— Я хочу, чтобы мои “Всадники” остались в России, — сказал Лавруха.
Последнее интервью с Лаврухой вышло именно под этой шапкой.
И в нем Лавруха наконец-то объявил, что арт-галерея “Валхалла”, с которой он сотрудничает, выставляет “Всадников Апокалипсиса” на аукцион. Я узнала об этом, когда случайно купила “Искусство Санкт-Петербурга” в ларьке возле дома. С журналом наперевес я отправилась к Лаврухе в мастерскую. Он валялся на продавленной тахте и попивал французский коньяк.
— Восемьсот тысяч! — я швырнула журнал Лаврухе в лицо и едва удержалась, чтобы не надавать ему тумаков. — Это же колоссальные деньги. Ты мог хотя бы вступить в переговоры.
— Не боись, старуха, — успокоил меня Снегирь. — Что такое восемьсот тысяч? Может, она стоит двадцать миллионов… Или пятьдесят.
— Никто не даст тебе пятьдесят миллионов за картину, никто, слышишь?.. Даже Ван Гог на последнем “Сотбисе”…
— Вот аукцион и покажет. У Ван Гога куча работ, а у нашего голландского мистического мальчика только четыре сохранившихся. Поставим первоначальную цену в девятьсот тысяч, чтобы не обидно было…
— Ты задираешь планку, Снегирь. Сразу видно, что ты никогда не занимался рынком.
— Ты, можно подумать, большой специалист.
— Даже не очень большой специалист знает правила. Картины — это такой же товар, как и все остальное. Реклама и торговая марка — вот что важно. Ван Гог — это уважаемая торговая марка. То же самое можно сказать о Рубенсе, да Винчи и Микеланджело. Никто до сих пор не может с точностью сказать, сколько работ у них было… Периодически всплывают все новые.
— А Босх? — прищурился Лавруха.
— Босх — это модно. Это хороший тон. Это устоявшееся раскрученное имя. Попса, если можно так выразиться.
— Ну, ты загнула, Кэт… Босх — и вдруг попса.
— В хорошем смысле. Он общеупотребим. Это целый пласт культуры. А что такое Лукас ван Остреа? Нидерландская страшилка, полумистическая сказочка, известная лишь узкому кругу специалистов…
— Но ты же сама говорила, что мы огребем бешеные тысячи, — сразу же сник Лавруха.
— Я и сейчас этого не отрицаю. Устрица может быть безумно интересен исследователям и музеям. Но они таких крупных свободных денег не имеют. А у коллекционеров свои приоритеты. Им нужны только имена, проверенные временем и беспроигрышные. Это как старое вино, Снегирь…
— Значит, старое вино, — Снегирь прищурился. — Ладно, хотел скрыть, но придется… Тут ко мне одно чмо голландское яички подкатывало, дало сто долларов, только чтобы посмотреть на Лукаса Устрицу, а ты говоришь “планку задираешь”…
— А ты? — я подивилась цинизму Снегиря.
— Позволил одним глазком взглянуть.
— Черт! Мы же договорились никому не показывать “Всадников” до аукциона.
— Двести долларов нам всегда пригодятся.
— Ты же сказал — сто.
— Я повысил цену. “Всадники” того стоят, к тому же с тобой в придачу. Оно и сейчас любуется.
— Кто?
— Да чмо голландское.
— Ты оставил его с картиной один на один? — я даже задохнулась от возмущения.
— Почему же “один на один”. Там Ванька, он присмотрит.
— Едем!
— Куда?
— К картине! А вдруг он задумал украсть ее?
— Не похоже, — сказал Снегирь, но все-таки поднялся и подтянул штаны. — И потом, это не какой-нибудь разбойник с большой дороги, а вполне уважаемый человек. Ламберт-Херри Якобе из Голландии, директор Музея Лукаса ван Остреа. Специально приехал в Россию, я просто не мог его отфутболить.
Ну конечно, именно его статью я читала в “Вестнике”. Ламберт-Херри Якобе, самый крупный специалист по творчеству Лукаса Устрицы, цепной пес его единственной картины в Нидерландах. Я вспомнила круглые очки и постную вегетарианскую физиономию Ламберта-Херри, и в моем несколько люмпенизированном сознании он соединился с Иосифом Семеновичем Гольтманом. Почему же все исследователи так похожи друг на друга?
…Через полчаса мы уже были в реставрационной мастерской Бергмана. Ванька встретил нас у порога и приложил палец к губам.
— Ты чего? — удивился Снегирь.
— Пойдем на кухню… Не будем мешать ему созерцать, — Ванька увлек нас в отстойник без единого окна, который только при наличии большой доли воображения можно было бы назвать кухней. В углу, на грубо сколоченных козлах стояла электрическая плитка, а пол был усеян пакетами из-под китайской лапши.
— Третий час сидит, — сообщил нам Ванька. — Смотрит не отрываясь. Я уже беспокоиться начал, как бы не умер.
— Пойдем проверим, — предложила я.
— Не нужно… — начал было Ванька, но остановить меня было уже невозможно. Я слишком хорошо знала, как действует картина на некоторых, особо впечатлительных людей.
Ламберт-Херри сидел на стуле против “Всадников”, сложив руки на коленях.
И совсем не был похож на свою фотографию в “Вестнике”. Нет, черты лица были теми, но живого Лам-берта-Херри сжирал какой-то внутренний огонь. Да и сам он казался лишь необязательным придатком к глазам. Глаза — вот что было главное в Херри-Ламберте. Никогда еще я не видела таких фанатично горящих глаз.
Чтобы хоть как-то привлечь его внимание, я уронила книгу В. В. Филатова “Реставрация настенной масляной живописи”, которая лежала тут же, на журнальном столике.
Никакой реакции. Ламберт-Херри даже не шелохнулся.
Тогда, осмелев, я подошла к нему и несколько раз щелкнула пальцами у него над ухом. Тот же эффект. Глаза, сообразила я, фанатично горящие глаза, вот на что надо воздействовать. И провела ладонью у него перед лицом. Это возымело действие. Ламберт-Херри Якобе вздрогнул и воззрился на меня.
— Good day, — поздоровалась я.
— Divine painting [15]!, — едва шевеля губами, произнес он.
Это был совершенно неподъемный для меня английский, так что для дальнейших разговоров нужно привлекать Бергмана, который вполне сносно болтает и в состоянии отличить бук от пляжа[16]. Пока Ванька вел светскую беседу с Ламбертом-Херри, я не отрываясь смотрела на него. Стерильное, лишенное всяких пороков лицо, как будто взятое напрокат из обожаемого им пятнадцатого века. Волосы, слишком темные для голландца, и кожа — слишком светлая. И глаза…
Тебя можно полюбить за одни глаза, взрослый мальчик, Херри-бой, жаль только, что они не видят ничего, кроме Лукаса Устрицы. Так, пожалуй, я и буду звать тебя, — Херри-бой.
Что-то в разговоре с ним, должно быть, взволновало Ваньку, во всяком случае, он отвел нас в сторону и жарко зашептал:
— Парень не совсем уверен, но говорит, что это скорее всего левая створка триптиха. А центральная доска находится у него, в музее, в Мертвом городе Остреа…
— Мертвый город, мертвый город… Мне все говорят о мертвом городе! Что это такое? — спросила я.
— Его не существует с 1499 года, когда произошло крупнейшее наводнение. Мертвый город — место, где Лукаса Устрицу последний раз видели живым. Он проработал там около года и, судя по всему, погиб вместе с остальными жителями во время наводнения. Во всяком случае, после 1499-го сведений об Устрице не существует. А картина, которая хранится в Мертвом городе, — одна из последних его вещей. Если не последняя.
— Мило, — только и смогла выговорить я. — Что еще он тебе рассказал?
— В основном причитал. Он понимает, что “Всадники” стоят баснословные деньги, но истина в искусстве всегда стоит дороже. Если бы их нынешний владелец, — Ванька кивнул на Снегиря, — проявил бы жест доброй воли… Если бы…
— Он что, хочет, чтобы мы подарили ему картину? И снабдили ее дарственной надписью? — Снегирь иронически хмыкнул и метнул уничижительный взгляд на голландца.
— Не совсем так… Он готов выложить определенную сумму. Конечно, она будет значительно ниже рыночной… Своих денег он не имеет, но существует фонд Остреа.
— Сколько? — тоном нижегородского купчика спросил Снегирь. — Сколько реально он может предложить сейчас?
Ванька подошел к голландцу и о чем-то деликатно прошептал ему на ухо. Лицо Херри-боя исказила мука; очевидно, сумма, которой он располагал, была смехотворной.
— Триста тысяч долларов. Фонд может собрать их в течение полугода. Есть еще надежда на добровольные пожертвования.
— Дохлый номер, — Снегирь демонстративно потянулся. — Скажи ему, что это несерьезно. И несолидно по меньшей мере.
— Сам и скажи, — неожиданно окрысился Ванька. Судя по всему, он был на стороне Херри-боя.
— Миллион и сразу. Плюс некоторая сумма за национальный престиж, — потерявший чувство реальности Снегирь был непримирим. — Картинка того стоит.
Голландец, втянув голову в плечи, ожидал нашего приговора. Он был таким трогательным, что я решила подсластить пилюлю:
— Ты можешь намекнуть, что мы ждем его на аукционе. Что, возможно, ему повезет, — бедняжка Херри-бой, у тебя нет никаких шансов.
Херри-бой и сам понимал это. Когда Ванька перевел ему пожелание владельца, он судорожно сомкнул и разомкнул губы. И снова уставился на картину. Только она интересовала его. Не отрывая взгляда от “Всадников”, он попросил сфотографировать картину.
Херри-бой и сам понимал это. Когда Ванька перевел ему пожелание владельца, он судорожно сомкнул и разомкнул губы. И снова уставился на картину. Только она интересовала его. Не отрывая взгляда от “Всадников”, он попросил сфотографировать картину.
— Это можно. Скажи, что мы нарушаем правила, но ради высокого голландского гостя и крупного специалиста….
Крупный специалист метнулся в предбанник Ванькиной мастерской и приволок огромную сумку с аппаратурой. Полчаса ушло на то, чтобы установить крошечные софиты, сама же съемка заняла больше часа.
Херри-бой никак не мог расстаться с картиной, это было видно невооруженным глазом. Сфотографировав ее во всех ракурсах, он приступил к съемкам деталей, он как будто раздевал ее и снова одевал. Похоже, что именно она становилась лицом молельного дома Лукаса ван Остреа.
— Не нравится мне этот голландец, — сказал Снегирь, от скуки выдувший уже три кружки чая и подкрепившийся китайской лапшой. — Бродит вокруг картины, как хохол вокруг сала. Как бы не спер…
Я тотчас же усовестила Лавруху: я понимала интерес к “Всадникам” несчастного Херри-боя. Он был помешан на Лукасе ван Остреа, ничем другим его патологическую тягу к доске объяснить было невозможно. Странно, что он до сих пор жив.
Мобилизовав свой английский, я решилась спросить о странностях, которые несут в себе картины Лукаса.
— Скажите, Херри, я могу называть вас Херри?.. Скажите, Херри, правда ли, что картины Устрицы мстят людям, ими обладающим? Влюбляют их в себя и доводят до смерти?
— О, это всего лишь легенда, милая Катрин, всего лишь легенда… Но в его вещи люди действительно влюбляются, самым мистическим образом, — влюбляются в то, чего нет даже на полотне… Это правда. В этом смысле Лукас ван Остреа самый эротический художник в истории. В его картинах, тех немногих, что дошли до нас, живописуется зло. А зло всегда эротично.
Зло всегда эротично.
Не в бровь, а в глаз, Херри-бой. Фартовый вор, подонок и ублюдок Быкадоров был очень эротичен.
…Нам удалось выдавить Херри-боя из мастерской только через три часа. Он цеплялся за поводы и предметы, уделил даже некоторое внимание реставраторской деятельности Бергмана — и только потому, что ему не хотелось расставаться с картиной. В том, что он останется в Питере до аукциона, я не сомневалась ни секунды.
* * *Аукцион был назначен на одиннадцатое августа.
Эту дату я не забуду никогда. До сих пор картина не доставляла нам никаких неприятностей: смерть Аркадия Аркадьевича и последующая за ней смерть Быкадорова, а также временное помешательство младшего Гольтмана и булавочные уколы капитана Марича в расчет не шли. Мы провели со “Всадниками” больше месяца и за это время не заметили никаких отклонений — ни в здоровье, ни в психике.
За несколько дней до начала аукциона, когда “Всадники” были благополучно помещены в хранилище одного из банков, обстановка начала накаляться. Снегиря, как владельца картины, осаждала толпа желающих провести предварительные переговоры о покупке: засланные казачки обрывали телефоны и толпились у дверей галереи. Я выслушала в свой адрес такое количество комплиментов, какого, наверное, не удостаивались покойные Мэрилин Монро, Жаклин Кеннеди и принцесса Диана, вместе взятые. Снегирь надоумил меня эти комплименты записывать и присуждать недельный приз самым изощренным из них. Но и я, и вошедший в роль хозяина Снегирь были непреклонны: встретимся на аукционе, господа хорошие. Несколько дней я провела с Херри-боем. Он оказался неважным собеседником: о чем бы ни говорили, беседа непременно сползала к Лукасу Устрице. Красоты Петербурга совсем не тронули его. Оживление вызвал лишь ничем не примечательный замызганный домишко с башней на углу Пятнадцатой линии и Малого проспекта. Он напомнил милый сердцу Херри-боя дом в Мертвом городе Остреа, только этажность не совпадала. В такой же башне, на втором этаже рыбной лавки, по преданию, снимал комнаты под мастерские Лукас ван Остреа. Взволнованный Херри-бой отирался вокруг него полчаса, пока я, не без удовольствия, сообщила голландцу, что до революции под изящной башенкой располагался публичный дом.
Херри-бой страшно покраснел: было видно, что никаких дел с женщинами он не имеет — даже с публичными.
Кроме того, Херри-бой оказался довольно прижимист, самое большее, что я могла из него выдоить — посещение “Макдоналдса” с обязательной лекцией к кока-коле. Лекция была прочитана в свойственной Херри-бою заунывно-патетической манере и сводилась к тому, что картины должны жить в странах, в которых были написаны. Только так можно сохранить экологию этих стран. Так и не дождавшись от Херри-боя обещанного чизбургера, я посоветовала ему обратиться с такой революционной идеей в местное отделение “Гринписа”.
А за три дня до аукциона появился человек, который заставил меня напрочь забыть и о Херри-бое, и о “Всадниках”, и обо всем остальном.
Человека звали Алексей Титов.
Он подъехал к галерее на роскошном представительском “Мерседесе” с двумя джипами охраны. Я даже струхнула, когда дюжие молодчики оккупировали галерею. Но вместо слов: “Это ограбление. Всем лечь на пол”, их главарь, низкорослый сухонький азиат, произнес тривиальное: “Добрый день”. После этого появился сам Алексей Титов, милый молодой человек с лицом проектировщика финансовых пирамид. И тем не менее это лицо показалось мне смутно знакомым.
— Добрый день, — продублировал он свою собственную охрану. — Где она?
— Кто? — опешила я.
— Картина, которую вы продаете. Говорят, она стоит бешеных денег.
— Таких бешеных, что ни один противостолбнячный укол вам не поможет, — я терпеть не могла финансовые пирамиды, моя родная тетка пала их жертвой перед самой смертью.
Милый молодой человек посмотрел на меня с одобрением.
— А вы забавная штучка, как я посмотрю, — сыто хохотнул он. — Давайте знакомиться. Меня зовут Алексей Титов. Вам что-нибудь говорит это имя?
— Космонавт, что ли?
— Космонавта звали Герман, — терпеливо пояснил Титов. — А меня зовут Алексей Алексеевич. Хочу купить у вас картину.
— Аукцион будет через два дня.
— Никаких аукционов. Беру не глядя.
— Вы коллекционер? — это был праздный вопрос: даже пуговицы на пиджаке выдавали в нем нувориша, поднявшегося в 1991 году на поставках цитрусовых.
— Возможно.
Все ясно, если ты что-то и коллекционируешь, так это не праведные денежки и заказы на устранение конкурентов.
— Боюсь, наша картина вам не по карману, — подначила я Титова, не подозревая, что наношу ему личное оскорбление.
— Сколько?
— Миллион двести долларов, — зажмурившись, выпалила я: Лавруха бы мной гордился.
— Вам чек или наличные? — осведомился чертов нувориш.
— Миллион двести — это начальная цена. Возможно, кто-то предложит больше.
— А вы сами что предложите?
— Могу предложить кофе, — ляпнула я. — Растворимый.
— Валяйте растворимый, — он посмотрел на меня с интересом.
Этот интерес касался меня самой — моих рыжих волос, Жекиного асексуального костюмчика, с которым я почти сроднилась, и туфель на шпильках, нестерпимо натиравших ноги.
— Как вас зовут? — наконец-то удосужился поинтересоваться он.
— Екатерина Мстиславовна.
— Отчество, я думаю, мы опустим. А все остальное меня устраивает. Что вы делаете сегодня вечером?
— Ничего не выйдет. Картина не продается до аукциона, — опыт последних дней подсказывал мне: держи глухую оборону, даже если твои псевдовоздыхатели и охотники за картиной по совместительству предложат тебе недельный тур на Мартинику.
— Оставим картину, — в голосе Титова проскочили нотки нетерпения. — Что вы делаете сегодня вечером?
— Хотите предложить мне казино? Или ночной клуб со стрип-шоу?
— Сегодня в Капелле грузинские духовные песнопения. Не составите компанию?
Я прикусила язык: неудачный пассаж о стрип-шоу показал, что дешевкой выгляжу я, а не он. Так ничего и не ответив на его приглашение, я отправилась в кабинет, повернула ключ в замке и уставилась на себя в зеркало.
Я не проделывала подобного со времен Быкадорова.
Вернувшись в зал с подносом, я уселась против молодого человека, даже не одернув юбку.
Я не проделывала подобного со времен Быкадорова.
— Так как? — снова спросил у меня Алексей Алексеевич Титов, шумно прихлебнув эрзац из чашки. — Или грузинские духовные песнопения вас не вдохновляют?
— Не знаю, — искренне призналась я.
— Ансамбль “Рустави” и Смешанный хор Сионского кафедрального патриаршего собора. Кофе у вас отвратительный. Настоящая бурда.
Его безразлично-оскорбительный тон задел меня. Я была мелкой сошкой в дешевеньком костюмчике, а он — хозяином жизни с полным боекомплектом охраны. И ему было плевать, где именно залезть под юбку понравившейся ему случайной женщины: в ночном клубе или в Сионском кафедральном патриаршем соборе.