и Пытли; он помогал им надеть пояса, отскакивал. в сторону, снова подбегал.
Борцы встали друг против друга, взялись за специальные ручки, пришитые к поясам, упёрлись — плечо в плечо.
Никита приподнял Пытлю, да так резко, что ручки не выдержали огромного веса, оборвались. Пытля грохнулся на дощатый помост, прикрытый пыльным ковриком.
Лохматый был уже тут как тут. Подняв руки противников, вытягиваясь на цыпочки, прокричал, стараясь заглушить шум:
— Ввиду колоссальной силы вятского богатыря Никиты Сарафанникова не выдержал реквизит. Борьба переносится на завтра перед вечерними сеансами!
Не выпуская Никитиной руки, он пошёл с ним за кулисы, оставив Пытлю одного натягивать свою греческую тунику.
Верзилин бросил на ходу Феофилактычу: «Сиди», поднялся с места, прошёл по проходу, перескочил через ступеньки и скрылся за экраном.
Он угадал, в чём дело, и, кланяясь хозяину синематографа, сказал:
— Хорошо, мы согласны на ангажемент. Каковы ваши условия?
Бегая глазками, Румянцев ответил не задумываясь:
— Двадцать пять процентов от сбора. Выступление перед двумя сеансами.
— Это слишком дёшево.
— Кабы боролись вы, я бы дал больше. У Никиты же имени нет.
— Положим, моего имени вы не знаете, — сухо оборвал его Верзилин. — А в Никитиной популярности вы убедились сейчас. Афиши же вам сделают огромный сбор.
— Имя Верзилина известно всем любителям борьбы… А если бы я не был уверен в популярности Никиты, я бы не ангажировал его, — ответил Румянцев, прислушиваясь к шуму в зале.
— Ладно, мы согласны. А сейчас скажите мне: ручки были подпороты?
— Конечно. Я подпорол их на ходу, да хватил через край. Я рассчитывал, что борцы успеют повозиться… Только не говорите об этом Пытле. Мне придётся урезать его гонорар–ввиду малой популярности.
Попрощавшись с Румянцевым, они вышли на улицу.
Солнце скрылось за каменными домами, и лишь последний его луч упёрся в пышные облака, окрасив их в багряный цвет. Дул ветер. С криком кружились галки над высокой трубой электростанции.
Прислонившись спиной к деревянным перилам, Верзилин сказал Никите:
— Придётся ждать Феофилактыча.
Но ждать не пришлось — он явился сам, вспотевший, раскрасневшийся. Приглаживая редкие седые волосы, прикрывая ими лысину, горячо сообщил:
— Разговоры одни в зале — о Никите. Картина идёт, а никто не смотрит. Всё Никита да Никита… Ты вникай, парень, прислушивайся. Я, конешно, извиняюсь, но напрямки должон сказать, что это в некоторой степени любопытно, и ухватиться ты должен за любезное предложение дорогого нашего Ефима Николаевича… И как отец, благословляю тебя — поезжай… в Петербург — достигнешь там степени… превзойдёшь всех борцов, — и он неожиданно всхлипнул. Потом полез целоваться с племянником и
Верзилиным.
А минутой позже, глядя ещё слезящимися глазами на кровавое облако, вздохнул:
— Эх, завтра дожж будет…
Дождь пошёл с утра. А днём на сырых заборах появились афиши: «Синематограф «Колизей». Перед двумя вечерними сеансами борьба до победы между польским борцом Яном Пытлей и вятским богатырём Никитой Сарафанниковым».
Дождь не переставал ни на минуту. Несмотря на это, синематограф был битком набит. Промокшие люди стояли вдоль стен и даже в проходах.
Любуясь обуглившимся от солнца стройным Никитиным телом, по которому можно было изучать анатомию, Верзилин подумал, что полтора десятка таких сеансов здорово поправят их финансовые дела.
Борцы взялись за ручки поясов. Мышцы на спине Никиты обозначились резко, отчётливо, как на гипсовом муляже, что был выставлен в магазине учебных пособий, и под шум и свист публики огромный Пытля оказался в воздухе. Никита повернул его над головой, держа на вытянутых руках, и резко швырнул на ковёр.
— Эх, коза с волком тягалась — одна шкура осталась! — воскликнул Макар Феофилактыч. — Сбубетенькал, мил человек! Хвати тя за холку!
Последние его слова покрыл шум и свист.
— Никита! Ай да Никита! Знай наших!
Потирая ушибленную спину, Пытля с угрюмой ненавистью посмотрел в зал.
— Давай, давай — шлёпай отдыхать! — крикнул ему кто–то. — На следующем сеансе опять так же будет!
Пытля не пошёл в кабинет к Румянцеву, остался за кулисами.
Зато Макар Феофилактыч чувствовал себя как дома. Безбожно дымя вонючей козьей ножкой, он рассказывал хозяину синематографа легенды о Никитиной силе. Румянцев слушал, всплёскивал руками, отмахивался от дыма, кашлял, подбегал подышать свежим воздухом к форточке.
Потом, ударив себя по лбу, схватил Никиту за руку — потащил показывать новый пояс.
Верзилин усмехнулся, сообразив: «Переманить решил парня», но был спокоен, знал, что бесполезно.
Когда кончился первый сеанс, народ не расходился. Стоило больших трудов выпроводить всех из зала. Перед вторым сеансом желающих посмотреть на Никиту собралось ещё больше. Румянцев довольно потирал руки.
Стоя в полумраке, за экраном, Никита прошептал Верзилину на ухо:
— Дурак, предлагал бросить вас. Обещал возить по городам.
Верзилин молча сжал его локоть.
Мимо прошёл ссутулившийся, тяжёлый Пытля, угрюмо покосился на них.
Зал бесновался.
Никита спокойно переглянулся с Верзилиным, подмигнул Феофилактычу…
Борцы стали в стойку, взялись за ручки поясов. Напрягшись, начали ходить по сцене, пригнувшись.
И вдруг Пытля вырвал свои руки и толкнул Никиту в грудь. Не ожидавший этого парень полетел со сцены — прямо на людей, сидящих в первом ряду. Раздался женский вопль. Все вскочили с мест. Несколько человек приподняли Никиту, лицо его было окровавлено.
Отстраняя людей, прихрамывая, он поднялся по ступенькам и, придерживаясь за Верзилина, прошёл за кулисы.
Разбойничий свист рассёк воздух.
— Ага! Запрешшонные приёмы? Бей его!
— Ты на нашего Никиту?!
— Чего жалеть?! Бей!
Трое ежовских парней ворвались за экран.
— Никитка, да мы сейчас его… — за пазухами у них холодно поблёскивали ножи. — Да чтоб нашего Никиту — да ни в жизнь в обиду не дадим!
— Да что вы, братцы, — проговорил растроганный Никита. — Да не надо, — он загородил им дорогу, прихрамывая, начал теснить их к выходу.
— Знаем мы тебя — святой, никого пальцем не тронешь… Разве ж это дело?
— Да, братцы, право слово, не надо… Ну, говорю вам, не надо, — он всё подталкивал их к проходу между экраном и колонной.
Пряча ножи, парни неохотно ушли, пообещав подкараулить Пытлю на улице.
Волоча ногу, Никита бросился в каморку, где одевался Пытля.
Резко взметнулось пламя в лампе, трусливо отпрянула туша Пытли, зловеще скользнула тень по развешанным на стене афишам.
— Слушайте! Вы! Вас сейчас зарежут! — проговорил торопливо Никита, не обращая внимания на стоящего за его спиной Верзилина. — Это парни такие, они — сделают. Бегите скорее через окно. Да бросьте вы свою простыню, — он скомкал тунику, оцарапавшись о львиную застёжку, сунул её Пытле. — Ну! Бегите скорее!
Распахнув окно, Никита вытолкнул полуодетого борца в темноту. Протянув руки под дождь и набрав в пригоршни воды, начал смывать с лица кровь.
В дверях появился испуганный Румянцев, просунув под верзилинский локоть лохматую голову, осмотрел вытаращенными глазами каморку, спросил испуганно:
— Где этот жулик? Его зарезать собираются. Да спасите вы его, не устраивайте скандала. Ох, боже ты мой, что делается! Что делается!
— Ушёл ваш жулик, — успокоил его Верзилин. — Скажите спасибо Никите. Да другой бы на его месте…
— Я знал, что вы благородный человек, — запричитал хозяин синематографа, стараясь схватить Никиту за руку.