Я оказалась в запертой спальне.
Кто же все-таки меня запер?
Картина может убивать, я почти готова поверить в это, но поворачивать ключи в замках? Это уже слишком…
Споткнувшись о крошечный валун, я едва не растянулась на тропинке. Выходные туфли, в которых я проходила всю сегодняшнюю ночь, мало соответствуют пересеченной местности… Я раскрыла чемодан и извлекла из него шорты, футболку и ботинки “катерпиллер” на угрожающе толстой рифленой подошве. Любимые ботинки Пупика… Бедный кот.
Сквозь редкие сосны просматривалась трасса, и когда я вышла на нее, Лавруха уже договаривался с водителем какого-то “Жигуленка”.
— До Питера, шеф. Платим в баксах, — сказал Снегирь и подмигнул Херри-бою. Понятно, за чей счет он решил прокатиться.
— Я не еду, — сказала я.
— Почему? — Лавруха нахмурился. — Все-таки решила отправиться к Жеке?
— Нет. Пупик. Нужно забрать его у ветеринара. Ветеринар обещал сделать вскрытие. Это недалеко. В Зеленогорске. А вы езжайте в Питер, если хотите.
— Нет уж. Я тебя не оставлю в таком состоянии. Поехали вместе…
…Ветеринар не сказал мне ничего утешительного и взял только часть денег за услуги.
— Ничего не могу понять, — сказал он мне. — Внутренности абсолютно не повреждены. Внешне это похоже на инфекцию, но никаких подтверждений я не нашел.
— А почему у него выпала шерсть?
— Шерсть выпадает по совершенно разным причинам. Это самая естественная реакция на тяжелую болезнь.
— Он был совершенно здоров, доктор.
— Да. Во всяком случае, никаких патологий вскрытие не выявило.
— Что же тогда?
— Увы. Я не знаю… Если вы хотите, я могу провести химический анализ тканей. Не думаю, что это прояснит картину, но… — Александр Третий с сомнением взглянул на мою футболку и шорты, бывшие в девичестве джинсами “Ли Купер”.
Это обойдется мне в кругленькую сумму, понятно.
— Спасибо. Я думаю, не стоит. Оставлять здесь, на холодном прозекторском столе, тельце Пупика, да еще на неопределенное время, было выше моих сил. Я завернула кота в чистое полотенце и вышла из кабинета.
Снегирь и Херри-бой ждали меня на улице. Снегирь пил пиво, а Херри-бой — стерильную минеральную воду “Полюстрово”.
— Хлебни, — сказал мне Лавруха, — полегчает.
— Я не хочу…
— Нужно, — Снегирь аккуратно вынул сверток у меня из рук.
— Мне очень жаль, Катрин, — хоть здесь Херри-бой проявил сострадание, и я была благодарна ему за это.
— Ну что, двинули?
— Нет. Я хочу похоронить его здесь, на заливе, — везти мертвого Пупика в город — на это меня может не хватить.
— Как скажешь.
…Мы похоронили Пупия Саллюстия Муциана под сосной, совсем рядом с заливом. Снегирь насыпал аккуратный холмик и так же аккуратно подровнял его края.
— Спи спокойно, Пупик. И хоть покойника я не любил, по причине вздорности характера, давайте его помянем…
Снегирь протянул бутылку с пивом Херри-бою, но тот отрицательно покачал головой.
— Надо. Обычай такой. Русский обычай. Понимаешь?
— Я пил коньяк, ..
— То коньяк, а то — пиво. Это же ваш национальный напиток! И потом — когда это было! За упокой души — святое.
Херри-бой все-таки взял бутылку, предварительно обтерев горлышко, и сделал маленький глоток.
— Хорошее у нас пиво, да? Лучше, чем ваше, консервированное, — и здесь Лавруха остался верен себе. — Натуральный вкус, никакой подделки.
— Мне не очень нравится пить.
— Вижу. Ничего тебе не нравится. Никаких страстей. Тоска зеленая!..
Это было несправедливо по отношению к Херри-бою. Его можно было обвинить в чем угодно, даже в легком презрении к пиву, — но только не в отсутствии страстей. Но Херри-бой не стал оправдываться перед экспансивным русским художником. Мы были для него досадной помехой на пути к Лукасу Устрице. И Леха был досадной помехой. А теперь помеха устранена. Я внимательно посмотрела на Херри-боя.
Гладкие щеки, гладкие очки, только глаза выглядят на этом лице совершенно противоестественно: как будто кто-то, мастеривший Херри-боя, просто взрезал стамеской голую поверхность лица. И взрезал слишком глубоко. Херри перехватил мой взгляд и застенчиво улыбнулся.
С такой улыбкой на лице вполне можно убить. Кого угодно.
* * *…Я добралась до дома только во второй половине дня. И, всласть наплакавшись над пустыми мисками Пупия Саллюстия Муциана, заснула. Прямо в кухне, на полу, еще пахнувшем кошачьим кормом. А проснулась от настойчивого телефонного звонка.
Звонил Владимир Михайлович Юхно.
— Добрый день, Катя. Как вы себя чувствуете?
— Как я могу себя чувствовать?
— Я получил данные вскрытия. Если это вас интересует…
Алексей Титов умер от обширного инфаркта. Никаких следов яда в организме не обнаружено (я мысленно щелкнула по носу чересчур подозрительного казаха). Нелепое стечение обстоятельств, и Владимир Михайлович Юхно приносит мне свои искренние соболезнования. Я ждала, что Юхно скажет мне то же, что сказал вчера в унисон со всеми: “Вы очаровательны, Катенька, вы можете обращаться к нам в любое время”… Или хотя бы, на худой конец, намекнет на чашку кофе. Но ничего подобного не произошло. Сейчас он положит трубку и исчезнет из моей жизни навсегда.
— А что с картиной? — спросила я у Юхно.
— Не знаю. Это не моя компетенция. Вас интересует картина?
— Нет, — соврала я. — Просто так спросила.
— Я не знаю, как с ней поступит Агнесса Львовна…
Я представила себе, что моя ненавистная физиономия, да еще снабженная выспренней латинской надписью, будет каждый день мелькать у нее перед глазами, и поежилась. Вряд ли Агнесса оставит доску у себя, а тут еще Херри-бой, который никак не может угомониться. Что-то его становится слишком много в моей жизни, этого проклятого Херри-боя…
— Значит, следствие закончено?
— Никакого следствия не было. Алеша умер от инфаркта. Я могу надеяться на вашу конфиденциальность? — снова спросил он.
Голое тело Лехи, распростертое перед картиной, совершенно необъяснимая смерть, девушка, похожая на меня….
— Конечно, Владимир Михайлович.
— Было очень приятно с вами познакомиться. Жаль, что при таких обстоятельствах.
— Приходите в галерею, — неожиданно пискнула я. — У нас выставляются очень хорошие художники…
— Меня мало интересует живопись, Катя. Всего доброго…
Я положила трубку, костеря себя на все лады: совсем ополоумела, девка, вылезла со своей картинной галереей в самый неподходящий момент… Бесцельно прослонявшись по комнатам, я снова влезла в “Катерпиллеры” и отправилась в “Пират”.
"Пиратом” назывался мой любимый кабачок на углу Седьмой линии. Там я назначала встречи всем своим поклонникам и заставляла их часами любоваться спасательными кругами с военных кораблей и формой, содранной с какого-то капитана первого ранга и выставленной на всеобщее обозрение. Список достопримечательностей дополняли штурвал, корабельный телефон и флаги Международного сигнального свода. Я и сама не могла объяснить себе такую патологическую страсть к морю: впервые я увидела большие водные пространства, когда приехала из Самарканда в Питер, к тетке, — учиться в художественной школе. С тех пор прошло много лет, я без сожаления рассталась с девичьей мечтой выйти замуж за какого-нибудь выпускника Академии имени Фрунзе, но привязанность к морю не ушла. И я удовлетворяла ее самым невинным образом — сидя в “Пирате”. Только здесь, в сигаретном дыму, среди пивных кружек, соленых орешков и фисташек, мне думалось лучше всего.
Я заказала кофе, орешки, бокал самого дешевого вина (“Улыбка Джоконды”, как раз в моем стиле) и уселась за столик у окна.
Итак.
Два трупа за месяц. Два трупа и бедняжка Пупик. Гольтман умер еще раньше, но его тоже нельзя сбрасывать со счетов. И в каждом из трех случаев на месте неожиданной смерти оказывалась доска Лукаса ван Ост-реа. Я была чересчур практичной, чтобы поверить в мистическое предначертание картины. И все же не совсем практичной, чтобы сбрасывать это предначертание со счетов. Особенно если учесть дошедшие до нас байки о Лукасе Устрице: “Семя дьявола”, “Пробный камень антихриста” и все такое прочее… Отпив вина, я закрыла глаза и принялась выстраивать логические цепочки. Гольтман — Быкадоров — Леха Титов. Все трое умерли от инфаркта, глядя на картину. Но Быкадоров и Леха Титов были без одежды, а Гольтман так и не обнажил чресла. И Быкадоров, и Леха пытались чем-то задвинуть дверь, Гольтман же обошелся ключом. Интересно, почему? Я выстроила из орехов знак вопроса и тут же нашла ответ. Гольтман закрыл дверь на ключ только потому, что ключ у него был. А две другие двери просто не запирались на ключ, и парни решили воспользоваться тем, что было у них под рукой.
Поехали дальше. Все трое были владельцами картины (исключение составлял лишь Быкадоров, но мало ли какая мысль могла прийти ему в голову). Может быть, он действительно решил оставить картину себе, и картина почувствовала это? Зло всегда эротично, сказал мне Херри-бой. В намерениях Быкадорова и Лехи я не сомневалась ни секунды, именно влечение заставило их раздеться. Похоть, если быть точной… Но ведь Гольтмана тоже снедала похоть, если верить его племяннику. И все же он не разделся. Почему? Я забросила в рот пару орешков и отнесла это к самой обычной стариковской стыдливости. А если учесть, что Гольтман был евреем… Евреи не только страстны, но и целомудренны, если верить Библии. А Библии я верила.
Я только не верила в мистику. Лавруха прав. Картина просто не может убить. Убить — это значит выстрелить в голову или в сердце, пырнуть ножом, стукнуть монтировкой по голове, подсыпать таллий в утренний кофе или цианид в коктейль. Да, человека можно довести до инфаркта, если капать ему на мозги и целенаправленно изводить подлостями, но для этого нужно время. И довольно длительное. И нужен человек, который займется этим профессионально. Рыжая Дева Мария совсем не похожа на такую профессионалку. И почему Быкадоров и Леха так хотели ее, что у них не выдержало сердце?.. И почему ее не хотели Лавруха или Ванька Бергман? А если ее хотел Херри-бой, то почему он жив-здоров и даже от пива отказывается? Запутавшись в физиологии, я взяла еще одну “Улыбку Джоконды”. И аккуратно выложила из орешков английскую Н. Херри-бой.
Крупнейший специалист по Лукасу ван Остреа, который хочет получить “Всадников” любой ценой. Живет в полумифической Голландии, в каком-то Мертвом городе Остреа, которого даже на карте нет. Собирает сведения о художнике и фанатично сторожит одну-единственную картину. Центральную часть триптиха. А “Всадники Апокалипсиса” — его левая створка, если, опять же, верить Херри-бою. До сегодняшнего дня дошло только три работы, “Всадники” оказались четвертой, тут на пупе извертишься, чтобы до них добраться. Я так до конца и не смогла понять этих страстей по Лукасу Устрице. Не может же живопись, даже очень хорошая, даже великая, заменить жизнь. Я знала это, потому что была искусствоведом.
Хреновый ты искусствовед. Ворюга, сказала я себе и чокнулась остатками “Улыбки Джоконды” со стеклянным аквариумом на окне. В аквариуме в художественном беспорядке были набросаны ракушки и искусственные водоросли, а венчала всю композицию резиновая ящерица с кровожадной улыбкой на морде. У Херри-боя была совсем другая улыбка. И я застала его в кабинете, перед тем как в нем умер Леха Титов. И Пупик.
Я ничего не знала о врагах Титова — но они наверняка имелись в наличии, если учесть два покушения на него. Сегодня враги могут торжествовать: Леха сам сошел с дистанции, не дожидаясь начала Олимпийских игр. Но Леха был спринтером, спринтером во всем: в жизни, в манере поведения, в отношениях, в постели. Он слишком торопился жить, как будто знал, что произойдет. Вот сердце и не выдержало. Быкадоров был стайером, но его сердце не выдержало тоже…
Из всех, кого я знала, смерть Лехи была выгодна только Херри-бою. Теперь у него появится шанс договориться со старухой-правозащитницей. И вырвать доску на божеских условиях. А что, если он действительно причастен к смерти Лехи?.. Я вынула ореховую серединку из английской буквы, и логическая цепочка бесповоротно распалась. Две остальные смерти не имели никакого отношения к Херри-бою. Он приехал в Питер сразу же, как только узнал о картине. А до этого он и понятия не имел о ее существовании. И о существовании фартового коллекционера и фартового вора. А Быкадоров с Гольтманом умерли так же, как и Леха… Нет, стройной картины не получается. Если вытягиваешь нос, то хвост обязательно увязает. Я сжала виски пальцами и попыталась дать себе слово: ты больше никогда не вспомнишь о картине. Достаточно того, что ты пережила. И денежная компенсация за это выглядит вполне законно. Пускай всадники Апокалипсиса дудят в свои трубы где-нибудь на стороне, а Дева Мария соблазняет своими формами кого угодно. А я выхожу из игры.
Приняв это решение, я окончательно успокоилась. И улыбнулась сама себе улыбкой Джоконды, оставшейся на самом дне бокала. И услышала легкий стук в стекло.
На улице возле невысокого окна “Пирата” стоял уже почти забытый мной капитан Кирилл Алексеевич Марич. Обладатель того же отчества, что и Леха Титов. Марич приветливо оскалился, я тоже оскалилась в ответ: только тебя здесь не хватало. И помахала капитану рукой: заходите, не стесняйтесь. Марич не заставил себя долго ждать. Он вошел в “Пират”, задев плечом маленькую, надраенную до блеска рынду.
— Добрый вечер, Катерина Мстиславовна, — галантно поздоровался он. — Неожиданная встреча. Вам взять что-нибудь?
— Вина, — сказала я.
Через минуту Марич вернулся к столику с очередным бокалом и чашкой кофе.
— А вы что же? — хмуро спросила я. — Не пьете при исполнении?
— Я сейчас не при исполнении, — он устроился напротив. — Заходил к приятелю, он здесь недалеко живет, на Смоленке.
— Да ладно вам заливать. Лучше скажите правду — пасете меня? Установили наружное наблюдение?
— Сдаюсь, — он опустил глаза и поболтал ложкой в кофе. — Но это личная инициатива.
— У меня умер кот, — непонятно почему сказала я.
— Сочувствую. Он болел?
— Да нет. Просто умер, и все. Его звали Пупик. Пупий Саллюстий Муциан…
— Красивое имя.
— А как ваши расследования?
— Движутся потихоньку. Говорят, вы продали очень редкую картину? — Марич проявил удивительную осведомленность, и это лишний раз убедило меня в том, что он появился в “Пирате” совсем не случайно.
— Говорят, — осторожно ответила я.
— И получили большие комиссионные?
— Пока не получила. А вообще — это не ваше дело.
— Как знать… Как знать, — он нанес первый, очень осторожный удар. — И что это за картина?
— “Всадники Апокалипсиса”. Пятнадцатый век. Лукас ван Остреа. Вряд ли вам что-нибудь скажет это имя. Оно известно узкому кругу специалистов, — еще каких специалистов, если внести в их реестр Херри-боя.
— И за сколько же вы ее продали?
— Это коммерческая тайна. А что еще говорят?
Марич запустил руку в аквариум на подоконнике и приподнял ящерицу за хвост. На меня он даже не смотрел.
— Редкостная гадость, — ящерица и вправду выглядела не очень аппетитно. — И морда какая-то фальшивая.
— Приходите в другой раз. Будут гуппи и испанские дублоны. Они здесь часто меняют экспозицию. Большие затейники.
— Да. Больших затейников у нас полно, — Марич снова провел маневр: теперь это было обманное движение. — Еще говорят, что это не просто картина, а створка триптиха.
— Верно, — я забарабанила пальцами по бокалу. — Двухстороннее изображение.
Марич достал из кармана маленькую записную книжку профессионального филера.
— “Tota pulchra es, amica mea, et macula non est in te”, — почти по складам, не отрываясь от книжки, прочел он. — “Вся ты прекрасна, возлюбленная моя, и пятна нет на тебе”. Красиво звучит, правда?
— Не могу с вами не согласиться, — в душе моей звякнул страх, но я решила держаться до конца. Пусть Марич открывает карты первым.
— “Вся ты прекрасна, возлюбленная моя, и пятна нет на тебе”… — задумчиво повторил Марич и посмотрел мне прямо в глаза. Вот ты и попалась, воришка, читала я в его бесстрастных зрачках. Будешь знать, как мародерствовать и вести следствие по ложному пути.
— Это вы обо мне? — нагло спросила я и закинула ногу за ногу. — Я польщена.
— Я тоже польщен. Девушка с картины похожа на вас.
— Завтра же перекрашусь под ореховое дерево…
— Не стоит. Вам идет рыжий цвет. А вот красть вам совсем не идет. Началось!..
— Красть? Что вы имеете в виду? — ни один мускул не дрогнул на моем лице.
— Вы прекрасно знаете, что я имею в виду. То досадное недоразумение с бывшим мужем вашей подруги.
— А что? Вскрылись какие-то новые обстоятельства дела?
Судя по всему, запаса прочности Маричу не хватило, он заиграл скулами и в упор посмотрел на меня.
— Это старые обстоятельства дела. Я говорил вам о похищенном. В каталоге у Гольтмана была указана одна картина. Она называлась “Рыжая в мантии”. А в последней описи коллекции эта картина отсутствует.
— Что вы говорите!.. Ее тоже украли?
— Не валяйте дурака! Вы прекрасно знаете, что “Рыжая в мантии” и картина, проданная вами на аукционе, — одно и то же.
Больше всего мне хотелось забиться под стол и захныкать, и я с трудом поборола в себе это сладкое детское желание. Нужно идти до конца.
— Ошибаетесь, капитан. Я не продавала картину. Я продала створку от триптиха. Вам подтвердит это любой эксперт.
— Плевать я хотел на экспертов, — он нетерпеливо ударил ладонью по колену. — Это одна и та же картина. И мы с вами знаем это.
— Я ничего не знаю. Эта ваша… как ее… “Рыжая в мантии”… Она заявлена в розыск?
Сейчас или никогда. Если Иосиф Семенович Гольтман, этот недорезанный любитель сюжетов и символов, подвел меня, если дал показания, что я запугивала его… Мне труба.
Но Иосиф Семенович оказался пугливой душкой, он не подвел, — именно поэтому Марич сейчас молчал.
— Так она заявлена в розыск? — повторила я свой невинный вопрос. Он прозвучал издевательски.
— Нет, — сдался Марич. — В розыск она не заявлена. К сожалению.
— Почему же — к сожалению?
Марич перегнулся через стол и прошептал:
— Потому что я не могу ухватить тебя, хотя уверен, что ты не такая овца, какой кажешься!
— А я кажусь вам овцой? — продолжала издеваться я. — Очень жаль. Хотелось бы казаться Марией Египетской [19].