Ответили равнодушно:
— Джимухадзе давно выступают за границей.
Вот и всё. Только четыре слова, а сколько месяцев он не решался на такой звонок…
Он вышел на улицу. Светило солнце. Лучи его косо лежали на белых колоннах Александринки, припекали монумент Екатерины, поблёскивали в стеклянных коробках фонарей. Снег белел лишь по газону, под деревьями. Жёлтый торец мостовой был чистым.
Он вышел на Невский. На углу продавали подснежники. При взгляде на них хотелось плакать. Он не удержался и купил маленький букетик, от которого пахло свежестью…
С горба Аничкова моста, от Фонтанки, катили лёгкие весенние экипажи и такси. Огромная толпа двигалась по солнечной стороне к Гостиному двору, к Думе. Толчки обгоняющих и встречных заставили Верзилина подумать, что он слишком медлителен для этой толпы. Он улыбнулся своей мысли, но не прибавил шагу.
«Нина, где же ты, Нина?»
10
Вятка встретила их колокольным перезвоном, звуками гармоник н пьяными песнями. Было начало пасхи.
Сколько бы впоследствии Верзилин ни пытался нарисовать в своём воображении этот город, всякий раз перед его глазами в первую очередь возникала цветная яичная скорлупа, щедро набросанная вдоль заборов. Яркости красок этой скорлупы не могла приглушить даже свежая зелень молодой травы.
Извозчик вёз их в гору.
Было знойно. Словно в светленьких лёгких облачках стояли буйно распускающиеся деревья. В чистой голубизне неба кувыркались белые голуби.
Две недели в Вятке стояла нестерпимая жара.
Извозчик сообщил об этом с неподдельным изумлением. Как все извозчики мира, он был словоохотлив. Вместо номеров Чучалова, адрес которых назвал ему Верзилин, он рекомендовал им номера «Восток». В центре города, сказал он, тоже на Николаевской улице, против молочного рынка; при номерах есть кофейная и столовая и — главное — там электрическое освещение.
— Ну, нас электричеством не удивишь, — сказал Верзилин. — Давай к Чучалову.
Чучаловские номера ему были дороги тем, что реклама их в газете была рядом с извещением о предстоящем борцовском чемпионате в Вятском цирке А. Коромыслова.
Они проезжали мимо величественного собора, который заставил Верзилина вспомнить о петербургском Исаакии.
Дубы, посаженные кольцом вокруг собора, казались рядом с его громадой игрушечными; их чёрные ветви были словно нарисованы на белоснежном его фоне.
— Александровский собор, — сухо объяснил обиженный извозчик.
Сразу за соборной площадью их глазам представилась сутолока рынка.
Разноголосый человеческий гам и ржание лошадей висели в воздухе.
Пролётка начала спускаться под гору. И здесь под заборами валялась цветная яичная скорлупа; ветер гнал вдоль улицы конфетные картинки, папиросные пачки, обрывки бумажек, подсолнечную и тыквенную шелуху, забрасывал всё это в выбоины и колеи дороги.
На круглой рекламной тумбе против остроугольной двухэтажной аптеки Бермана висела афиша: «Сильнейшие чемпионы мира и России». Верзилин молча ткнул в бок Ивана Татаурова, мотнул многозначительно головой.
В жёлтеньких крошечных ларьках, стоящих вдоль лога, шла бойкая торговля. Было много татар с крашеными бородами, в тюбетейках.
Извозчик свернул направо. Перед глазами раскинулась ширь' реки; то там, то здесь в воде стояли островки сосен.
Извозчик осадил лошадь.
— Приехали.
Неся перекинутые на согнутой руке пальто, с одинаковыми саквояжами в руках, в одинаковых шляпах, они поднялись по лестнице.
Здесь было полусумрачно и прохладно.
Из–за конторки подобострастно поднялась фигура портье.
Господам два номера, спросил он. Один? Любой. Со всеми удобствами. Он может рекомендовать угловой; окна выходят на центр города.
Старик в чёрной ливрее и белых гетрах подхватил их саквояжи, мягко зашагал по тёмному коридору.
Подойдя к окну, разглядывая двухэтажный каменный магазин Кардакова, стоящий напротив, Верзилин спросил, как им пройти в цирк.
— Квартал спуститесь по Николаевской, пройдёте лог и свернёте вдоль него; упрётесь в Царёвскую улицу; тут, на откосе, и стоит цирк Коромыслова, — объяснил лакей.
— А нельзя ли нам заказать парочку билетов на сегодняшнее представление? — попросил Верзилин, стягивая через голову тугую петлю галстука.
— Слушаюсь, — сказал старик и поклонился; фалды его ливреи взметнулись. — В какую цену?
— Если можно, первые или последние места первого–второго ряда.
— Слушаюсь. Но это будет нелегко — сегодня парад борцов. Билеты начали продавать неделю назад.
— Ну, какие сможете… Поставьте нам на счёт. А это вам за хлопоты, — Верзилин вытащил из кармана монету, протянул старику.
— Благодарим покорно. Вот вода, вот полотенце. Прикажете помочь?
— Нет. Ступайте. Так ждём билеты.
Умывшись, они спустились в ресторан. Сытно пообедали, поглядывая в окно.
— Я думаю, отдохнём? — спросил Верзилин.
— Пожалуй, — согласился Татауров.
— Да уж ты — я знаю. Отчего мужик гладок, — поел да и на бок.
Верзилин долго лежал без сна. Стоило прикрыть веки, как перед глазами снова мельтешили берёзы, окутанные паровозным дымом, койку начинало покачивать; чудился перестук колёс.
Итак, они в Вятке… В цирке Коромыслова борются чемпионы мира и России… Чёрта с два, чемпионы! Дан бог, если среди них найдётся хоть одно знакомое имя. Как всё–таки выступит Иван?.. Как бы ни выступил — этот чемпионат будет для него хорошей школой… Как быстро идёт поезд… Прощай, Петербург… Что–то нам принесёт Вятка?.. Гудок, — видимо какая–то станция… Всё — таки неудобно спать в вагоне — трясёт, дует откуда–то… Разве положить на ухо подушку?.. Всё равно слышно шум… Поезд идёт, идёт, идёт… Что–то будет в Вятке? Тук–тук–тук — отсчитывают колёса… Как надоел этот стук…
— Тук–тук–тук, — стучал кто–то осторожно в дверь.
Верзилин сбросил с головы подушку, торопливо приподнялся
на стук.
— Сейчас, — сказал он, опуская ноги на коврик.
Давешний лакей (в чёрной ливрее и белых гетрах) сказал в щёлку:
— Восьмой час… Всё изволите почивать… Представление в восемь.
Верзилин отступил в сторону, потягиваясь, зевая, пропустил лакея.
— Вот билеты. Самые лучшие места. Вот квасок, ежели с устатку пожелаете освежиться после сна.
— Иван! — крикнул Верзилин. — Вставай! Хватит спать.
Через несколько минут они уже шагали по притихшей замусоренной улице мимо жёлтых ларьков, увешанных тяжёлыми замками, как медалями.
Брезентовое шапито они увидели сразу же с угла, от аптеки Бермана.
Огромная толпа окружала деревянное здание цирка. Освещённые лампами, висели грубо размалёванные афиши… «Чемпион мира Иван Сатана».
Они пробрались через толпу под откровенный шёпот:
— Борцы… Борцы… Вот Сатана… Сам… Чемпион…
Складывая в карман корешки билетов, ткнув Татаурова в бок,
Верзилин сказал:
— Это тебя за Сатану приняли. У меня борода, а он — без бороды, судя по рекламе.
Цирк гудел.
Униформисты разравнивали граблями опилки.
Пахло вспотевшей лошадью.
Под куполом покачивалась никелированная трапеция.
Усаживаясь, пропуская Татаурова, Верзилин вздохнул: вот выйдут через два часа борцы на парад, и впервые среди них не будет его, Верзилина; странно.
Без интереса он смотрел выступление молодящейся наездницы в пачке, на женщину–каучук с гусиной кожей. Всё это ему было не в диковинку. За компанию со всеми он похлопал в ладоши… На арену выскочили воздушные гимнасты — муж и жена. Забрались под купол. Верзилин вздохнул — всё одно и то же, скорее бы борьба. Тонконосый гимнаст, похожий на Коверзнева, сидя на трапеции, держась за штамбер, приподнял руку, призывая к тишине. Цирк смолк. Только приглушённо звучал оркестр.
— Уважаемые госпожи и господа! — выкрикнул срывающимся голосом. — Я и моя жена работаем у уважаемого хозяина второй месяц, а не получали жалованья ни за один день…
В проходе засуетились две фигуры и, словно стукнувшись лбами, разлетелись в разные стороны. Одна из них — в чёрном фраке — всплеснула руками. Оркестр заиграл в полную силу. Гимнаст продолжал что–то выкрикивать, но его уже не было слышно.
— Пусть говорит! — зашумели в последних рядах.
— Дайте человеку сказать! Оркестр!
Раздался свист.
Оркестр продолжал греметь.
Гимнаст наклонился вниз и размахивал рукой, отчего трапеция начала раскачиваться.
— Пусть скажет! Дайте говорить! Крой их, не жалей!
Появились двое городовых, подбежали к ложе полицмейстера.
В гвалте не было слышно, что он им говорил, однако через минуту оркестр смолк.
Бледный, перепуганный до смерти тем, что он наделал, гимнаст сказал дрожащим голосом:
Бледный, перепуганный до смерти тем, что он наделал, гимнаст сказал дрожащим голосом:
— Господин Коромыслов не платит нам деньги потому, что у него были маленькие сборы… А у нас двое крохотных детей, и нам нечего есть… Мы заехали в эту дыру и голодаем здесь, и не имеем возможности выбраться отсюда… Мы же не можем своим желудкам сказать, что потерпите, вот у господина Коромыслова скоро будет борьба и сборы станут битковыми, и мы будем покупать говядину, а для маленьких детишек молоко… Мы не можем умирать с голоду, и у нас лопнуло всякое терпение… И мы не уйдём отсюда, пока нам господин Коромыслов не выплатит наши деньги… Пусть он привяжет их сюда.
Гимнаст опустил на арену шпагат, раскачался на трапеции — тело его взмыло, зал охнул: «Разобьётся», а он уже схватился руками за трапецию жены и через секунду сидел рядом с ней. Конец шпагата вздрагивал над серединой арены.
— Отдать ему деньги! Своим хребтом заработал человек! Нет такого закону, чтобы не давать жалованье! Долой! Крой их, чего на них смотреть!
В шуме возмущённых голосов было слышно, как ломают скамейки. На арену полетели доски.
Прибежал, придерживая рукой тяжёлую кобуру, усатый пристав; сапоги его прогрохотали по ступенькам. Отдышавшись, поправив портупею, он скрылся в ложе полицмейстера. Потом выглянул, махнул рукой городовому. Тот понимающе кивнул головой, скрылся за занавесом. Оттуда вышел человек во фраке, поднял обе руки.
Шум смолк.
Человек сказал, что действительно гимнасты Элеанто в течение месяца не получали жалованья; это объясняется тем, что цирк не имел сборов, а все деньги вложены в новый реквизит. Господин директор надеется, что с начинающимся чемпионатом борьбы его дела поправятся и больше не будет ни одной задержки с выплатой денег. Жалованье гимнастам Элеанто вручается на глазах у всей уважаемой публики.
Он важно прошёл на середину манежа и привязал деньги к шпагату.
Аплодируя вместе со всеми, Верзилин подумал с благодарностью о полицмейстере: «Молодец, заступился». А десятью минутами позже, когда полицмейстер, перегнувшись через барьер ложи, крикнул приставу: «Взять! Увести!», сказал себе с едкой усмешкой: «Ах, вот ты каков! Знаем теперь, что стоит ваша благотворительность».
А клоуны Альперовы, не подозревая ещё ни о чём, балагурили на арене:
— Для кого нужна картошка? — спрашивал один.
— Для всех, — отвечал его партнёр.
— Нет, только для бедных.
— Почему?
— Да потому, что богатые с бедных шкуру сдирают. А бедным её сдирать не с кого, так они её с картошки сдирают.
«Ой, сдерут они её с тебя», — с тоской подумал Верзилин, видя, как пристав торопливо спускается по ступенькам.
А старый клоун, всё ещё ничего не подозревая, начал третью шутку, похлопывая младшего по плечу:
— Откормлю я тебя на местной картошечке и сливочках, подлечу в заречном сосновом бору и пошлю в помощники к Пуришкевичу…
Двое городовых бесцеремонно вышли на арену и, схватив клоунов за шиворот, поволокли их к выходу.
Свист и грохот потрясли цирк.
— Куда?! Вернуть! Долой фараонов!
Большого труда человеку во фраке стоило успокоить публику. И лишь только ссылка на то, что сейчас необходим перерыв, чтобы подготовить арену для борьбы, заставила всех подняться с мест и выйти на улицу.
Верзилин насупился. Настроение испортилось. Не думалось даже о предстоящей борьбе.
И люди, стоящие рядом, были возбуждены случившимся. Лишь звонок смог вернуть их в помещение. Рассаживались долго, с шумом; в задних рядах хихикали девицы; мещанки, подвязанные платочками, лузгали подсолнухи. Казалось, ничего не произошло несколько минут назад. Все ждали борьбы. И это было обидно.
Сквозь строй униформистов вышел высокий сутулый мужчина с чёрными волосами, с бородкой а ля Генри — арбитр.
— Ишь, какой… мушкетёр, — неожиданно для себя назвал его Верзилин.
Мушкетёр прошёл на центр арены, на ковёр, и, закинув маленькую голову, объявил многозначительно лаконично:
— Начинаем чемпионат французской борьбы! Парад, алле!
Оркестр грянул военный марш.
Неторопливой, развалистой походкой вышли борцы. Впереди шагал смуглый молодой красавец. На нём был выутюженный, с иголочки, безукоризненный смокинг и лакированные туфли. Был он пудов на пять, не больше. За ним шествовал крупный, неповоротливый бородач в красной рубахе; дальше — длинный борец с лошадиной челюстью, за ним — коренастый негр. Потом появился борец со странным, сразу же вызвавшим смех сложением — он весь состоял из шаров: лысая голова — шар, живот — шар, даже ноги — шары; чёрные с сильным вырезом трико открывало его волосатую грудь.
Верзилин знал: это комик. Перед борьбой вымажется вазелином, его будут бросать в опилки, опилки станут к нему приставать, это всё вызовет смех…
Борцы выстроились на арене. Смолкла музыка.
Мушкетёр медленно обвёл публику взглядом и произнёс:
— Молодой чемпион мира! Победитель чемпионатов в Париже, Риге, Брюсселе! Иван… Сатана!
— Ох и врёт! — с восхищением воскликнул Верзилин, ударив Татаурова по колену.
Татауров ничего не ответил. Он не спускал глаз с чемпиона.
«Ну что ж, правильно, — подумал одобрительно Верзилин, — присматривайся к нему, присматривайся».
Красавец в смокинге сделал шаг вперёд, наклонил голову под обрушившуюся на него лавину аплодисментов.
— Никифор Петюля! Чемпион Малороссии, победитель чемпионатов в Будапеште и Берлине!
Аплодисменты.
— Николай Соснин! Сибирский богатырь!
— Негритянский чемпион Бамбула — с острова Борнео!..
— Держись, Иван, — азартно произнёс Верзилин. — Мы всем им ещё покажем! — Он хотел добавить: «Это всё не страшно», — но не добавил из педагогических соображений. А потом подумал: «Впрочем, надо сперва именно внушить ему, что они слабые борцы. Это заставит его поверить в свои силы и поможет расправиться с ними. А когда он положит несколько человек, скажу ему задним числом, что они были самыми сильными, но я нарочно сказал, что они слабые… Вот так именно и сделаю», — окончательно решил он.
11
Хозяина чемпионата звали Дюперрен. Он охотно принял Ивана Татаурова в свою труппу, обещал ему платить по три рубля за выступление. В их устном договоре было одно условие: деньги после окончания чемпионата.
— Боится, что сбегу, — объяснил Татауров.
— Это уж всегда так… Ну ничего — целее будут, — успокоил его Верзилин.
Они стояли по соседству с цирком (брезентовое шапито его выглядывало из–за деревьев), подле оврага, отделённого от улицы деревянными перилами.
«Иван волнуется меньше меня», — подумал Верзилин с тревогой и не мог понять — хорошо это или плохо.
На сыром дне оврага, под ёлками, на утеху зевак, пасся облезлый тощий верблюд.
— Идём, — сказал Верзилин, отталкиваясь от перил и подхватывая саквояж, гружённый балтийской галькой. — А я, брат, отыскал объявление для тебя, — он похлопал по карману пиджака, в котором лежала газета, и процитировал: «Вятка — Слободской. Ежедневное отправление дилижансов одноконных. Четыре раза в день». А? Как тебе нравится? До Слободского, а? Там уж рукой подать, не так ли?.. Это, брат, находка.
— А его моль изъела… Я слышал сейчас…
— Кого?
— Да верблюда–то.
— Ты сам верблюд!.. Я ему о дилижансе, а он — «верблюд». Ты что — не хочешь к отцу ехать?
— Так после чемпионата.
— Само собой, после чемпионата… Вот на дилижансе и поедешь.
Они прошли целый квартал молча. Потом Татауров сказал:
— Десять раз по три рубля — это тридцать рублей
— Ну, и что бы ты купил на них? — сухо спросил Верзилин.
Татауров вздохнул, проводил глазами встречного в белом кителе и белой фуражке с красным околышем.
— Фуражку, что ли, такую? — сердито спросил Верзилин, — Так их не продают. Их дворяне носят, потомственные или личные. А ты не тот и не другой… И не будешь.
— Зачем — фуражку, — недовольно ответил Татауров. — Фуражка мне не нужна. У меня шляпа есть (он притронулся пальцами к шляпе). Вы меня одеваете, и я это ценю… А вот один бы раз посидеть этак… по–настоящему… Как мы с вами в первый раз сидели… в ресторане… А потом бы в бильярд сыграть…
— Эх, Иван ты, Иван, — вздохнул Верзилин. — Это уж моя ошибка, что пили мы с тобой тогда. На радостях это, что тебя нашёл… Будешь пить — выше этого чемпионата не подымешься. Всю жизнь будешь ходить в лакеях у Дюперрена да у… Вогау… А я тебя для большего готовлю. Разве это дело — три рубля за выступление и известность в Вятке? Вот самое лучшее, чего ты сможешь достичь…
Верзилин остановился на углу, ткнул пальцем в жёлтенькую афишку на рекламной тумбе. На афишке синими буквами было тиснуто: «Чемпион Иван Сатана».