Потом, когда уже всё кончилось, они сидели с гладиатором на пустой железной койке, ушедшей глубоко в снег тонкими ножками. Ларь стоял рядом, крышка его была откинута, — он доверху был наполнен разноцветными пачками планок для гармоник и множеством коробок. Верзилин раскупорил две из них — там оказались маленькие гвоздики с медными шляпками в виде ромашек и серебряные лады.
Мужчина в телячьем полупальто топтался рядом, почему–то стараясь выхватить из рук Верзилина коробку. Он, видимо, был хозяином этого ларя, только гладиатор не признавал его прав и хозяином именовал Верзилина.
Народу на улице стало меньше. Светила луна, и, хотя из небольшого облачка крошилась мелкая крупа, было светло. На грязном утоптанном снегу чернели головешки, обломки мебели, какие–то тряпки.
Гладиатор всё говорил о чём–то, но Верзилин не слушал его, глядя задумчиво на чёрную слепую коробку фабрики; в глубине сознания маячил чей–то образ, и Верзилин не мог понять — чей: его, Верзилина, каким он был в прошлом году, или какого–то знакомого борца. Этот образ чем–то беспокоил, напоминал о каких–то мечтах, но всё время расплывался, ускользал. И от этого было неспокойно.
Гладиатор, настойчиво тянувший у него из рук коробку с гвоздиками–ромашками, неожиданно выпустил её, повернулся на возглас:
— Тригельман–и–ко!
Это прозвучало, как «Тригельманишко».
Верзилин ожидал увидеть прискакавшего на рысаке толстяка, но вместо него появился растрёпанный господин, с которого толстяк сшиб пенсне; он близоруко щурился, и какой–то бородатый мужчина в меховой дохе поддерживал его за локоть. Толстяк шагал сзади, и непонятно было, кем он был и как он осмелился ударить хозяина фабрики.
Верзилин спросил о нём у гладиатора, и оказалось, что две последние буквы на вывеске фабрики «Тригельман и К°» и есть толстяк, — он был компаньоном; будто он приехал из ресторана и был пьян.
Проводив обоих — Тригельмана и К°–глазами, гладиатор похлопал себя по брезентовым штанам, вздохнул:
— Закурить бы, эх!
Верзилин вспомнил, что купил сегодня коробку южных папирос «Керчь» с цветной панорамой города и порта на крышке, и достал их из кармана. Сам — к удивлению пожарника — курить не стал.
Закурив, гладиатор снял каску, обтёр огромной ладонью стриженую тёмную голову.
Верзилин решил, что он похож на солдата; это сходство усиливали небольшие пшеничные усы.
Затягиваясь, глотая широкие кольца дыма, пожарник сказал:
— После хорошей работёнки закурить — нет ничего лучшего, — и добавил: — Или бы стакашку русской горькой… Эх!..
— Хорошо работали, — искренне согласился Верзилин, с удивлением думая о том, почему у него не болит рука.
— Работа, конечно, не зверь, в лес не убежит, — сказал пожарник. — Но коль уж пришлось работать, так надо до конца…
— Татауров! — крикнул кто–то. — Тебя начальство ищет.
Гладиатор вскочил, швырнул в снег папиросу и бросился
вдоль по улице, на ходу поправляя каску.
На дороге ему встретился брандмейстер, ударом небольшой сухонькой руки остановил на полпути его огромное борцовское тело, затопал ногами.
Съёжившись, прячась за ларь, давешний худой пожарник произнёс горько:
— Обратно ругает Ваньку… Вот ирод… Чисто ирод…
— За что? — спросил Верзилин.
— Тригельман–и–ко сгорел… На пятьдесят тыщ убытку, а мы, вишь, виноваты, почему барахлишко у жителей спасали… Ирод… Чтоб его балкой по башке тюкнуло…
Это пожелание заставило Верзилина улыбнуться.
— О горе ты моё! — вздохнул пожарник. — И пристав Охтенской части припёрся… Ну, ничего хорошего не жди…
Рядом ржали лошади, причитала женщина, плакал ребёнок.
Около вещей шныряли мальчишки, и околоточный надзиратель махал на них руками.
Верзилин поднялся (скрипнула железная кровать), потягиваясь, пошёл к Новому Арсеналу — на трамвайную остановку.
Только сейчас он почувствовал, что плечи его ноют; но рука по–прежнему не болела.
Она начала болеть дома. Но это, так же как и грязное пальто, не могло изменить радостного настроения.
В первый раз за многие месяцы он спокойно заснул. Перед сном успел подумать: «А хорошо бы такого добродушного богатыря иметь рядом».
8
— Тяжёленький у вас саквояжик — соответствует вашим размерам, — почтительно–фамильярно сказал Верзилину гардеробщик.
Верзилин шёл с тренировки, поэтому спросил об умывальнике.
— Будьте любезны, пожалуйста, вот эта дверь, — гардеробщик откинул портьеру, склонился в поклоне.
Вытирая руки, машинально глядя в зеркало, Верзилин неожиданно отметил с удивлением: «А я ведь стал поправляться… Смотри–ка, шея–то скоро будет, как… у Вани Татаурова…»
Странно, почему этот человек, которого он видел в жизни раз, вспоминается ему сейчас каждый день?
Задумавшись, Верзилин не обратил внимания на почтительно согнувшегося гардеробщика.
Зал ресторана оказался пустым. Официанты поднялись, ожидая, за чей столик сядет посетитель. Тёмные деревянные панели усиливали полумрак. Был тот любимый Верзилиным предвечерний час, когда вот–вот включат свет.
Неторопливой походкой человека, знающего себе цену, Верзилин шёл по залу, словно по манежу.
Самым уютным местом ему показался столик в углу, подле небольшой фарфоровой вазы.
Официант неслышно положил перед ним карточку закусок и обедов, деликатно замер в стороне.
Верзилин с удовольствием отметил, что выбор большой, поесть можно хорошо.
— Яички свежие? — спросил он официанта, полуобернувшись.
— Не извольте сомневаться.
— Два сырых. На закуску, — он задумчиво побарабанил пальцами, спросил: — А что вы скажете насчёт куриного бульона?
— Первый сорт.
— Тогда возьмём его… Ну, а что бы вы лично себе ещё заказали?
— А я, имея вашу комплекцию, заказал бы всё, что есть в нашей кухне, — пошутил официант.
— О, — сказал Верзилин, — у вас большие аппетиты.
— С вашего позволения, это ваш аппетит.
— Да вы, я вижу, шутник… Давайте попробуем ваш бифштекс. А к нему в гарнир — зелёный горошек добавим. И скажите, чтоб гарнир без перца. Как думаете, не хуже?
— Перец, конечно, он что? Одна видимость. Пищи в нём нет.
— Вот именно. Пищи в нём нет, а пить после него хочешь.
— Под яичко зубровочки подать? — спросил официант.
— Нет, зубровочки не надо. Давайте так договоримся — стакан молока.
— Что ж, оно и лучше без вина. Я и сам не любитель.
— То–то, приятель. А?
Поклонившись, официант удалился неслышными шагами.
За окном виднелись мрачный красный брандмауэр, телеграфный столб и деревянный забор, на котором лежал грязный снег.
«Что я так разговорился? — подумал Верзилин. — Давеча с хозяйкой, сейчас с официантом. Старею? Или настроение хорошее?.. И с чего бы ему быть хорошим? Рука болит, на манеж не вернуться…»
Глядя на стеклянную стойку, на тёмные бутылки на ней, повторил несколько раз задумчиво: «На манеж не вернуться… На манеж не вернуться…» — словно стараясь себя уверить в этом. Однако настроение себе этим испортить не смог.
Официант поставил перед ним хлеб и две рюмки с яйцами. Разбивая скорлупу, Верзилин сказал:
— А пусто что–то у вас, а?
— Не на бойком месте — поэтому‑с.
— Не прогораете?
— Никак нет. Попозже публика будет. И немало.
Официант принёс на подносе серебряный судочек, начерпал бульона в тарелку. Почтительно спросил:
— Свет не включить?
— Если можно — так оставьте… Так уютнее.
Бульон был действительно превосходный.
Когда дошла очередь до второго, Верзилин неожиданно для себя спросил:
— А пожарная часть у вас далеко тут, или как?
По–прежнему ничему не удивляющийся официант ответил:
— Рукой подать.
— Рукой подать?.. Ну а на Охте — пожарной части нет?
— Никак нет.
— Значит, если там загорит, от вас едут гасить?
— Так точно, от нас, с Выборгской.
— А к примеру, на днях завод у Тригельмана сгорел, в Полюстрове… Так это ваши гасили?
— Наши, — уверенно ответил официант.
Отложив в сторону вилку, Верзилин спросил:
— А если мы кого–нибудь пошлём до пожарной части и вызовем одного человека? А? Возможно это сделать?
— А почему нет? Всё в наших руках… Записка будет?
— Нет, записки не будет… А надо вызвать пожарника по имени Татауров… Иван его зовут… И сказать, зовёт, мол, человек, с которым они у Тригельмана познакомились…
— Это мы устроим.
— Конечно, у них распорядок. Могут не отпустить.
— Это уж известно.
— А может, и отпустят.
— Это уж как есть.
Верзилин проводил официанта глазами; принялся за бифштекс, подбирая корочкой соус.
Верзилин проводил официанта глазами; принялся за бифштекс, подбирая корочкой соус.
«Эк, разговорился! — упрекнул себя с усмешкой. — А почему, чёрт побери, мне не поговорить? Больше полугода молчал… Этак и совсем можно разучиться говорить».
«Не приведут», — неожиданно решил он огорчённо и понял, что всё время думает о гладиаторе.
И так каждый день… А ведь никаких определённых планов на счёт этого детины у него нет…
«Нет есть, есть! — неожиданно одёрнул он себя. — Я натренирую его, сделаю из него борца и выпущу на манеж. Я отдам ему всё, что знаю. Это будет второе рождение Ефима Верзилина. Я ему дам своё имя. Выступления его будут блестящими, как фейерверк!»
— Бутылку коньяку! — сказал он подошедшему официанту. И когда тот повернулся, чтобы выполнить приказ, спросил: — Ну как? Придёт?
— Ушли‑с.
— Хорошо. Давайте вино. Да побыстрее.
Сейчас он торопился, горлышко бутылки брякало о стекло пивного бокала, когда он наливал коньяк.
Выпив, он ещё раз наполнил бокал и ещё раз выпил. И только после этого расправился с остатком бифштекса.
— Ещё порцию!
— Может с перчиком?
— А! Всё равно. Давайте с перчиком…
Пахло лавровым листом, перцем, томатом.
«Не приведут», — тоскливо подумал Верзилин, сердито отвернулся, взглянул в окно.
Он не пил уже несколько лет и думал сейчас, что хмель ударит ему в голову, но, к своему удивлению, пока опьянения не почувствовал.
«Я потому и разговорился, потому и шикую, потому и духа не теряю, что наконец–то нашёл выход», — подумал он.
— Пришли‑с, — почтительно произнёс над ухом официант.
Здоровенный детина, по костюму напоминающий приказчика, стоял в рамке освещённых дверей и приглядывался к полумраку зала. Для Верзилина гладиаторская каска и брезентовый костюм были так неотделимы от Ивана Татаурова, что он сначала не узнал парня.
— Не зажечь свет? — спросил официант.
— Иван, будь ты неладен, иди сюда! — крикнул Верзилин.
— Доброго здоровья, — сказал Татауров, и лицо его расплылось в улыбке.
— Иди, иди.
— А я‑то не пойму, кто меня звал…
— Да садись, садись… Ишь ты какой… богатырь… Прибор один. И порцию бифштекса. И бутылку вашей хвалёной зубровки… Ну, так как дела, гладиатор?
— Чего это?
— Гладиатор, говорю… Это я так тебя тогда прозвал. Потому что каска у тебя золотая… как у гладиатора.
— Дак что — отдыхаем… пока пожара нет.
— А отдохнуть–то ты, видно, любишь?
— Дак ведь кто не любит… это самое… ежели… — сказал неопределённо Татауров и положил огромную руку на белую скатерть стола. На тыльной стороне его ладони была вытатуирована бабочка.
— Ты в пожарные, наверное, пошёл, чтобы меньше работать, чем в другом месте? — спросил Верзилин.
— Ученьями мучают… Уйду… В охрану, на завод к примеру. Там только сиди…
— Так зато и платят за одно сиденье меньше… Эх, Ваня, тебе бы грузчиком работать — зарабатывал бы, наверное.
— Работал.
— Ну и что?
— В охрану пойду. Там, как в пожарной, харчи и одежда готовая, а только сиди…
— А ты лучше ко мне иди.
— Куда это? — подозрительно спросил Татауров. — Грузчиком? — Верзилин откинулся на спинку стула и громко рассмеялся.
— Борцом.
— В цирк, значит? — спокойно поинтересовался парень.
— Ишь, шея–то… как у быка, — через столик пригнул его к себе Верзилин.
— Так ведь и у вас… не хуже… тоже как у этого зверюги, — показал парень на бутылку, принесённую официантом, и позвякал пальцами по зубру, роющему землю копытами.
— Дай–ка я тебе молочка от этого зверюги налью.
— Благодарим покорно. Как раз после баньки — хорошо.
— Ну, после бани, сам Пётр Великий говорил: хоть укради, да выпей.
— А себе?
— И себе налью. Ради встречи почему не выпить?.. Бифштекс готов?
— Будьте любезны… Лимончика к коньячку не изволите?
— Так что, Ваня? Идём ко мне?.. Нет, не в цирк… сперва. Сперва не в цирк. Сперва — ко мне. А? Я из тебя борца сделаю. А потом — бороться. Во всех цирках… Даже у Чинизелли. Знаешь цирк Чинизелли? А?
— Знаю.
— Вот даже у него будешь бороться… Так постараемся, всех победишь… И Александра Мальту победишь… и других. Ничем больше не будешь заниматься, только борьбой… Как в Древней Греции… Эх, Ваня, вот где ценили силу, ловкость и красоту человеческого тела… И памятники победителям ставили, и на фресках изображали… всё равно как фотография… и на вазах… Свет включите, пожалуйста… Эх, жалко… это разве вазы… А ещё древние считаются… Одни орнаменты… Цветы разные да птицы. А есть вазы, где борцы изображены… или дискоболы… Одним еловом, спортсмены… Выпьем за спортсменов, Ваня… Так хорошо… Эх, давно я не пил, поэтому и опьянел, наверное… Я тебе такие вазы покажу… И памятники тоже… Скульптуры, иначе говоря… Эх, Ваня, пойдёшь ко мне? А? Ну, скажи?.. Ты ведь боролся когда–нибудь?.. Конечно, я так и знал. Такой богатырь не мог не бороться… Так по рукам? Идём? А? Я тебя от всего освобожу… Деньги пока ещё есть… Путь твой будет блестящим, как фейерверк. Везде портреты… И в магазинах, под стеклом. Даже у Елисеева… И в газетах, и в афишах… аршинными буквами… А звать тебя будут Ефим Верзилин… Потому что я так хочу. Слыхал о таком борце?.. Слыхал… Ах ты, дорогой мой гладиатор… Дай я тебя поцелую…
9
Комната сразу же оказалась мала, чего не ощущалось при борьбе с послушным берёзовым идолом.
— Куда ты к чёрту вырываешься! — раздражался Верзилин. — Ты борись, а не бегай по комнате!
Татауров засопел, обхватил учителя, приподнял над полом, но Верзилин выскользнул, сказал, тяжело дыша:
— Эх!.. Ты всё берёшь на силу… потому что восемь пудов в тебе. А надо — взять на приём… Видишь, у меня рука плохо сгибается и я легче тебя… а тебе не удаётся… одолеть.
Один раз он швырнул через себя Татаурова так, что тот рассадил в кровь половину лба.
Неожиданно парень рассердился; отирая кровь рукой, зло заявил:
— Что уж так–то?.. Довольно!
И усевшись на пол, прислонившись спиной к стене, запел:
Зачем ты, мать, меня родила,
Зачем на свет произвела,
Судьбой несчастной наградила,
Костюм матроса мне дала.
Ведь нас, матросов, презирают,
Нигде проходу не дают,
И нами тюрьмы наполняют,
Под суд военный отдают.
За пять дней Верзилин изучил все татауровские песни. Пел он всегда печальное и всегда о моряках. Эти песни и богатая татуировка заставляли думать, что парень служил во флоте. И странно было слышать, что Татауров почти не умеет плавать, вырос вдали от моря — в Вятской губернии, в деревне, где речку куры вброд переходят… О себе он рассказывать не любил. Впрочем, он вообще предпочитал молчать. Когда Верзилин его расспрашивал, он молча улыбался.
— Так чего уж рассказывать–то? Нечего… — говорил он, разводя руками. — В пехоте служил… А так–то уж нигде не работал…
— А у пожарников?
— Вот разве у пожарников…
— А где тебе наколку сделали? В армии?
— Наколку?
— Да.
— Нет, зачем в армии. Это я когда грузчиком работал… в порту…
— Так ты же сказал, что нигде не работал, кроме как у пожарников?
— Так я там недолго, одно лето.
Татуировкой он гордился.
— Ты как маори, — сказал ему Верзилин.
— Чего это?
— Маори, говорю. Есть такое племя в Новой Зеландии; очень татуироваться любят… Я тебя буду звать Татуированный. Татауров — Татуированный, здорово! У тебя и фамилия–то от этого слова происходит… Эк тебя разрисовали!..
На груди Татаурова была голубая красавица с распущенными косами и рыбьим хвостом, окружённая окаменевшими волнами; на спине — большой крест, якорь и сердце, обрамлённые словами: «Вера, Надежда, Любовь»; на плечах были компасы, кинжалы, женщины, сердца, пронзённые стрелами; на тыльной стороне ладоней — огромные мотыльки, а под ними, на костяшках пальцев, имена: на правой руке — «Иван», а на левой — почему–то нерусское имя «Луиза»; даже на ягодицах был изображён большой кот, бросающийся на мышь.
— Тебя хоть сейчас в паноптикуме выставляй, — сказал Верзилин. — Или в Петровской кунсткамере.
Татауров улыбнулся.
— Давай тебе ещё на щеках и на лбу наколем, а?
— Так не накалывают, — вполне серьёзно ответил Татауров, и казалось, он хотел сказать: «Если бы накалывали, я бы — со всем удовольствием».
— А напрасно. Вон маори даже веки татуируют. Так что они тебе сто очков вперёд дадут.
— Так они нерусские… Я одного моряка… нерусского в трактире на Курляндской видел… Он за кружку пива раздевался… так живого места нет…
— Вот бы тебе так, а?